простым
человеком с легким характером, имея за плечами такую судьбу. Ведь надо
было выжить и стать той Руслановой, которую знают как одну из лучших
актрис той самой любимой России, от которой нет взаимности. Поэтому так...
Вот такой характер...
   Конечно, Русланова - стихия, по сравнению с которой тайфун "Торнадо" -
легкий майский ветерок. Легенда о том, что она правой рукой может
нокаутировать плотного мужика, тоже выросла на реальной почве. Да, был
такой случай, причем с милиционером, который привычно хамски с ней
разговаривал.
   Все это есть, но ты одна, и надо растить дочь. И еще - свой талант. А
таланты ведь у нас как растут? Да как сорняки: упрямо, дико и с колючками,
вопреки всему. Не благодаря чему-то, а именно вопреки. Их выпалывают, с
ними борются, а они все равно растут. Дикорастущие у нас таланты. Редко
бывает, когда талант вырастает в тепличных условиях. У Нины не тот случай.
Все - своим талантом и полагаясь исключительно только на саму себя, без
"помощи"
   папарацци и желтой прессы.
   А ведь у нее не просто талант, у нее редчайшая его разновидность -
талант интуитивный. Если она и не знает, как играть, то догадывается. У
нее редкое чутье на правильную форму, на юмор, на возможное проявление
любви. "А откуда любовь-то в этих обстоятельствах?" - спросите вы.
   А оттуда, что ей вовсе не хочется быть сильной, она вовсе не "битая
тетка", как может показаться, а женщина, которой хочется быть слабой и
нежной, но жизнь не дает ей шанса быть такой. Я помню, я знаю, я видел,
какой неожиданно мягкой, женственной и красивой может быть Нина Русланова.
Вы только перестаньте выпалывать ее, как сорняк, окружите ее нежностью,
растопите в любви, и тогда!.. вы увидите...
   Мы пришли к ней домой. Она, хоть и знала о встрече и съемке, все равно
поначалу держалась напряженно и настороженно, готовая к отпору в любой
момент. Но постепенно оттаяла, почувствовала, что никто ее не обидит
сегодня, и вот мы сидим, выпиваем, балагурим и на камеру уже не обращаем
никакого внимания; а если что-то не то проскочит - вырежут при монтаже.
   Я беру гитару и пою ей песню с надеждой еще поднять наше, ее
настроение, песню, в которой есть что-то очень важное и про нас:
 
   Когда-то в юные года 
   Нам ворон каркнул: "Никогда!", 
   Но не случилось ни черта 
   Того, что он накаркал.
 
   И есть на свете чудеса, 
   И есть на свете паруса, 
   И море есть, которое не значится на картах!
 
   Да-да, то самое, которое озеро Чад с Кайдановским, которое было в нашей
жизни и которое всегда есть у нас, что бы ни случилось. Как мечта... Или
нет - высокая уверенность в том, что мы все-таки верно живем и себе не
изменяем...
   Мой друг, какая благодать - жить, восхищаться, рифмовать.
   Не покупать, не продавать, давай содвинем рюмки.
   Четыре сбоку, ваших нет, нам вместе скоро триста лет, Но в душах тот же
вольный свет, мы нынче - снова юнги, - пою я, и лицо Нины светлеет, и мы
сдвигаем рюмки, и Саша вытирает с усов "
   непрошеную слезу".
   Съемка закончена. Мы выходим на улицу, идем по переулку Вахтангова,
мимо нашего училища, путем нашего театрального детства, к Арбату. Хохочем,
валяем дурака... Саша в Нининой шапке, которую она на него в шутку
нахлобучила, я в расстегнутой куртке и Нина - в розовом пальто за пятьсот
рублей...
   Суровый наш худрук Вера Константиновна Львова внушала страх всем
студентам.
   Когда она дребезжащим старушечьим сопрано кричала на кого-нибудь из
нас, у жертвы ее гнева кровь не стыла в жилах, она просто сворачивалась.
Но это была лишь форма поддержания дисциплины, по-другому с этими отпетыми
студентами, наверное, и нельзя было. На самом-то деле Львова была
добрейшим существом, она всем студентам одалживала деньги и часто забывала
о долге, удивлялась, когда возвращали. Но больше всех она любила Нину, она
чувствовала, что из девочки будет толк, а перед всяким талантом Вера
Константиновна втайне преклонялась. Втайне потому, что нельзя было этого
показывать опять-таки из воспитательных соображений.
