л - он все
равно постоянно ощущал себя в ладно сидящем мундире высшего офицера
Третьего рейха.
   Как-то раз он играл в секретаря крайкома. (Это не опечатка, сограждане,
это мое открытие. Про актеров все время уважительно говорят: он играл, к
примеру, Хлестакова, а на самом-то деле это просто детская игра типа "
дочки-матери "
   или " казаки-разбойники ", игра, ставшая профессией, игра - в
Хлестакова.
   Если в детстве играл в Чапаева, то почему бы попозже не поиграть и в
кого-нибудь еще? Вот артисты и играют, счастливым образом оставаясь детьми
до глубокой старости.) Так вот, он играл в тот раз - не важно, в какой
пьесе, - в первого секретаря крайкома партии. Он всегда к этой роли
подходил ответственно, поэтому приезжал в театр задолго до начала, с
удовольствием надевал костюм, не спеша завязывал галстук, а гримерша
делала ему неотразимый макияж и прилаживала аккуратный паричок. После чего
он долго вертелся перед большим трюмо в коридоре. Хотя слово " вертелся "
тут совершенно не подходит и не обеспечивает должного уважения к процессу.
Он осанисто прихорашивался - вот это будет точнее. А за полчаса до
спектакля милиционер привозил ему настоящий значок депутата Верховного
Совета. Он хотел именно так, вероятно, для того, чтобы хоть на два часа
почувствовать себя облеченным настоящей властью.
   Милиционер ждал до конца спектакля, потом забирал значок и уезжал.
   - А почему с милиционером значок? - спросил я его как-то раз.
   - Да ты что! - был ответ. - Представь себе, что может быть, если я
скроюсь с этим значком и окажусь где-нибудь, допустим, в Баку... Что я там
могу натворить за одни сутки!
   Сознание даже одного этого обстоятельства делало его осанку важной и
наполняло душу артиста парящим восторгом власти. На два часа...
   И вот после всей этой тщательной подготовки - третий звонок, и помощник
режиссера вызывает на сцену его и меня. Я изображаю в спектакле его
референта с мерзкой фамилией Синилкин, и все начинается с нашего почти
одновременного появления на сцене, на которой в это время стоит кабинет
первого секретаря - его, стало быть, кабинет. И вот идем мы к сцене: он -
впереди, не видя меня, я - шагах в пяти сзади следую за ним. На этот раз
спектакль идет в филиале МХАТа, причем впервые, и обстановка совершенно
незнакома. Он подходит к двери, за которой уже, собственно, сцена, и
останавливается в некотором недоумении.
   Он не знает, как ее открыть: там нет ручки. Вместо нее - какой-то
штурвал, который, видимо, надо поворачивать. Он и начинает поворачивать, а
затем тянуть эту дверь на себя. Это дается ему с трудом, так как дверь
тяжела, массивна и вообще вместе со штурвалом выглядит как вход в
суперсекретный бункер. И в какой-то момент артист, абсолютно забывая, где
находится и кто он сейчас, говорит в адрес двери тихонько и не без
уважения : "Смотри-ка ты... Совсем, как у нас в гестапо ". И, услышав за
спиной даже не смех, а тонкий стон своего референта, поворачивается и
мгновенно делает вид, что это он так пошутил.
   Ну возможно ли себе представить, что " у них в гестапо " самой
пленительной из человеческих слабостей является знание имен и отчеств
секретарей ЦК нашей компартии?! Да что гестапо! Это всего лишь роль, но
ведь за ней стоит человек, беспредельно лояльный и поэтому любящий партию
власти самозабвенно - до экстаза, до восторга, почти до оргазма. А получая
какую-нибудь награду, непременно нужно было благодарить лично Генерального
секретаря, затем саму родную партию и уж только потом - всех остальных, по
выбору, например народ.
   То есть благодарность шла от частного к общему: от Генсека к народу,
вот как на вручении премии "Оскар " - сначала лауреат благодарит
конкретных лиц, а потом уже всех собравшихся.
