что "марусин
аргонавт"  уплыл  пока  еще  без  катастрофы,  но  что  "по  гулким галереям
дедовского замка бродит еженощно родовой призрак Мильгромов и каждую полночь
вопит дискантом: гевалд!". Невесело там с Марусей; Лика -- Лика; и Сережа --
Сережа, и не раз у матери затуманивались мудрые терпеливые глаза, наедине со
мною, при его имени. Там невесело в их веселом  хохочущем доме; а теперь еще
этот  остолоп хочет  подбавить радости.  Мне  пришла  в  голову мысль;  я их
оставил за пирожками и богопознанием и уехал к Марко в номера.
     Валентиночка  смутилась, но приняла  меня радушно: Марко хвалил. Теперь
уже  было и у  нее  прибрано;  та  же пригородная роскошь, что  у Марко, но,
конечно, без книг,  за то с чайниками, чашечками  и канарейкой. Румяна  были
наложены заново  и плотно, в  русых  кудряшках торчал бархатный  бантик,  на
плече  другой.  Настояла, чтобы  я снова пил  чай с  вареньем,  несмотря  на
пиршество у Филиппова; и оказалась одесситкой -- судя по говору, с Пересыпи.
"Не  люблю выходить", объясняла она, разливая чай, -- "такой поганый  народ,
все пристают; конечно,  я теперь,  чуть что, моментально даю  отскочь на три
франзоли".  Слово  "теперь"  у   нее   повторялось  почти  в   каждой  фразе
автобиографического содержания:  ясно было, что прежде  и теперь (так она  и
выразилась) -- две большие разницы.
     -- Марко  вас  на курсы готовит? -- спросил я участливо. -- Фребеличка,
бестужевские, или что?
     Она  посмотрела исподлобья, не издеваюсь ли я; действительно,  сглупил,
не надо было спрашивать.
     -- Марк Игнатьевич добрая душа, --  сказала  она, и вдруг у нее дрогнул
голос: -- горобчика подберет на улице, так и из него захочет сделать не знаю
что; павлина. Никуды я не на курсы; шить вот  хочу поучиться, тольки  еще не
умею рано вставать.  Он  меня  в Художественный  театр водил, когда москвичи
приезжали -- и то насилу отпросилась.
     Ее  чистосердечие мне  понравилось, и я  без обиняков перешел  к  делу:
чтобы не давала Марко идти в солдаты -- на нее одна надежда.
     Валентиночка  буквально рассвирепела;  в голосе  ее  зазвенели  громкие
ноты, явно занесенные из того ее быта, который был "прежде".
     --  Ему  в стреляки?  И я чтоб его  повела в присутствие? Зеньки я  ему
вицарапаю... Он! Если  есть на  Колонтаевской лужа, а он сам  на Канатной --
обязательно  хлюпнется в  тую  лужу;  как  по  вашему, извините,  говорится:
шлимазель; или в театре я  у москвичей слышала: двадцать два несчастья. Да в
него еще тут на ученьи оттуда японская пуля попадет! Я ему...
     Дело было в шляпе, Марко  спасен; я подивился путаным стезям Провидения
-- не угадаешь, что человеку на беду и что может  оказаться на благо. Я взял
с нее слово, что об этой беседе Марко не узнает.
     -- Не беспокойтесь, -- ответила она воинственно, -- так богато ругаться
буду, что и про вас забуду.
     Больше я  Марко  в  тот  месяц не  видел;  вскоре  уехал  на юг  и  там
обнаружил,  что  дома и не  слыхали об этом  его проекте: быстро  управилась
Валентиночка, даже написать не успел.
     Встретились мы с ним опять в Петербурге  летом того же года. Я  написал
ему свой адрес; на другой день, часа в  три, он влетел ко мне сам не свой от
счастья, схватил  обеими  руками  за  рукав, утащил  из передней в комнату и
сказал, задыхаясь:
     -- Знаете, что только что случилось, полчаса назад? Плеве убит, бомбой!
     И, подбросив фуражку в потолок, он в голос закричал:
     -- Банзай!
     Это ура  на  языке  самураев и  гейш, самый тогда популярный возглас на
устах читающей  протестующей  России,  стоило  целой исповеди.  Даже  сквозь
искреннюю радость мою по  поводу его потрясающей новости, я не мог  опять не
подивиться могучему размаху его душевного маятника.
     Мы решили пойти пошататься, подслушать, что  говорит  улица. Но удалось
это не  сразу: фуражка его,  оказалось, улетела не  в  потолок, а на вершину
саженного шкафа. Никак  нельзя  было достать со стула,  пришлось  придвинуть
стол; но наконец мы вышли.