   Пожалуй, педагогика была основным даром Веры Константиновны, актерское
ремесло или тем более режиссура - не самые сильные ее стороны. Спектакли
ставили в основном другие. Вот, например, Этуш, чей актерский талант
вызывал у нас безусловное уважение и доверие. К тому же тогда прошел по
экранам фильм всех времен и народов "Кавказская пленница", в котором
Владимир Абрамович блеснул исполнением роли человека, как сейчас принято
говорить, кавказской национальности. И все студенты - уральской,
каспийской, средневалдайской и балтийской национальностей - были очарованы
экранным юмором Этуша. Эта роль потом навечно прилипла к Владимиру
Абрамовичу, как и сказанное с акцентом: "Красавица, комсомолка,
спортсменка" - к Наташе Варлей.
   Когда мы с Ниной вышли из ее дома на улицу, то прямо на пороге
Щукинского училища встретили Владимира Абрамовича. Стали вспоминать
поставленный им дипломный спектакль "На дне". Жаль, что уже камеры не было
и наша - действительно неожиданная, а не заложенная в сценарий - встреча
не была снята.
   В "На дне" были заняты почти все, кто уже побывал на страницах этой
книги, ну, кроме Задорнова, разумеется, по объективным причинам, и еще
Дыховичного, который в ночлежке Хитрова рынка смотрелся бы так же, как
Людвиг ван Бетховен на дискотеке или, допустим, белый смокинг - на
отдыхающем в подъезде бомже. Иван в ночлежке на нарах было бы почти то же
самое, что Сережа - в Израиле (о Сереже вы уже читали в главе
"Однокурсники").
   Сережа в спектакле исполнял роль Васьки Пепла. Стихийное, удалое
русское буйство воплощал Сережа в этом образе: то есть все то, что в
Израиле совершенно не нужно. Саша Кайдановский был Сатиным, Леня Филатов -
Актером (лучшая, кстати, его роль в дипломных спектаклях), а Нина
Русланова очень здорово сыграла Настю, подругу Барона. Барона изображал я,
беззастенчиво и беспомощно копируя все то, что по описаниям современников
делал в этой роли Качалов. Все - вплоть до картавости и внешнего вида.
Между Качаловым и Качаном была столь же широкая пропасть, как и между
фамилиями. То был Ка-ча-лов, а тут как бы усеченный Качалов - просто
Качан, усеченная бледная копия. Не горжусь я той своей ролью, нет, не
горжусь...
   Сережа Вараксин играл небольшую роль Алешки, а Лукой был Стасик
Холмогоров, с которым вы еще не знакомы. Имя Стасик ему очень шло, его
иначе никто и не называл. Белокожий, полноватый, улыбчивый и весь такой
кудрявый-кудрявый Стасик. Его кудри были "цвета беж", как написал Филатов
в песне "
   Оранжевый кот", но Филатов там - про апельсины, а я - про Стасика. Его
белая-пребелая кожа имела одно свойство: если Стасика что-нибудь смущало,
она рдела, и (даже не извиняюсь за штамп) нежный девичий румянец
разгорался на его щеках. Стасик был награжден природой еще и
светло-рыжими, в цвет волос, ресницами. Словом, Стасик - и все тут... И
если бы определение "
   кровь с молоком" не было так противно по содержанию (сами посудите -
кровь с молоком. Вдумайтесь только! Какой-то жуткий напиток для
новорожденного упыря), то в общепринятом смысле оно бы Стасику очень
подошло.
   Когда мы через много лет встретились на Пушкинской площади, он был все
тот же Стасик, точно такой же, только располнел побольше да кудрей чуть
поменьше, но, когда он протянул мне свою визитку, я прочел: "Стас
Холмогоров. Артист". Вот так вот! Сейчас я вас порадую игрой слов: став
Стасом, Стасик статус сменил. Видно, нехорошо ему было в той стране, куда
он собрался, оставаться Стасиком. И даже простое слово "артист" в его
визитке выглядело как звание.
   Стасик учился хорошо, играл на гитаре, пел некоторые наши с Леней
песни, потом работал с Леней же в Театре на Таганке, ничего большого и
значительного там не играл, а вскоре после нашей случайной встречи уехал
далеко-далеко, в Канаду. Говорят, у них там есть даже какой-то русский
театр, в котором Стасик, пардон, Стас и работает. Сережа теперь тоже туда
собрался, видно, иврит дался ему не так легко, как хотелось бы.