   Как-то Лия Ахеджакова рассказывала трогательную историю о том, как один
ее знакомый ученый, профессор и академик, получал Звезду Героя
Социалистического Труда, которую в народе звали "Гертрудой ". Этот
интеллигентнейший человек вынужден был соблюдать правила приема награды,
однако решил свою ответную речь хоть как-то очеловечить, окрасить казенную
форму благодарности теплотой импровизации. Удалось ему это следующим
образом. Сказав само собой разумеющееся " спасибо " дорогому Леониду
Ильичу, он затем припомнил то немногое, чем мог бы обласкать партию, и
рассыпался ей в похвалах, скупых по содержанию, но цветистых по форме. Но
тут его гиперинтеллигентность высунула свой озорной нос из недр
словоблудия, и он растроганно произнес: "Она, партия, мне столько дала...
Она нам всем так... дала... что у меня не хватает слов, чтобы выразить то,
что я чувствую. И я от всего сердца благодарю нашу родную коммунистическую
партию и ее... - тут он поискал слова, усиливающие эмоцию, и таки нашел!
Самые-самые! - совершенно изумительное ЦК ".
   У всех, знаете ли, есть свои слабости: у кого-то - " совершенно
изумительное ЦК", ну а у Филатова - кино и, конечно же, стихи, некоторые
из которых превращаются в...
 
 
 
 
 
   ...Песни У студента первого курса Володи тоже есть слабость, вернее,
даже не слабость, а " одна, но пламенная страсть " - это французские
шансонье. Он у них учится петь, потому что они - воздух, свет, окно в
другой песенный мир, альтернативный нашей кондовой эстраде с комсомольским
уклоном; красивые звуки, высокие чувства - словом, лямур, который тужур,
на веки вечные. Поэтому он бесконечно крутит пластинки или магнитофонные
записи выдающихся французов и старается петь вместе с ними, синхронно
повторять то, что они делают. Если какой-то пассаж не получается, он
крутит это место раз двадцать, пока не добьется хотя бы приблизительной
похожести. Поэтому не удивительно, что их интонации намертво въедаются в
его манеру пения, и, когда его потом будут спрашивать, отчего он свои
песни поет с этаким французским прононсом, наш русский шансонье будет
лживо отвечать, что у него-де хронический насморк и гайморит. И, конечно
же, именно путь шансонье наметил себе, живя в России шестьдесят пятого
года, этот глупый молодой человек. В области песни, разумеется, потому что
театральное искусство, которому сейчас обучается, он и не думает
оставлять. Ради эстрады? Да что вы! К нашей эстраде мы все относимся почти
брезгливо, как к искусству второго сорта, и когда ее патриарх Леонид
Осипович Утесов через девять лет будет подбивать молодого человека бросить
театр и перейти с трудовой книжкой к нему в оркестр окончательно, Володя
решится только на совместительство, да и то в основном из-за денег. Ну
глупый молодой человек! Утесов и тогда для всей страны значил больше, чем
все ТЮЗы, вместе взятые, но Володин ТЮЗ, а тем более только что
появившийся спектакль "Три мушкетера ", значил для него в то время гораздо
больше, чем вся эстрада мира - оптом и в розницу. Тем более что он считал
совместительство театра и эстрады для себя идеальным. А уж в шестьдесят
пятом году, наполненном доверху мечтами о будущем, он полагал, что убойное
сочетание в себе автора музыки, певца и драматического артиста,
подкрепленное к тому же хорошими стихами, гарантирует ему светлый и
радостный путь на эстраде. А театр будет идти параллельным, спокойным
курсом, и одно будет дополнять другое. Он мечтал о том, чтобы все было,
как у французов: большой оркестр, тонкая аранжировка, слева - скрипки,
справа - саксофоны, трубы и тромбоны, сзади на возвышении - барабанщик, а
впереди - он, артист, поющий свои песни на стихи Леонида Филатова. Ну
почти так и вышло в оркестре Утесова: и театр остался, и под оркестр спел,
да вот только номером - три-четыре песни, и все. А сольные концерты, если
и случались, то под гитару. Неплохо, конечно, но мечталось-то о другом: о
некоем песенном театре, где можно сыграть свои песни, без гитары, с
руками, свободными для жеста и передвижения по сцене с микрофоном.
   Короче, так и окажется наш бард, тяготеющий к эстраде, сидящим между
двумя стульями, как раз посередине между традиционными бардами и
традиционной эстрадой. Эстрадники будут считать его бардом, а барды,
соответственно, - эстрадником. Но это потом...