     Улица оказалась  в том же настроении, что  и Марко и я. Кто шел вдвоем,
те   улыбались  и  одобрительно  качали  головами;  которые  встречались  и,
останавливаясь, пожимали руки друг другу, с первого слова говорили: Здорово!
-- Но  по настоящему вслушаться в людской говор мне не удалось: Марко мешал.
Всю  дорогу он  мне  рассказывал  о  себе. Он  окончательно  решил сделаться
брамином. Кроме того, он  теперь учится  у настоящего йога искусству дышать.
Это,  видите  ли, самая важная  вещь  на  свете --  вводить  кислород во все
закоулки  дыхательной  системы; это  очищает не  только  кровь, но  и  серое
вещество мозга; и  самую мысль. Каждое утро --  десять минут упражнения; еще
лучше вдвоем, только надо обязательно утром, а  вот если кто поздно  встает,
тогда хужее...

XVIII. ПОТЕМКИНСКИЙ ДЕНЬ
     Через  год  после того  помню большой и страшный день, и помнит его вся
Одесса и вся Россия.
     Осень, зиму и весну я провел в вагонах, но домой наезжал и бывал у Анны
Михайловны.  Господь  ей  послал  передышку. Лика  училась (в  Париже,  куда
перевелась из Берна), писала редко и сухо, но хоть была, спасибо,  там, а не
здесь. Сережа кончал третий курс и вел  жизнь многостороннюю, но, по крайней
мере, вне поля зрения моего коллеги Штрока.
     Марко уже целый год  прожил без  новых опасных  проектов  -- он  был  в
хороших  руках;  однако,  не  совсем  без  проектов.  Он  приехал  домой  на
пасхальные  каникулы, и  тогда и вышло у него огорчение с  табачной фабрикой
Месаксуди.  Он  узнал,  что  эта фирма,  если  прислать ей  столько-то тысяч
"картонок" от  ее  собственных папирос,  оплачивает  усердному клиенту (или,
скажем,  его даме)  месяц жизни в  Ялте.  Марко еще с осени, отказавшись  от
теории  дыхания,  сделался  бешеным курильщиком, хотя и  до  сих пор не умел
затянуться; в Одессе обложил картонной податью  всех  знакомых,  и  особенно
привязался  тогда   к   братьям-хлебникам   Абраму   Моисеевичу   и   Борису
Маврикиевичу, которые зажигали одну  папиросу об окурок  другой. Но когда он
собственноручно упаковал  пудовый тюк,  лично  отнес  на  почту и отправил в
контору Месаксуди, оттуда ему  написали возмущенно, что ничего  подобного --
где он это вычитал? Он мне тогда  признался, что  слышал это в Петербурге от
полового греческой кухмистерской; был очень смущен и подавлен, и скоро уехал
на север оправдываться.
     Вокруг Маруси было новое поколение  пассажиров, такое же  веселое, хоть
уж  это теперь  были помощники-юристы и оперяющиеся врачи;  но мне почему то
казалось, что  теперь она их держит только в общем вагоне, а в свое интимное
купе, так сказать, не пускает, или редко. О Руницком она мне как-то сказала,
что  мать  его с  сестрой  переехали в  черниговское  имение, и  свои редкие
высадки он теперь проводит  у них; но больше о  нем не говорила со мною и не
рассказывала содержания писем, изредка приходивших с диковинными марками.
     -- Слава  Богу,  --  призналась  однажды Анна  Михайловна,  --  а то за
прошлое лето, когда они жили тут, я, смотрите, поседела.
     Я, конечно, не расспрашивал, но из  отрывочных ее упоминаний узнал, что
был месяц, когда она вот-вот ждала "землетрясения". Маруся  уезжала с ним на
лодке вдвоем и возвращалась перед зарею. Один раз была буря, Анна Михайловна
всю ночь не легла; Маруся приехала на дачу под утро на извозчике и  сказала,
что  они  еще вечером,  как только  стало  качать, пристали к  берегу.  Мать
тревожно спросила: но... где же выбыли все время? -- и Маруся  ответила, что
сидели и болтали в долинке на Ланжероне: близ дачи Прокудина, где жила тогда
его семья. -- Мне, сознаюсь, стало обидно немного, но, в  конце концов, ведь
уж не моя была теперь республика Лукания.
     Уехал   из    Одессы    и    Самойло    Козодой:   купил    собственное
"фармакологическое"  дело  в Овидиополе,  на  берегу  Днестровского  лимана.