   Место нашей последней встречи - Пушкинская площадь - будто специально
выбрано для того, чтобы я, после того как Стасик ушел, остался там,
посмотрел на памятник и вспомнил то,что из нас делал...
 
 
 
   Пушкин 
 
   ...хотя, полагаю, формирование вкусов и личностей студентов
театрального училища им. Щукина в планы поэта не входило. Но надежда на
это у него явно была. Иначе не написал бы: "И назовет меня всяк сущий в
ней язык",- что и высечено на пьедестале рядом с фамилией, без которой тут
запросто можно было бы и обойтись. Точно так же возле каменного изваяния
лошади можно не писать "лошадь". И так ясно, что не заяц.
   Ведь стоит же в Швейцарии памятник человеку в котелке и с тросточкой,
на котором высечено: "От благодарного человечества",- и всем ясно, что это
Чаплин. Но у нас, видно, не всем.
   И вот гляжу я на Пушкина, зеленого, с голубем на голове, и повторяю про
себя его слова, в который раз удивляясь их "современности":
   О, люди, жалкий род, достойный слез и смеха!
   Жрецы минутного, поклонники успеха!
   Как часто мимо вас проходит человек, Над ним ругается слепой и бурный
век.
   Но чей высокий лик в грядущем поколенье Поэта приведет в восторг и
умиленье?
   Так ведь это поэта приведет, Александр Сергеевич, Блока или там еще
кого, а другие назовут вашу площадь "Пушкой" и будут на ней "забивать
стрелки".
   "О, люди, жалкий род..."
   Ах, не плачьте, бывший мечтательный мальчик Вова, бывший романтичный
юноша Володя и нынешний сентиментальный дядя с идеалами и гитарой
наперевес! Не сетуйте! Поэта ведь "приведет в восторг и умиленье"? Ну вот
и все!
   Большего и не надо! Поэт-то - в широком смысле этого слова - тот, для
кого поэзией окрашено все: он так смотрит на все и на всех, он так живет,
так любит и верит, так чувствует и думает.
   Чувство и ум, конечно, предметы неосязаемые, да и вообще не предметы, а
уж если и предметы, то не первой необходимости, во всяком случае, сегодня.
   Даже ум сегодня имеется в виду иной, по принципу известной американской
поговорки: "Если ты такой умный, где твои деньги?" А мы-то имеем в виду ум
Пушкина. Он же умный? Бесспорно! А где же тогда его деньги, если сто тысяч
долга после смерти? Значит, что-то здесь не то... И в американской
поговорке тоже что-то не так...
   Но пока... пока... вьется над "Пушкой": "Ты уехал прочь на ночной
электричке" и "Голубая луна", и певец из племени "сексуальных меньшинств",
которые еще чуть-чуть - и станут большинством, поет на его двухсотлетии
романс на его же стихи: "Я вас любил, любовь еще, быть может",- и
заканчивает якобы случайной оговоркой, пленительной, однако, для всех
педерастов: "как дай вам Бог любимым быть другим". Женолюб Пушкин,
конечно, хотел бы его наказать, но стреляться с дамой!.. Ну разве что
надавать по попке... Но и этого он не может, он стоит теперь на пьедестале
недвижный, закованный в бронзу, зеленеет от злости своей патиной и смотрит
сверху, свесив курчавую голову, на наш безумный мир, на наше совсем
несказочное Лукоморье...
   Что же до нас, то он для нас, студентов, был, как бы сейчас отметили в
средствах массовой информации, культовой фигурой. Сказать, что мы после
школы, которая в те годы прямо-таки убивала интерес к Пушкину, вновь его
для себя открыли, что мы любили его, - это ничего не сказать. Вернее всего
- мы ему поклонялись, а еще вернее - мы его очень уважали. Мы вообще-то
мало кого уважали, но его - очень! Но и это - неполно. Главным скорее
всего было то, что все мы поголовно в душе были поэтами, что нас приводили
в восторг игра ума, точная метафора, тонкая передача настроения,
талантливое выявление страсти. Хорошие стихи рождали ложное, но манящее
предощущение, что вот-вот, еще немного - и поймешь ВСЕ; зябкий ветерок
пробежит по жилам как предчувствие того, чему не суждено сбыться, как
перед грозой, которая пройдет мимо. И хочется побыстрее самому сотворить
что-то такое хорошее, значительное.
   И вот все такие ощущения от поэзии, весь этот набор чувств,
сконцентрировались для нас в сверхплотной звезде под названием "Пушкин".
