Зеев (Владимир) Жаботинский.
    Пятеро


     OCR: А.Кобринский http://a-kobrinsky.tripod.com/zv/
     Spellcheck: Mark Blau http://www.geocities.com/117419/jabo/jabo.html



ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

     Начало этого  рассказа из быта прежней Одессы относится к самому началу
нашего столетия. Первые годы  века  тогда у нас назывались  "весна" в смысле
общественного и государственного пробуждения, а для моего поколения  совпали
также  с личной весной  в  смысле подлинной  двадцатилетней молодости. И обе
весны, и  тогдашний  облик веселой столицы Черноморья  в акациях  на  крутом
берегу  сплелись у  меня  в  воспоминании с  историей одной семьи,  где было
пятеро детей:  Маруся,  Марко,  Лика,  Сережа,  Торик. Часть  их приключений
прошла у  меня на глазах; остальное, если понадобится, расскажу  по наслышке
или досочиню по догадке. Не ручаюсь за точность  ни в жизнеописаниях героев,
ни в последовательности общих событий, городских или всероссийских,  на фоне
которых  это  все  произошло:  часто  память  изменяет,  а  наводить справки
некогда.  Но в  одном  уверен:  те пятеро мне запомнились не случайно,  и не
потому, что Марусю и Сережу я  очень любил, и  еще больше их легкомысленную,
мудрую,  многострадальную  мать, --  а  потому, что на этой  семье,  как  на
классном примере из учебника, действительно  свела с нами счеты -- и добрые,
и злые -- вся предшествовавшая эпоха еврейского обрусения. Эту сторону дела,
я  уверен, расскажу правдиво, без придирчивости, тем более,  что все это уже
далеко и  все  давно стало  грустно-любимым.  "Я сын  моей поры,  мне  в ней
понятно добро и зло, я знаю блеск и тлю: я сын ее, и в ней  люблю все пятна,
весь яд ее люблю"



