е с комиссаром Гейне влетел (бабушка
сказала - " вскочил ", это, наверное, точнее, потому что скакали на
конях), вскочил, значит, на кладбище, охранников порубал, а бабушку и еще
двоих себе-могильщиков освободил. И получается, что мне во второй раз
повезло родиться.
   Я был несколько раз просто на волосок от нерождения.
   Пошли воевать дальше за революцию. Настала очередь их дивизии окружить
эскадрон деникинцев. Окружали они все время друг друга и убивали. Так вот,
окружили они эскадрон деникинцев, а их офицеры, не давая себя
расстреливать, стали бросаться в колодец. Не все погибли, стонали там,
тогда их сверху добивали из винтовок. Взяли очень много пленных. И поехали
- пошли к Одессе.
   Кто поехал, кто пошел. Наши, говорит бабушка, ехали в повозках, белые
шли пешком, хотя, по сути, и те и другие - наши: говорят на одном языке,
матерятся одинаково...
   " Не наши " идут пешком, среди них много тифозных, кто-то падает прямо
на дороге, у остальных нет сил их нести, оставляют, где упал. Вдоль дороги
- кукуруза, беляки ее рвут и едят на ходу. Пришли в Одессу. Поселилась она
у актрисы, жены комиссара дивизии (у Гейне, стало быть).
   Прежде чем поселиться, бабушке пришлось у порога расстаться со своим
вшивым платьем, от которого актрисе чуть плохо не стало. И она подарила
бабушке (не в благотворительных, а в гигиенических целях) свою кружевную
рубашку и юбку.
   Весь гардероб бабушки в то время составляли эти два предмета. Комиссар
направил ее на работу в госпиталь, размещавшийся в помещении института
благородных девиц.
   Страшный голод начался в это время. Суточная норма еды для всех - и
больных, и персонала - была такая: сто граммов ячменного хлеба, сто
граммов ячменной каши и одна вобла. Еще у кого-то из медсестер оказалась
бутылка коньяка, и, пока не кончилась, им выдавали в день по полрюмки. Ну
холод, - это само собой, вши опять же, а куда они денутся! Часто ночевала
в госпитале, актрисе не очень нравилась вшивая квартирантка, да и кому она
может понравиться...
   Комиссар Гейне, революционные идеалы - все так, однако всему есть
предел:
   идеалы - отдельно, а вши, знаете ли, тоже отдельно.
   В госпитале укрывалась красным рваным одеялом, которое почему-то на всю
жизнь запомнила. Его, говорит, струсишь, и под ногами трещат вши. В ее
рассказе это одеяло для меня - этакий саркастический символ нашей
революции: рваное, все набитое вшами, но все-таки - принципиально красное.
   И на подаренной кружевной рубашке - все те же вши. Как бусы, говорит
бабушка.
   Ну понятно: если рубашка кружевная, красивая, то и вши на ней обязаны
располагаться красиво и со вкусом.
   Здесь, в Одессе, опять встретились с Володей. Он долго искал ее и
наконец нашел. Ему, видно, искать было полегче, чем другим: он знал, что
она, если жива, будет непременно работать в каком-нибудь госпитале.
Революция разъединяла семьи, бросала мужей, жен и детей в разные стороны,
они тосковали друг по другу и не знали никогда точно, встретятся ли
когда-нибудь вообще.
   Все, кто не уехал, не убежал, - от нее зависели. "Весь мир насилья" был
разрушен, и на его руинах бродили одинокие несчастные люди в поисках своих
близких. Но свято верили, что будет лучше, что семьи воссоединятся, что
вшей не будет, смерти не будет и заживем хорошо. Вот еще чуть-чуть - и
заживем хорошо. Вот еще немного потерпим - и тогда как заживем!.. Сколько
лет с той поры - а все верим и верим...
   Однако, помимо этой веры (что заживем хорошо), были в бабушкино время и
две основные: в Бога (у белых) и в революцию (у красных). Белые верили в
то, что Бог не допустит больше этого безобразия и все пойдет по-прежнему.
Они думали, что не может обыкновенная шпана руководить государством; они
были убеждены, и не без оснований, что любую революцию делает шпана или ее
делают руками шпаны.