   Мы даже сделали самостоятельный спектакль по стихам, письмам, отзывам
современников. Стасик Холмогоров читал пушкинские стихи, которые
заканчивались словами: "И огнь поэзии погас!" Его учили, что слово "
   поэзия" надо произносить через "о". Не пАэзия, а пОэзия. Стасик так
старался, что перестарался. Получилось, как с "Лукумбой". Он правильно
произнес: "поэзии", через "о", а потом, ставя жирную точку, сказал: "
   ПОгас". С нижегородским акцентом, как А. М. Горький. Сам испугался
страшно, проявился уже описанный выше девичий румянец, который разгорелся
и долго цвел на его смущенном лице. Чуть все не испортил, остальным же
смешно стало, а надо было сдерживаться, дальше в композиции шли не менее
серьезные стихи.
   И был еще дипломный спектакль "Последние дни" по пьесе Булгакова.
Пушкина там на сцене нет, а есть его друзья; и есть Бенкендорф, Дубельт и
другие - не друзья. Леня Филатов играл там стукача, который по заданию
Третьего отделения следит за Пушкиным. Трогательно до невозможности,
потому что Л„нин стукач к Пушкину привязался всем сердцем и относился к
нему уже не как к объекту слежки, а как к родному. Горевал, когда Пушкина
ранили, и был каким-то потерянным: вот, мол, Александр Сергеевич умрет, а
мне теперь чем заниматься, как жить? Пушкин его переродил, забитый,
полуграмотный стукач стал другим человеком, и Леня это смог передать. На
одном из докладов Дубельту он предъявить ничего интересного для жандармов
не мог и поэтому принес листок с последними стихами. Стал, запинаясь, их
Дубельту читать: "
   Буря мглою небо кроет..." Дошел до слов: "То по кровле обветшалой вдруг
соломой зашуршит, то, как путник запоздалый, к нам в окошко... - Тут Леня
умолкал, словно сомневаясь, правильно ли понял последние слова, затем из
нескольких вариантов выбирал все-таки самое близкое для себя, родное, и
заканчивал: - Настучит". И смотрел по-собачьи на Дубельта: правильно я
сказал? У Булгакова было нормально - "застучит", но Филатов оговорку и как
ее обыграть - сам придумал.
   Так Пушкин повлиял, что даже наше Щукинское училище мы для себя считали
своего рода лицеем, этаким очагом свободомыслия в годы застоя. Во всяком
случае, нам хотелось так думать. Поэтому все, что происходило во время
последнего пушкинского юбилея, воспринималось нами поначалу как личное
оскорбление. Потом оно уступило место юмору. Чего тут вопить: не трогать
святое! - когда оно уже залапано так, что лица не видать. Уже перестали
возмущать, а потом и удивлять матрешки "Наталья Николаевна", яйца "Наталья
Николаевна", уже не трогали замыслы оргкомитета пустить по Тверской
десяток Пушкиных и десяток Гончаровых, чтобы они раздавали прохожим
листовки с текстом "Я помню чудное мгновенье", уже смешно стало, когда
ниже-городский губернатор сказал, что если бы не наша нижегородская земля,
если бы не Болдино, то мы, может, и не узнали бы Пушкина как гения. Как же
должен был тогда хвастать начальник тюрьмы, долговой ямы, где Сервантес
написал "Дон Кихота"? И что должен был сказать начальник администрации
того района, где село Михайловское? Или мэры Москвы, Петербурга, Кишинева
и Одессы? Надо было бы ответить.
   Растаскивали Пушкина все кому не лень. Даже казино "Золотой дворец" - и
то решило мимо не пройти. Надо же было тоже устроить что-то в честь поэта.
А что у Пушкина ближе всего по тематике? Ага-а! Игра, ведь Пушкин и сам
был игрок. Вот тема! Руководитель программы Лена позвала меня на
генеральную репетицию, потому что я помогал со сценарием. Тот
просветительский ликбез, который я там настрочил, был нужен казино, как
удаву носовой платок, но я уже привык, мне было уже все это занятно, и я
был готов ко всему.
   Поэтому, когда один из ведущих объявил, что Пушкин был большой бабник,
не пропускал ни одну юбку, что у него было много любовниц, и тут, как
живая иллюстрация того, к чему Пушкина всегда тянуло, пошел стриптиз, - я
даже не удивился. Во-первых, стриптиз в "Золотом дворце" каждый вечер, и
лишать завсегдатаев этой радости никак нельзя. Во-вторых, девушка
действительно красиво все делает, и, в-третьих, как явствует из текста
ведущих, сам Пушкин был бы совсем не против. Так что Пушкин и стриптиз
совпадают, все нормально.