I. ЮНОСТЬ




     В  первый раз  я  увидел г-жу  Мильгром  и ее  старшую дочь  на  первом
представлении "Моны  Ванны" в городском  театре. Они  сидели в ложе  бенуара
неподалеку от моего кресла; в  ложе было еще трое,  но из другой семьи. Я их
заметил  по причине  и  лестной, и  очень  нелестной  для  моего  самолюбия.
Началось с  того,  что  сидевший  рядом  со мною  молодой коллега по газете,
бытописатель  босяков  и порта, сказал  мне под шум  наполнявшегося зала: --
Посмотри вправо, на ту рыжую евреечку в третьей ложе: как котенок  в  муфте!
--  Ему   иногда   прекрасно  удавались  сравнения:  барышня  в  самом  деле
выглядывала из своей пушистой ярко-красной прически, как кошечка из мехового
кольца на  конфетной коробке. В то же время  я  увидел,  что  дама  показала
девушке на меня и  что то сказала, видно мою газетную кличку, а дочь сделала
большие глаза, недоверчиво пожала плечами и ответила (я это ясно видел по ее
губам): -- Неужели? не может быть!
     Во  втором  антракте   я  пошел  на  галерку  повидаться  с  приятелями
студентами. Важный институт была в  нашем городском театре галерка:  царство
студентов; боковые  сиденья, кажется, чуть  ли  не только  им  и выдавались.
Поэтому   всегда   там  особо  дежурил   околоточный   надзиратель,   всегда
какой-нибудь  благообразный  богатырь  с  двумя  бородами на  груди,  как  у
генерала, и  в  резерве  у него  имелись  городовые. Когда студенты  буянили
(например, когда старый Фигнер  пустил петуха на высокой ноте в "Гугенотах",
и  ему по этому поводу кстати еще припомнили небратское отношение к  сестре,
сидевшей  в Шлиссельбурге), -- появлялись городовые и  выводили студентов за
локти, а надзиратель шагал позади и почтительно приговаривал:  Пожалуйте, г.
студент, как же так можно...
     В этот  вечер никто не буянил. Газеты уже  две  недели готовили народ к
постановке "Моны  Ванны"; не помню как, но несомненно вложили и  в эту пьесу
некий революционный смысл (тогда выражались "освободительный"; все в те годы
преломлялось,  за  или  против, чрез  освободительную призму, даже пискливый
срыв голоса у тенора, именовавшегося солистом его величества). Представление
оправдало все ожидания. Героиню играла актриса,  в которую все мы тогда были
просто влюблены: половина  барышень  в  городе  подражали ее ласково-унылому
голосу  и  подавали  знакомым руку  не сгибая, ладонью вниз, как она. "Фойе"
галерки,  обычно  в  антрактах  похожее  на  аллею  бульвара,  где  тянулись
параллельно одна  другой две тесные реки гуляющих, теперь  напоминало форум:
всюду кучки,  и в каждой кучке спор  об одном  и том же -- мыслимая ли вещь,
чтобы Принцивалле просидел  с Моной Ванной, в таком наряде, целую ночь  и не
протянул к ней даже руки?
     Об этом шумели студенты и в той группе,  где  я нашел  своих приятелей;
сквозь их  весьма повышенные тоны я слышал, что и в соседней толпе, особенно
многолюдной, кипятились о том же.  Вдруг я заметил, что в центре там  стояла
та рыжая барышня.  На  вид ей  было  лет  девятнадцать. Она была  невысокого
роста, но сложена прекрасно по сдобному вкусу того полнокровного времени; на
ней  был, конечно, тесный  корсет с талией  и боками, но,  по-видимому,  без
"чашек",  что  в среднем  кругу,  как  мне  говорили,  считалось  новшеством
нескромным; и рукава буфами  не  доходили  даже  до  локтей, и хотя воротник
платья по-монашески подпирал ей горло,  под воротничком спереди все-таки был
вырез вершка  в полтора,  тоже по  тогдашнему дерзость.  В довершение  этого
внешнего впечатления, до меня донеслись такие отрывки разговора:
     -- Но мыслимо ли, -- горячился студент, -- чтобы Принцивалле...
     --  Ужас! -- воскликнула рыжая  барышня, -- я бы на  месте  Моны  Ванны
никогда этого не допустила. Такой балда!
     Окружающие засмеялись, а один из них совсем заликовал:
     --  Вы прелесть, Маруся,  всегда  скажете  такую вещь, что  расцеловать
хочется...
     --  Подумаешь, экое отличие, --  равнодушно отозвалась Маруся, -- и так
скоро не  останется на  Дерибасовской  ни  одного студента,  который  мог бы
похвастаться, что никогда со мной не целовался.
     Больше я не расслышал, хотя начал нарочно прислушиваться.
     Закончился  спектакль  совсем величаво. После  первого  и второго  акта
партер  и ложи  еще выжидали, что  скажет высшая законодательница-галерка, и
только  по  ее  сигналу начинали  бурно хлопать; но теперь  сами  своевольно
загремели  и  ложи,  и  партер. Несчетное  число раз выходил  кланяться весь
состав, потом Мона Ванна с Принцивалле, потом Мона Ванна одна в своей черной
бархатной драпировке. Вдруг из грохота  рукоплесканий выпала главная нота --
замолчала с обеих сторон боковая  галерка: знак, что  готовится высшая  мера
триумфа, до тех пор едва ли не исключительная привилегия итальянских певиц и
певцов -- студенты ринулись в партер. Остальная публика, не  переставая бить
в ладоши, обернулась выжидательно; расписной занавес опять  поднялся, но еще
никого не было  на сцене -- там  тоже ждали высочайшего выхода юности. Через
секунду  по всем  проходам  хлынули  вперед синие  сюртуки  и серые тужурки;
помню, впереди всех по  среднему проходу  семимильными  шагами шел  огромный
грузин, с выражением лица деловым,  серьезным, грозным, словно на баррикаду.
Подойдя к самому оркестру, он  сунул фуражку  под мышку и неторопливо, может
быть и не очень громко, с  великим уверенным достоинством мерно и  отчетливо
трижды ударил в ладоши ("словно султан, вызывающий  из-за решетки прекрасную
Зюлейку", было на следующий день сказано в  одной из газет). И только тогда,
в ответ на повелительный зов падишаха, вышла из-за кулис прекрасная Зюлейка;
я видел, у нее по настоящему дрожали  губы, и спазмы рыданий подкатывались к
горлу; кругом стояла неописуемая буря; два капельдинера выбежали из-за кулис
убирать корзины с цветами, чтобы очистить поле для того, что тогда считалось
дороже цветов: на сцену полетели мятые, выцветшие, с облупленными козырьками
голубые фуражки. Позади студентов стояли пристава и околодочные, каждый, как
на  подбор,  с  двумя  бородами  на  груди;  вид у  них  был  благосклонный,
разрешительный,   величественно-праздничный,  подстать  пылающему  хрусталю,
позолоте, кариатидам,  красному бархату кресел и барьеров,  парадным одеждам
хлебных  экспортеров и их черноглазых дам, всему великолепию беспечной сытой
Одессы. Я оглянулся на Марусю: она  была вне себя от счастья, но смотрела не
на сцену, а на студентов, дергала мать за вздутые у плеч рукава и показывала
ей, по-видимому,  своих  ближайших  друзей в  толпе синих сюртуков  и  серых
тужурок, называя имена; если  правильно помню -- до двадцати, а то и больше,
пока не пополз с потолка, тоже величаво, пожарный занавес.