   Великая французская революция в этом смысле очень напоминает нашу,
думали беляки. Шибко образованные они были, больно умные... Кстати, слова
" больно умный " (что, по сути, должно быть как раз хорошо) стали для
России потом на долгие годы одним из самых тяжелых оскорблений.
   Ну а для красных Богом была как раз революция, они на нее только и
молились.
   Поэтому она распоряжалась людьми как хотела и швыряла их по полям и
окопам исторического материализма, заставляя забывать о себе, о родных и
служить только ей, любимой и ненаглядной...
   А для Смирнова первозданные ценности пока сохранялись, поэтому не
монархия для него была любимой и ненаглядной и уж тем более не революция,
а всего-навсего жена его Полина, моя бабушка, которую он почему-то любил
больше монархии и даже всего белого движения и, следовательно, отчаянно и
упрямо искал ее. И нашел в этом одесском госпитале. И остался при ней,
прикинувшись фельдшером.
   Только для того, чтобы больше не расставаться. Однако чуть было не
пришлось.
   Попался он как-то на глаза начальнику госпиталя. " Ты кто? " -
спрашивает начальник. " Фельдшер ",- отвечает Смирнов, но, поскольку врать
не умеет, врет плохо, бездарно, отводит глаза и смущается. "Что-то я таких
фельдшеров не знаю ",- с растущим подозрением молвит начальник и решает
беглого беляка проэкзаменовать. На первые же вопросы по медицинской части
Смирнов ответить затруднился. Но произошло чудо: начальник его пожалел и
оставил, может, из-за бабушки, в знак признания ее заслуг перед восставшим
народом.
   И стали они вместе работать в этом госпитале.
   "С лечением людей мало что получалось, мерли они штабелями ",-
вспоминает бабушка, не замечая, что " люди штабелями " превратились со
временем у нас в один из самых расхожих разговорных и литературных
штампов. Корни наших отечественных " штабелей " произошли из нашей "
великой " революции, потом лагерей, потом другой войны; и это наша
специфическая национальная черта (или беда) - " людей штабелями " нет
нигде в мире, везде стараются найти и определить поименно каждого
погибшего, каждого пленного, везде каждый один (всего лишь один!) человек
имеет несомненную ценность. Но это везде, а мы всегда особенные. У нас
вместо этой альтруистской чепухи зато есть другое:
   коллектив, человеческий материал, или электорат, или " люди штабелями ".
   Поэтому и бабушка, впитавшая с юности в себя соки революционной "
морали ", рассказывает обо всем этом спокойно - ну, может быть, с легким
налетом формального ужаса. "Мерли, - говорит, - штабелями, клали их,
голых, на телеги и везли за город закапывать. Какие фамилии, что ты? Никто
никого не знал.
   Телега едет, трясется, ноги у мертвых голые свешиваются, тоже трясутся".
   Через несколько месяцев бабушка, как говорится, понесла, и разрешили ей
пойти в декрет. Поехали они с Володей в деревню, стали там работать,
картошку сажать. Много в деревне работали - декрет декретом, но был же еще
Декрет о земле, и революция нуждалась в продовольствии. И так самозабвенно
бабушка хотела помочь революции, что за работой ошиблась в родах на два
месяца.
   Думала, что у нее еще два месяца есть, а тут на тебе - роды. Вот так в
1920 году и родилась моя мать, Галина Владимировна Смирнова. Ну скажите:
что может заставить нормальную женщину любого континента прозевать хотя бы
примерные сроки родов своего ребенка?! Ничто и никогда! Только нашу
женщину, и только революция! Только она может заставить женщину забыть о
своей основной функции, чтобы та вспомнила о ней посреди картофельного
поля внезапно, когда уже природа возмутилась! "Раба революции " - ну чем
вам не сценарий фильма?! "
   Раба любви " - был фильм, но этим никого не удивишь, рабой любви может
оказаться каждая женщина, а вот рабой революции, то есть абсолютно ложных
идеалов, - далеко не каждая.
   " Трагифарс ",- сказали бы просвещенные люди тогда; " Комедийный
триллер ",- сказали бы непросвещенные люди сегодня. Впрочем, кому нужен
такой сценарий?