   А теперь он пробует сочинять песни, тем более что рядом живет поэт,
который чуть ли не каждую ночь, поджав под себя левую ногу (и не просто
поджав, а практически сидя на ней) и закуривая через каждые пять минут
новую сигарету, пишет стихи. То есть в максимально неудобной для человека
позе, в экологическом кошмаре, который сам же себе и создает, пишет этот
ненормальный.
   Хотя, впрочем, где вы видели нормальных поэтов? Нет, конечно, поэт с
виду - человек нормальный, но в нем обязательно есть что-то еще, невидимое
миру, что-то такое, что наделяет его нужной дозой шизофрении - безусловно
необходимой для творческого угара. Нормальный поэт - это ненормально,
неправильно, так же, как, скажем, сентиментальный бизнесмен. Забегая
вперед, скажу: как вы думаете, что-нибудь изменилось? Что вы! Каждую ночь,
сидя на своей бедной левой ноге и непрерывно куря, Филатов пишет очередную
пьесу или сказку в стихах. Сигареты - это вообще разговор особый.
Уговаривать Филатова бросить курить - бесполезно, бессмысленно; глупо ведь
стоять, предположим, перед заводской трубой и уговаривать ее не дымить так
много. Когда он пришел в сознание после операции, первое, что он сказал,
было знаете что?.. Вы правильно догадались: он попросил именно это. И
кто-то из врачей без звука, без намека даже на возражение протянул ему
сигарету, а другой врач, улыбаясь, - зажигалку.
   Так вот, сидит он в комнате ј 39, а чаще - на кухне, где ночью нет
никого, посреди мусора, картофельной шелухи и окурков, своих и чужих, и
иллюстрирует собой знаменитую ахматовскую строчку: "Когда б вы знали, из
какого сора растут стихи... " и так далее. Причем стихи пишутся
удивительно красивым почерком.
   Казалось бы, в таких условиях и почерк должен быть неровным, небрежным,
неразборчивым, но нет! Каллиграфические буковки вырисовывает его рука,
будто старинный писарь составляет прошение на высочайшее имя. А может, это
и есть прошение на самое высочайшее имя, чтобы его, как он считает, "
стишки "
   превратились в стихи - в диковинный язык, на котором изъясняется душа,
в одно из средств доставки чувства и ума от человека к человеку, а также
хрупкий мост между небом и землей. И он пишет, выводит такие красивые
буковки, что их даже жалко зачеркивать, но он зачеркивает, еще и еще,
думает, опять пишет и снова зачеркивает, опять закуривает и снова пишет...
Я нетерпеливо жду, но знаю, что торопить или заглядывать через плечо, что
он там уже написал, нельзя, это - табу. Тоже курю и жду: сейчас, уже
скоро, он закончит и наступит моя очередь сочинять музыку к тому, что он
мне прочтет. И если получится, то будет сегодня новая песня, точнее, не
сего-дня, а сей ночью. И той же ночью будет ее премьера, вполголоса, на
кухне, для одного-единственного слушателя и соавтора - Леонида Филатова.
Гитара лежит на кровати и тоже ждет, когда он допишет, тоже вибрирует
девушка, трепещет вся...
   Первая наша песня была, конечно же, про любовь. А про что же еще,
странные вы какие... Все, все про нее, про любовь: про типичное поражение
разума - от слепого темперамента. Разум почти всегда слабоват и беспомощен
перед острыми атаками сердечных мук. Вообще драматизм, тотальное
несчастье, неразделенность или же невозможность соединения - все это
множество " не " - главное оружие любви в ее непрекращающейся и успешной
борьбе против логики и спокойствия.
   Так и здесь: любовь поэта (во всяком случае, на данном этапе) была
неудачной, неразделенной, а значит - несчастной. Ну не счастливой же ей
быть в самом деле, когда тебе восемнадцать! К тому же короткое и слишком
простое счастье разделенной любви и даже безобидно-банальное благополучие
- неважный двигатель для творчества. Так рождается песня "Ночи зимние ", и
студеный надрыв ее куплетов несется по ночным коридорам общежития :
   Вас вместе с другом как-то видели, Мне друг, наверное, солжет, А ото
лжи, как и от гибели, Меня мой Бог не бережет.
   Живу, дышу и что-то делаю И каждый день схожу с ума, А за окном такая
белая, Такая черная - зима!