Сережа как то гостил у  него и привез о нем поэму, из которой я помню только
один куплет:
     Так как в разных краях и язык не один,
     А изменчив и разнообразен, --
     Он, покинув аптекарский здесь магазин,
     Там открыл аптекАрский магАзин.

118
     Торик был,  как всегда, безукоризненно безупречен. В то лето он перешел
в восьмой  класс и усердно работал на  медаль; вообще много читал  и учился.
Однажды я совсем удивился, увидя у него на столе Ветхий завет в подлиннике и
учебник  библейского  языка с массой карандашных пометок: никогда этого духу
ни  в их семье,  ни в их среде не  было, и даже я сам у них на такие темы не
заговаривал.
     -- Это ж естественно, -- объяснил он в ответ на мои вытаращенные глаза,
-- ведь я еврей, значит полагается и это знать; хотя язык скучноватый.
     -- Да вы не сионист ли?
     --  Как вам сказать? Столько же сионист,  сколько и  сторонник гомруля:
если Редмонду  нужна автономия,  а вам Палестина -- я голосую за; но  сам не
поеду, мне это ни к чему.
     Тесная дружба его с Абрамом Моисеевичем не ослабевала. Бездетный старик
(сын  его,  Сема, умер  он скарлатины еще в  пятом классе)  души  не  чаял в
Торике, забыл ради  него  свое  презрение  к  "образованию",  верил в  него,
советовался о делах. Он сказал мне:
     --  Это растет лучший адвокат на всю Одессу.  У него никогда нет  того,
чтобы судить по догадке, по "хохмологии"; это вам, извините, не газетчик, он
раньше все должен изучить. Основательный человек, солидный.
     По вечерам  в малой  гостиной,  отдельно от молодежи, по  прежнему  оба
брата  с  Игнацом  Альбертовичем и  другими  зерновиками  играли  в  око и в
шестьдесят  шесть, или говорили об урожае, или спорили, какой лучше всех был
тенор  за сорок лет в  Городском театре; Борис Маврикиевич стучал по  столу,
утверждая:
     -- Другого такого Арамбуро не было и не будет.
     --  Бейреш,  ты корова, -- отвечал  Абрам Моисеевич, --  ты вовсе забыл
Джианини в "Гугенотах".
     И оба  они  , изучая карты и  двигая бровями, мурлыкали "У  Карла  есть
враги",  а Игнац Альбертович  цитировал  что-нибудь подходящее из  немецкого
поэта Цшокке, жившего, говорят, еще за сто лет даже до тенора Арамбуро.
     Часто приходили Нюра  и Нюта,  по прежнему двойни  с  головы до  ног, и
поровну  тихо, как от невидимой  щекотки, смеялись каждому слову Сережи. Кто
то мне сказал,  что  дома у них нелады с отцом семейства, но ведь  они его с
собой не приводили.
     Большого дня в одной главе не расскажешь: как уже раз для большой ночи,
понадобятся две, а здесь будет только начало.
     Было это летом. Анна Михайловна с  мужем уехали в Карлсбад или куда то;
дети жили еще в городской квартире.
     В  полдень, когда я шел в редакцию,  дворник мой -- все  тот же Хома --
проворчал мне в догонку:
     -- Нечего у такой день валандаться по городу.
     Я  не  спросил,  в  чем  дело  сегодня;  но  на  улицах, действительно,
чувствовалось  необычное, а в редакции  мне рассказали, что на  рейде  стоит
взбунтовавшийся  броненосец, ведет какие  то переговоры  с властями и грозит
обстрелять город. Коллега Штрок уже побывал в порту и все видел: на шлюпке с
корабля  приехали  матросы,  раскинули  палатку и  уложили  в  ней  мертвого
товарища; на  всех молах  толпятся  торговые матросы,  лодочники, фабричные,
грузчики, сносчики и просто босяки, а полиции нет. От Дюка, вниз по лестнице
и обратно снизу вверх, непрерывно струится толпа  молодежи -- сначала город,
теперь двинулись и предместья, и никто не  мешает; только на бульваре вокруг
дворца  генерал-губернатора стоят большие наряды.  Штрок уже точно знал, что
именно телеграфировали власти в Петербург; и что ответа еще нет, но какой он
будет; и что сказал градоначальник полицмейстеру ("сам не знаю,  как быть");
и кто убил матроса,  и почему бунт, и все. Штрок торопился, хотел это сейчас
же настрочить  со  всеми разговорами в кавычках; его успокоили -- цензор уже
телефонировал,  чтобы  ничего не  сообщать;  он  вздохнул, но  все таки  сел
писать, душа требовала.