   "Тихий Дон " уже был, "Хождение по мукам " - тоже. К чему сыпать соль
на раны нашей истории, верно?.. И парадоксальность бабушкиной
революционной биографии замыкается на том, что ее внук в далеком будущем
сочинит песню "Дневник прапорщика Смирнова " с явным сочувствием к
белогвардейской сволочи, борьбе с которой бабушка посвятила свои лучшие
годы, а автор слов Л. Филатов возьмет фамилию Смирнов буквально с потолка,
ничего не зная ни о бабушке, ни о ее "
   белом " муже.
 
 
 
 
 
   Рига С шести лет от роду жил в Риге толстенький пухлогубый мальчик
Вова. Родители считали, что главное в доме - это регулярное
трех-четырехразовое питание.
   Особенно бабушка, которая пережила голодные годы и в гражданскую, и в
Великую Отечественную войну, поэтому уважение к пище стало чем-то вроде
условного рефлекса. На витамины всякие там, на развлечения, на одежду
тратилось мало, основным было питание, а в самом питании главным было не
то, что полезно, а чтобы сытно и много. Поэтому мальчик Вова и был
толстым, анемичным и часто болел.
   Родился Вова совсем не здесь, а на Дальнем Востоке, в Уссурийске,
который во время его рождения назывался Ворошилов. Из своего раннего,
ворошиловского детства он не помнил почти ничего. Только один эпизод и то,
наверное, потому, что это было его первым в жизни кошмаром. Он
только-только выучился ездить на маленьком двухколесном велосипеде и
страшно разбился, упав с него и пропахав лицом метр гравия на детской
площадке. Другой мальчик поднял его из лужи крови и довел до дома, почти
донес. Этого мальчика потом Вова, когда смог опять разговаривать, назвал
своим другом навеки и всем рассказывал, что тот спас ему жизнь.
Разговаривать он не мог долго, впрочем, как и есть, потому что губы,
подбородок и нос покрылись коркой, раны стали заживать, и все будто
слиплось.
   Поэтому кормили его некоторое время через трубочку.
   Дружбы навеки с тем мальчиком не получилось: отца перевели служить
сначала в Москву, всего на полгода, затем - в Ригу. Отца, подполковника
юстиции, часто переводили с места на место, но в Риге он и вся семья осели
и стали жить в большой коммунальной квартире почти в центре, на улице
Свердлова. В этой квартире жили еще шесть семей, к нам было три звонка. Но
зато у нас было целых три комнаты - две маленьких и одна большая.
   Мальчик Вова постоянно не высыпался, когда пошел в школу. Потому что
начал жадно читать - сначала все, что ни попадалось, а потом приключения и
про великих спортсменов. Отец читать вечером не разрешал; когда появился
телевизор, тоже не разрешал смотреть, потому что в семье была военная
дисциплина и отбой был ровно в 22 часа. А значит, мальчик Вова украдкой,
под одеялом, при свете карманного фонарика читал Дюма и Майн Рида, чем
вскорости и нажил себе близорукость. Читал он допоздна, и когда утром
объявлялся подъем, он не мог сразу встать, засыпал еще несколько раз, пока
отец не прибегал к жестким мерам: брызгал водой или стаскивал одеяло.
Тогда Вова шел в пижаме по длинному коридору коммуналки к ванной и
туалету. Там уже была небольшая очередь. Вова прислонялся к стене и опять
засыпал, стоя. А когда подходила его очередь в ванную, он запирался там на
крючок, включал воду, чтобы слышно было, как она льется, садился на
краешек ванны и опять засыпал.
   В первом классе он был отличником, во втором - тоже, но дальше дела
пошли хуже, потому что, прямо скажем, внеклассное чтение отнимало у него
много времени.
   Эта литература вне школьной программы, поглощаемая многими учениками
без всякого разбора, но все-таки - по интересам, придавала школьной жизни
подчас окраску комическую.
   Как-то раз к школьнику Вове домой прибежал его одноклассник Женя
Биньковский.
   Женя был одним из самых отпетых хулиганов района, но об этой странице
его жизни - несколько позже, а сейчас о другом. О том, что он прибежал
бледный и предельно взволнованный. Что же так взволновало школьника,
который к тому времени уже и выпивал, и покуривал, а его неуемный
темперамент находил себе выход только в двух вещах: в драке и в исполнении
песен на английском языке под аккомпанемент школьного ансамбля ? (
Женькиным идолом в то время был певец Трини Лопез, он пел в основном его
песни, страшно при этом заводясь и дергаясь всем организмом. Позже он
станет петь рок-н-ролл в одном из рижских ресторанов.) Завести его,
повторяю, могли только драка и музыка в бешеном ритме. Но тут аж весь
трясся.