   - А она что, до самого конца будет раздеваться ? - спрашиваю я Лену.
   - Конечно.
   - У меня идея,- говорю. - Представь: решающий момент, она стоит спиной
и снимает трусики, а у нее на голой заднице надпись: "Пушкину двести лет!"
   Лена и ее помощница смотрят на меня, и я вижу, что первые пять секунд
они серьезно обдумывают мое предложение.
   - А вот еще, - продолжаю я, как будто заводясь. - Кто-то из ведущих
говорит, что Пушкин все время ходил с тяжелой тростью и на вопрос "зачем"
отвечал, "чтобы рука не дрогнула, когда придется стреляться", и тут... - я
делаю короткую паузу перед "гениальной находкой",- выходит силовой жонглер.
   У вас есть силовой жонглер?
   Лена смотрит ошарашенно, а помощница - почти с испугом: надо же, как
фонтанирует! Эк его понесло-то! Наконец Лена догадывается и начинает
хохотать: "Да он дурака валяет, ты что, не видишь?"
   А в том же Нижнем Новгороде большой праздничный концерт, я в нем тоже
участвую, пою, естественно, нашу с Леней песню "Пушкин". Подхожу к
помощнице режиссера посмотреть программу. В ней шестым номером значится:
   арию Ленского поет солист НАТОиБ такой-то. А в это время, пятого июля,
продолжаются бомбардировки Югославии. НАТО как раз и бомбит. Потом,
правда, выясняется, что аббревиатура расшифровывается вполне мирно:
Нижегородский Академический театр оперы и балета. Но никто из нижегородцев
этого забавного совпадения не замечает.
   Вслед за губернатором все по нижегородскому ТВ подхватывают мысль, что
гений Пушкина родился именно здесь, неподалеку. А в этом "неподалеку", в
самом Болдине, в магазине, где продают спиртное, я наблюдаю апофеоз всего
происходящего. Что там уже есть водка "Болдино", водка и вино "Болдинская
осень" - это понятно, странно даже, если бы не было. Но продается еще одна
водка. На этикетке молоденький такой Пушкин с кукольным личиком. Он за
столом с женщиной в платке, завязанном по-деревенски, она к нам спиной. На
столе опять же бутылка. А название у новой водки такое: "Арина Родионовна
рекомендует". Не хотите - не пейте, конечно, но она рекомендует. Как бы
вам не пожалеть потом! В общем, Пушкина двести... и пива.
   Так что, если ко всему, что происходит у нас, относиться возмущенно или
даже просто серьезно, то можно сойти с ума. Надо принять как должное и
неизбежное: мы живем в Лукоморье, а там чудеса, там леший бродит, русалка
на ветвях... стриптиз... там ведь лукоморы живут, так что всякое там может
случиться...
   Так или иначе гениальная и просто хорошая поэзия действительно рождает
острое желание попробовать самому что-то этакое сделать, ну попытаться
хотя бы, чтобы потом воскликнуть, как Пушкин над "Борисом Годуновым": "Ай
да Пушкин! Ай да сукин сын!" - только про себя. Хочется, чтобы вот так,
как у него: "И руки тянутся к перу, перо - к бумаге, минута - и стихи
свободно потекут". И действительно, в такие моменты у Филатова руки
тянутся к перу, у меня - к гитаре, и рождаются песни. Над ними нельзя,
конечно, воскликнуть:
   "Ай да мы, сукины сыны!" Но хотя бы "Щукины сыны" - уже можно.
 
 
   Ренат 
 
   Ренат Исмаилов, как и Леня, приехал из Ашхабада. Они были знакомы и
дружны еще задолго до Москвы. Он учился в ГИТИСе на режиссерском
факультете и жил в нашем же общежитии. Александр Грин, мужская жесткость,
замешанная на все том же романтизме, ветер, парус и дыхание свободы - все
это вкладывал в нас Ренат на наших посиделках до полвторого. Ночи,
разумеется.
   Ренат, можно сказать, наш сэнсэй в то время, учитель с Востока. Мы его
слушаем, стараясь не шевелиться и не дышать громко, каждое его слово
драгоценно, потому что полезно. В маленьком,