     В  это  время прерывисто прокатился над Одессой первый из двух пушечных
выстрелов,  пущенных в  тот день  по  городу с  "Потемкина".  Почти для всех
жителей это был  еще ни разу  не слыханный звук:  и у  нас в  редакции, и на
последних окраинах показалось людям, что снаряд разорвался тут же  во дворе.
Мы выбежали на улицу.  Там  колыхались громадные толпы: я  в первый  раз еще
видел тысячи в таком состоянии духа. Словно перст  какой то коснулся до нас,
выбрав этот наш город  изо всех  городов России.  "Настало",  и честь выпала
нам.  Лица,  как  на  подбор,  все  были  напряженные и  тревожно-радостные.
Сословия перемешались,  хлебники забыли биржу,  рабочие высыпали из заводов,
женщины в шляпах и женщины в  платочках тесно жались одна к другой; говорят,
и  жулики  в  толпе тогда  не  таскали, --  может  быть  и правда.  Полиции,
действительно, не было; но казалось, что и сила  теперь не справится: куда и
зачем  они  все  напирают,  они  сами не знали -- толпа несла  почему  то  к
памятнику  Екатерины -- но,  куда  бы ни  рвались,  уж туда  прорвутся  и не
отступят.
     Это, конечно, только так казалось. Не доходя памятника,  масса внезапно
ринулась назад: по мостовой скакали казаки. Меня притиснули к дереву,  и тут
я  увидел Руницкого с Марусей.  Они, видно, переходили мостовую, когда народ
кинулся бежать; но  он  остановился прямо  на пути казаков, обнял  за  плечо
Марусю и прижал ее к себе. У нее тоже на лице не было испуга, она поправляла
широкую шляпу,  которую  сдвинул на бок  кто то из убегавших. Увидя  морскую
тужурку, казаки разделились и обскакали их; сотник, объезжая, нагнулся и что
то сказал Алексею Дмитриевичу, указывая нагайкой в сторону Дюка и порта.
     Когда  казаки свернули  на Дерибасовскую, Маруся подбежала ко мне, а за
ней  подошел  Руницкий.  Оказалось, пароход его прибыл  час назад,  она  его
встречала, заставила обойти с нею весь порт, и они все видели и слышали. Она
мне повторила рассказ коллеги Штрока, но теперь уже с новой чертою:  повсюду
на бочках и тумбах  стоят ораторы и говорят  такие вещи! есть  даже барышня,
курносенькая в очках.
     -- Не подействует, к сожалению, -- резко вдруг проговорил Руницкий.
     Почему не подействует, он не прибавил; но так ясно, как будто бы он это
предо  мной отстукал по телеграфу  (я  не  знаю Морза, но  другого сравнения
нет),  я прочел за его  отрывистым раздражением: оттого не  подействует, что
все  ораторы  "из  ваших"  --  или еще  точнее. Вообще видно  было,  что  он
раздражен, а Маруся и тоном речи, и всей повадкой старается его  утешить или
задобрить.
     Он посмотрел на часы, потом на Марусю вопросительно. Она сказала мне:
     --  Обещайте Алексею  Дмитриевичу, что вы меня саму одну не отпустите и
доставите домой на извозчике. Ему нужно в контору с отчетом, -- а он боится,
как бы я еще не уехала на броненосец.
     Я ответил,  что полагалось; и он  попрощался, даже  не  сговариваясь  с
Марусей, где и когда они снова встретятся. Это могло означать и то,  что они
повздорили, и то,  что  уже  раньше  сговорились;  я сообразил,  что  скорее
второе.
     Как только он нас покинул, из Маруси словно завод вышел. На дрожках она
сидела подавленная и расстроенная, молчала и  я молчал. Только и в  ее мозгу
неслышно стучал телеграф, и мне снова казалось, что я понимаю. Вероятно и ей
чувствовалось, что я слежу за ее мыслями, потому что недалеко уже  от своего
дома она вдруг заговорила, не глядя:
     -- Вы были правы.
     Я  обернулся к ней, но ничего не спросил. Незачем было  спрашивать, все
ясно. Не для широкой степной и морской натуры  твои полуподарки, Маруся; или
все, или --
     Через минуту она сказала, скорее не мне, а для себя:
     -- А я по другому не могу.
     Я молчал.
     -- Душонка такая,  без размаха; на короткую дистанцию, -- прибавила она
злобно.
     Я молчал. Она не двигалась, сидела  прямо под моей рукой, обнимавшей ее
талию, но впечатление  было:  мечется. Еще  через  минуту она с  бесконечной
тоской прошептала:
     -- Дайте совет... если смеете.