   Во как! И щеки пылают, руки холодеют, сердце колотится - все как надо!
Но главное: поймет ли она, и проймет ли ее - адресата этого, рвущего душу
в клочья романса?! Проймет всех... кроме нее... Когда в сигаретном и
творческом чаду проявляются контуры произведения под названием "Ночи
зимние ", авторы еще не знают, что оно будет иметь сумасшедший успех на
Трифоновской, 45-б.
   Успех неадекватный, потому что, прямо скажем, и мотивчик так себе,
незамысловатый, да и стихами тоже Филатов не гордится, но вместе они
производят большой лирический эффект; берет, понимаете ли, эта песня за
душу, даже, я бы сказал, цепляет за нее. Только петь надо грустно,
отстраненно, глядя не на слушателей, а куда-то поверх их голов. Ну а как
же, конечно! - с небом ведь разговор, вы-то тут при чем?
   С ума сойти, сколько водки льется под эту песню, сколько слез! Сколько
молодых людей с бутылками приходят, чтобы ее послушать, пострадать! Успех
смущает, потом искушает, потом становится привычным. Позже мы догадаемся,
что успех был обусловлен не качеством произведения, а тем, что у всех
буквально были романы, трагические любовные истории, и "Ночи зимние "
попадали в резонанс с настроением большинства. Но сейчас, окрыленные этим
первым успехом, мы продолжаем сочинять дальше. Автор музыки владеет
гитарой, мягко говоря, не виртуозно. Азам игры на семиструнке его обучил
недавно старшекурсник Виталий Шаповалов (среди своих - Шапен). Он окончил
музыкальное училище по классу трубы. Труба, однако, не тот инструмент,
которым можно широко пользоваться в общежитии, особенно по ночам: тебя
просто не поймут. К тому же труба - солирующий инструмент, а надо
аккомпанировать песням, и тут интимно-воркующая гитара подходит больше.
Виталий и на гитаре играет мастерски, и поет очень здорово. Через пару лет
это сыграет решающую роль при показе группы выпускников в...
 
 
 
 
 
   ...Театр на Таганке Это не просто модный театр, в который нельзя
попасть, на премьеры которого даже сами артисты проводят друзей и знакомых
какими-то немыслимыми путями:
   через окна, через котельную и прочее; он - средоточие свободы, таланта,
свежей фантазии, юмора; он - культурное противостояние загнивающему
тоталитарному режиму; тут режиму почти в лицо такое говорят!.. Артист
Театра на Таганке, даже ничего, кроме массовок, не играющий, ходит по
Москве гордо: ну как же! не во МХАТе каком-то заплесневелом он работает,
на " Таганке "! Поэтому, когда, например, артист Володя Фоменко переходит
работать в МТЮЗ из Театра драмы и комедии на Таганке, для него это не
переход, а падение. И хотя он и говорит, что ушел оттуда потому, что не
выносил античеловеческого диктата Любимова, мы все равно видим, что "
Таганка " - незаживающий рубец на сердце ее экс-артиста. К тому же первая
роль, которую он тут получает, - это роль Старого Зайца в бессмертной
драме Сергея Михалкова "Зайка-зазнайка ". Роль Зайца, да к тому же
старого, почти оскорбительна для артиста, уже вкусившего яд таганской
славы. Ну представьте: из центра театрального внимания - в ТЮЗ, на
задворки детства; из самого эпицентра тайфуна - на мирную лесную опушку. А
там, на опушке, разыгрывается история нравственного падения Зайки, который
украл у охотника ружье, обрел таким образом силу и стал зазнайкой, начал
унижать близких и в том числе Старого Зайца, короче, стал бессовестным и в
результате едва не погиб, и неминуемо погиб бы, если бы не крепкая заячья
дружба и взаимовыручка. Поучительная история о том, что обычно делает
власть с зайцами, как она их развращает, своего рода "Макбет ", только на
опушке, но олицетворением совести, нравственного закона внутри всякой
Божьей твари, в этом действе является как раз Старый Заяц, роль которого
Володя и исполнял.
   И чем он не доволен, когда сидит утром перед спектаклем у своего
гримировального столика и смотрит на себя в зеркало со звериной, незаячьей
тоской? О чем думает он, отбившийся от таганской стаи одинокий волк,
которого судьба не без юмора превратила сегодня в мелкое травоядное?..