   - Что с тобой? - спросил Вова, начиная опасаться, что взорвали школу
или Женька пять минут назад кого-то убил.
   - Подожди... Сейчас. Закрой дверь, - свистящим шепотом произнес Женька
и, оглянувшись, - не подслушивает ли кто, мама там или бабушка, не
подсматривают ли? - полез за пазуху. Вова ждал по меньшей мере появления
пистолета, но Женька осторожно достал... книгу.
   - Вот смотри, - сказал он, еще раз оглянувшись на дверь. Вова посмотрел
на обложку и прочел: "М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени ".
   Эту книгу, как и творчество М. Ю. Лермонтова, мы должны были изучать на
следующий год, в девятом классе.
   - Ну и что? - спросил Вова, неприлично зевнув и показав тем самым
полное равнодушие к предмету и неуважение к Женькиному волнению.
   - Как что?! - мгновенно вскипел Женька. - Ты это читал?
   - Нет, а что тут такого?
   - Да подожди! Ты хоть что-нибудь слышал о ней, о книге этой?
   - Ну, что мы будем в следующем году ее читать...
   - Дурак! Ее надо читать немедленно! Тут все написано, как надо с
девчонками обращаться, понял?.. Чтобы они все сохли по тебе, а ты на них
плевал, понял?..
   То есть Женька принес мне книгу, которая разом решала актуальнейшую
проблему нашего переходного возраста: как себя вести с девушками, чтобы ты
на них плевал, а не они на тебя, как обычно.
   Как бы запрещенную пока для нас книгу. Однако проникать в кинотеатр на
фильм, который детям до шестнадцати лет смотреть не разрешалось, было
верхом удовольствия и внутренней гордости. Нам хотелось быстрее взрослеть
и становиться мужчинами; мы и не подозревали, что когда-нибудь наступит
такое время, когда нам будет иногда хотеться, чтобы нас считали детьми...
   Поэтому представьте себе сладкий озноб дерзости у пареньков, которые
держали в руках "Героя нашего времени ", как запрещенную литературу, как
какую-нибудь "Лолиту " Набокова: ведь если увидят - отнимут и накажут! И
книгу эту Женька уже прочел! А Вова еще нет! Острый вкус запретного плода
со страшной силой разжег и без того неуемный читательский аппетит Вовы, и
он проглотил книгу в момент - не столько как образец высокой литературы,
сколько как руководство к правильному поведению с девочками, своего рода
"Кама Сутру ", только не в физическом плане, а в поэтическом.
Воздействовать на душу девочки, на ее высокие чувства казалось куда
важнее, чем искать и находить, скажем, ее эрогенные зоны. Это каждый
обученный дурак сможет, а вот чтобы тебя любили, чтобы по тебе страдали...
- гораздо выше и интереснее. Другими словами - сердцеедом хотелось быть, а
не каким-нибудь там телоедом (фу! каннибализм прямо какой-то!). Вообще
хотелось быть любимым, и как можно большим числом людей; заявить, что я в
этот мир уже пришел, обратите на меня внимание, полюбите меня, я этого
достоин. Не это ли (думаю я сегодня) подвигает молодых людей идти в
артисты?.. Ведь это скорейший путь к массовому обожанию, если есть талант
и еще чуточку повезет...
   Но речь не об артистах, а о том, что мечты, грезы, фантазии с девяти до
пятнадцати лет занимали наиважнейшее место в жизни подростка Вовы. Даже в
области литературы в тот период все вытеснила научная и всякая другая
фантастика. Дюма и Вальтера Скотта постепенно сменили сначала Жюль Верн,
затем Кларк, Брэдбери и братья Стругацкие.
   Романтическая мечтательность, свив один раз гнездо в его неокрепшем
организме, осталась в нем на долгие годы. Она мешала реальной жизни,
особенно тогда:
   несоответствие своего микромира с суровым макромиром было даже
травматично. Ну близорукость уже есть, а еще - неспортивное (это еще мягко
сказано)
   телосложение... Все это удручало... А еще... В школе и во дворе его все
время дразнили фамилией Качан, сопрягая ее, как правило, с капустными
изделиями. "Кочерыжка " или еще чаще "Качан капусты " сопровождали Вову
все его детство. То, что " кочан капусты " пишется через " о ", а фамилия
- через " а ", не могло остановить никого. К тому же его часто били,
видимо, зная, что никакого серьезного отпора не получат. Слабый был
мальчик, не мускулистый.