     -- Смею, -- ответил я резко. -- Надолго он здесь?
     -- Завтра хочет ехать в Чернигов.
     -- Так вы мне прикажите сейчас же, хоть на этом извозчике, увезти вас в
Овидиополь; а завтра к маме в Карлсбад.
     Она  передернула  плечами и перестала разговаривать.  Мы подъехали к ее
дому; звоня у двери, она мне бросила:
     -- Овидиополь, кстати, тоже сегодня здесь.


x x x

     Не люблю я вспоминать о том  дне: суеверно не люблю -- с него началось,
вокруг семьи, ставшей для меня родною,  то черное поветрие, которому суждено
было  за три года  превратить Анну Михайловну  в  Ниобею, и самый путь  моих
друзей  окружить и  чужими надгробными  надписями. Но  не  люблю того дня  и
помимо этой  личной боли. Мы его встретили благоговейно, верили, что это  Он
--  денница  денниц, начало долгожданных  свершений. Может быть, исторически
оно так и было; но глупые, неопытные,  молодые, мы не предвидели,  что хорал
его,  начавшийся  набатом,  в  тот  же  вечер   собьется  на  вой  кабацкого
бессмыслия.

XIX. ПОТЕМКИНСКАЯ НОЧЬ
     Вечером,  когда я  был дома,  зашел  за мной Самойло:  тоже, оказалось,
случайно приехал  за покупками для своего магазина и попал на праздник. Он у
меня был впервые, сесть отказался: на улице ждет  вся компания, решили пойти
в парк и оттуда  с обрыва  глядеть, что будет  твориться в порту;  говорят в
городе, что  -- будет "твориться". Все там, только Сережа-головорез в третий
раз за день ушел в порт,  уже прямо по массивам -- все спуски теперь заперты
полицией -- но обещал тоже придти в парк.
     Меня что  то задержало на пять минут; он ждал, но не садился. Нынче и у
него громко  в мозгу стучал  явственный  для меня телеграфный аппарат, очень
беспокойно  стучал;  я  ничего не  говорил, он  смотрел  в  окно и  не хотел
садиться. Вдруг он сказал:
     --  Мсье Руницкий тоже сегодня приехал из Шанхая, только на  один день;
завтра утром уезжает к матери в усадьбу.
     А  я  слушал  стуки  телеграфа. Хуже всего  -- именно этот "один только
день". Если надолго приехал, все еще может рассосаться; но когда утром нужно
проститься,  за один день и  одну ночь непременно должна повернуться  как то
судьба,  в одну  сторону  или  в  другую. Но на  лице  у  Самойло ничего  не
выражалось: из прочной кожи и мускулов сшито было лицо; я ему тоже ничего не
ответил.
     В той  части парка, что над обрывом, есть пригорок или насыпь, а на ней
стена с широкими зарешеченными арками;  у нас ее называли "крепость". Там мы
все  кое  как устроились, прямо на газоне.  Толпы  таких же  зрителей сидели
всюду вдоль обрыва, или по скату среди кустов, и сдержанно переговаривались.
Ночь была горячая и темная; глубоко под нами в порту горели, как обычно, все
фонари на молах и на судах, дрожа отражениями,  а далеко в заливе, на версту
и больше,  одиночкой светилась неподвижная группа огней, и люди на нее молча
указывали заново  приходящим:  броненосец. В  свете  гаванных фонарей иногда
сновали тени, но никто из нас не захватил бинокля; Нюра и  Нюта сказали: "мы
было  думали, но неловко,  это ж не опера". Из порта шел смутный ровный гул,
где ничего  нельзя было разобрать; иногда доносились отдельные выкрики, тоже
неразборчивые; раза два загремели массовые клики, и тогда весь обрыв затихал
и ждал, и только медленно снова пробуждался подавленный говор.
     Маруся  и Руницкий  сидели  на разных концах  нашей  компании;  я  себя
спрашивал: не помирились? или дипломатия? Он  на расспросы Нюры  и Нюты, где
какой мол и где та палатка с  убитым, больше  отмалчивался; Маруся негромко,
но совсем по всегдашнему болтала  с соседями из ее свиты -- я опять подумал:
тоже  не из  рыхлого теста женщина. Самойло  молчал  по обычаю, и по  обычаю
никто с ним не заговаривал.
     Вдруг толпа кругом  загудела, сотни рук протянулись куда  то вниз:  там
понемногу  расплывалось  огневое  пятно,  и  оттуда  же,  спуст