   Володя с отвращением рисует на своем мрачном лице усы. Черной тушью.
Медленно ведет линию от носа по щеке наискосок. Тоска растет в его глазах.
Он откладывает кисточку и смотрит на себя в упор. По всему - происходит
тяжелый мысленный разговор с самим собой. Его результат - хриплый выдох в
лицо своему отражению в зеркале: "...твою мать... " Без восклицательного
знака, потому что это - полушепот, полустон. Он рисует второй ус и опять
повторяет то же самое: кисть, взгляд, мат...
   Я сижу сзади, спиной к нему, и вижу все, что с ним творится, отраженным
в своем зеркале. Он не замечает, не подозревает даже, что я за ним
наблюдаю.
   Меня корчит от смеха, но если вдуматься - все это вовсе не смешно: на
моих глазах разыгрывается подлинная драма, основная идея которой - " до
чего же я докатился!" Еще вчера - рядом с Высоцким, Губенко, Демидовой,
пусть небольшие роли, но там, в авангарде жизни, а сегодня -...твою
мать!.. - страсти на опушке!..
   Нарисовав усы, Володя встает и берет в руки штаны Старого Зайца, серые,
естественно, штаны с маленьким, беленьким, пушистым хвостиком, пришитым в
центре задницы. Перед тем как их надеть, он долго смотрит на хвостик, и я
вижу все, что он думает сейчас о своем пути в искусстве. Обложив ни в чем
не повинный хвостик все тем же матом, Володя надевает штаны, подходит к
двери и кричит в коридор: "Клавдия Сергеевна! (Это наш театральный
гример.) Клавдия Сергеевна! Уши для артиста Фоменко!!! " Кричит, издеваясь
над собой, доводя свое внутреннее унижение до трагикомического пафоса: "
уши для Фоменко "
   звучит как " карету его высочества принца Вильгельма Оранского - к
подъезду! "
   По коридору семенит Клавдия Сергеевна, держа в руках большие и красивые
заячьи уши, которые она должна сейчас приделать к Володиной голове. Он
опять садится перед зеркалом, и Клавдия Сергеевна многочисленными
заколками старательно и прочно прикрепляет уши. Уходит. Володя снова
смотрит на себя, как на уже окончательную редакцию Старого Зайца. Смотрит
с презрением и ненавистью.
   Потом, не отрывая от себя взгляда, резко дергает головой вперед. Уши
покачиваются, замирают... И еще раз дергает, смотрит с неизбывной мукой на
эти уши, качающиеся над гордой головой артиста, и опять шепчет - ушам,
себе, стране и судьбе: "...вашу мать... вашу мать... " Тихо колышутся уши
над могилой надежд - надежд на счастливую актерскую жизнь, на славу, на
удачу...
   Володе, однако, судя по всему, осточертели эти похороны, надо же иметь
мужество жить, даже когда жизнь совсем нехороша, и он встает, взбивает до
должной пушистости примятый стулом хвостик и ядовито говорит мне: " Ну что!
   Поскакали на нашу лесную полянку! "
   Да и нам с вами тоже пора. Поскачем теперь с полянки - вновь на "
Таганку "...
   Там уже нас заждался Шапен, покинутый ради рассказа о Володе Фоменко. У
Любимова, как известно, слабость к пению под гитару, и Шапен при показе в
театр не играет никаких отрывков: зачем? Когда у него есть неотразимое и
типично таганковское оружие - гитара и нестандартный (и вместе с тем
вполне профессиональный) вокал. Вот он и применит это оружие, спев на
показе сумасшедший шлягер итальянской эстрады под названием "Селена ", что
в переводе означает " луна ". Шапен знает, собственно, только одно это
слово по-итальянски, ибо к итальянскому языку имеет такое же отношение,
как, предположим, Челентано - к ямало-чукотскому диалекту, и его крепко
стесанное крестьянское лицо вписывается в итальянскую эстраду, как бы это
помягче сказать, не сразу. Ну вот как если бы посреди хора имени
Пятницкого появился вдруг Майкл Джексон в лаптях и кокошнике и запел
"Рябину кудрявую "... Хотя, подождите, в этом что-то есть... Все газеты
мира дорого бы дали за такую фотографию...
   Эклектика все же бывает иногда очень обаятельной. Вот и у Шапен