   Зато много читал, запас слов у него рос, и он мог зло и точно над
кем-нибудь пошутить. За это его били еще больше. В довершение всего у него
обнаружили начинающийся туберкулез, какие-то очажки в легких. Много было
выпито рыбьего жира, хлористого кальция и чего-то другого, но не помогало.
   И тогда терпение школьника Вовы лопнуло. Ему надоело быть толстым,
слабым и битым, да к тому же и больные легкие решил он вылечить способом
радикальным. И пошел он на стадион "Динамо " неподалеку от школы
записываться в секцию легкой атлетики. Когда его увидели там спортсмены,
они начали смеяться, а когда услышали фамилию, им, естественно, стало еще
смешнее, но Вове уже было не привыкать, он был к этому готов и заранее
решил вытерпеть все.
   Единственным, кто поддержал, был тренер Абрам Львович Авсищер. Он
сжалился над пареньком, который и так едва сдерживал слезы, и принял его в
секцию легкой атлетики без всякой, впрочем, надежды на результат. Это я
потом узнал, что он Абрам Львович Авсищер, это он потом признался мне,
решив, наверное, что я заслуживаю доверия. А так всюду его звали Александр
Львович Овсищев - и в паспорте, и в протоколах соревнований, и при
общении; ровесники его звали Сашей, а мы - Александром Львовичем.
   Видимо, Абрам да к тому же Авсищер сильно резало слух руководителям
такой серьезной организации, как "Динамо ". Отчество решили оставить,
пускай, в конце-то концов Толстой тоже был Лев... Убрать его вообще, чтобы
глаза не мозолил, было нельзя: он был ведущим спринтером республики,
единственным, кто бегал стометровку за 10,4 - норматив мастера спорта
СССР. Маленький, черный, весь заросший курчавыми волосами тренер был живой
иллюстрацией своей подлинной национальности, но это уже никого не
волновало, " приличия " были соблюдены.
   Как мог такой маленький человек так быстро бегать, было загадкой. Хотя
не такой уж и загадкой, если представить себе, с какой частотой он
перебирал ногами на дорожке; когда длинноногий спринтер делал один шаг,
Александр Львович делал два. К тому же у него была взрывная реакция и со
старта он уходил раньше всех.
   Итак, принял он Вову в секцию, и паренек, возненавидевший к тому
времени свою внешность и свою слабость, стал страстно тренироваться.
   Над ним поначалу смеялись, от этого он еще больше озлоблялся на свое
тело и истязал его беспощадно. А родители, когда узнали, пришли в ужас:
"Как? Ты болен. Немедленно прекрати это! Хлористый кальций, рыбий жир! "
Куда там! Вова проявил абсолютно несгибаемое упрямство (волей это называть
как-то не хочется)
   и продолжал. И его усилия потихоньку стали окупаться: он начал сбавлять
вес, появились мышцы, в секции постепенно перестали смеяться, Александр
Львович удивился и стал обращать на ученика уже особое внимание и
проявлять к нему профессиональный тренерский интерес. Уже через полгода на
уроках физкультуры в школе Вова бегал быстрее всех в классе, а еще через
полгода стал чемпионом школы в беге на шестьдесят метров и в прыжках в
длину.
   Обидчики во дворе стали получать отпор, преимущественно окрепшими в
тренировках ногами, а это было больно. О карате тогда никто и понятия не
имел, но ногами Вове было удобнее; если бы он занимался боксом - другое
дело, тогда руками, а здесь - что имеем, тем и даем сдачи.
   А намечавшийся туберкулез вообще исчез, будто и не маячил никогда на
горизонте.
 
 
 
 
 
   Школьный "джаз" и Юра Зюзюкин В школе был джаз-оркестр - это так гордо
мы себя называли, хотя на самом деле это был никакой не джаз и, уж
конечно, не оркестр, скорее - плохонький эстрадный ансамбль, позднее такое
стали