II. СЕРЕЖА
     Кто  то  мне  сказал, что фамилия рыжей барышни Мильгром;  и, уходя  из
театра, я вспомнил, что с одним из членов этой семьи я уже знаком.
     Встретились  мы  незадолго  до того летом. Я  гостил тогда у  знакомых,
доживавших конец августа  на даче  у самого Ланжерона.  Как то утром,  когда
хозяева  еще спали, я пошел вниз купаться, а потом задумал  погрести. У моих
друзей была плоскодонка  на две  пары  весел; я кое как сдвинул ее  в воду с
крупно-зернистого гравия (у нас он просто назывался "песок"), и только тогда
заметил, что  кто  то ночью обломал обе уключины  на правом борту.  Запасных
тоже  не оказалось. Нелепые  были  у  нас на побережии  уключины  --  просто
деревянные палочки, к которым веревками привязывались  неуклюжие толсторукие
весла: нужно было мастерство даже на то, чтобы весла  не  выворачивались, не
шлепали по воде плашмя. Зато никакого не нужно было мастерства на построение
такой уключины: обстругать сучок. Но мне  это  и  в  голову не  пришло. Наше
поколение  словно без пальцев выросло: когда отрывалась пуговица, мы скорбно
опускали головы и мечтали о  семейной  жизни, о жене, изумительном существе,
которое не боится никаких подвигов, знает, где купить иголку и  где нитки, и
как за все это взяться. Я стоял перед лодкой, скорбно опустив голову, словно
перед сложной машиной,  где что то испортилось таинственное, и нужен Эдисон,
чтобы спасти пропащее дело.
     В  этой  беде подошел  ко  мне  гимназист лет семнадцати  на вид; потом
выяснилось,  что ему  едва  16,  но  он был  высок  для своего возраста.  Он
посмотрел на обломки уключин деловитым  оком  бывалого  мужчины, и задал мне
деловито вопрос:



     -- Кто тут у вас на берегу сторож?
     -- Чубчик,  -- сказал  я, -- Автоном  Чубчик;  такой  рыбак. Он ответил
презрительно:
     -- Оттого  и беспорядок, Чубчик! Его  и другие  рыбаки все  за  босявку
держут.
     Я  радостно поднял  голову. Лингвистика  всегда была подлинной страстью
моей жизни; и,  живя в  кругу  просвещенном, где все  старались выговаривать
слова  на  великорусский  лад,  уже давно  я  не  слышал настоящего  наречия
Фонтанов,  Ланжерона,  Пересыпи  и  Дюковского  сада.  "Держут  за босявку".
Прелесть! "Держут" значит считают. А босявка -- это и перевести немыслимо; в
одном слове целая энциклопедия неодобрительных отзывов.  -- Мой собеседник и
дальше  говорил тем же слогом, но беда в  том, что  я-то родную  речь забыл;
придется передавать  его слова по  большей части на казенном  языке, с болью
сознавая, что каждая фраза -- не та.
     -- Погодите, -- сказал он, -- это легко починить.
     Вот был передо мною человек другой породы, человек с  десятью пальцами!
Во-первых,  у  него  оказался  в  кармане  нож,  и  не  перочинный, а финка.
Во-вторых, он тут же раздобыл и древесный материал: оглянувшись, нет ли кого
в поле зрения, уверенно подошел к соседней купальне со ступеньками и выломал
из  под  перил  нижнюю  балясину. Сломал  ее  пополам  о  колено;  половинку
обстругал; примерил, влезет ли в дырку, опять постругал; выколупал кочерыжки
старых уключин и вставил новые.  Только недоставало, чтобы завершил стихами:
"ну,   старик,   теперь  готово...".  --  Вместо   того   он,   с   той   же
непосредственной,  прямо  в цель  бьющей деловитостью, предложил  мне способ
расплаты за услугу:
     -- Возьмете меня с собой покататься?
     Я, конечно, согласился, но при этом еще раз взглянул на его герб и, для
очистки совести, спросил:
     -- А ведь учебный год уже начался -- вам, коллега, полагалось бы теперь
сидеть на первом уроке?
     --  Le  cadet de mes  soucis, -- ответил он  равнодушно, уже  нанизывая
веревочные кольца  с веслами на уключины.  По-французски это у него искренно
вырвалось, а  не для рисовки: я потом узнал, что у "их у младших  детей были
гувернантки (но  не  у  Маруси и не у  Марко,  отец  тогда еще  не так много
зарабатывал).  Вообще он не рисовался, и более того -- совсем и не заботился
о  собеседнике  и  о  том, что  собеседник  думает,  а поглощен  был  делом:
попробовал узлы на кольцах; поднял настил -- посмотреть, нет ли воды; открыл
ящик под кормовым сидением -- посмотреть, там ли черпалка;  где-то постукал,
что-то потер. В то же время успел изложить, что решил показенничать, так как
узнал  от  соученика,  проживавшего  пансионером у  грека,  т.  е.  у  чеха,
преподававшего греческий язык, что этот педагог решил сегодня  вызвать  его,
моего нового друга, не в очередь к  доске. Поэтому он оставил записку матери
(она поздно встает): "если придет педель, скажи ему, что я ушел к дантисту",
депонировал ранец у соседнего табачника и проследовал на Ланжерон.
     --  Компанейский человек ваша мама, -- сказал я с искренним одобрением.
Мы уже гребли.
     -- Жить можно, -- подтвердил он, -- tout à fait potable.
     -- Только зачем же тогда ранец у табачника? Оставили бы дома, раз  мать
согласна.
     -- Из-за папы невозможно. Он  все  еще  необстрелянный. До  сих  пор не
может  успокоиться,  что  я  за  него расписываюсь  под  отметками.  Ничего,
привыкнет.  Завтра  я всю  записку напишу  его почерком: "сын  мой, Мильгром
Сергей, пятого класса, не был такого-то числа по причине зубной боли".
     Мы  порядочно отъехали; он прекрасно  греб, и  знал все  слова на языке
лодочников. Ветер сегодня опять разыграется часам к пяти, и не просто ветер,
а  именно  "трамонтан".  "Затабаньте правым, не  то налетим на  той  дубок".
"Смотрите -- подохла морская свинья", -- при этом указывая  пальцем  на тушу
дельфина, выброшенную вчера бурей на нижнюю площадку  волнореза  недалеко от
маяка.
     В промежутках между мореходными замечаниями он дал мне много отрывочных
сведений о семье. Отец каждое утро "жарит по  конке в контору",  оттого он и
так опасен, когда не хочется идти в гимназию -- приходится выходить с ним из
дому вместе. По  вечерам  дома "толчок" (т.  е., по-русски, толкучий рынок):
это к старшей сестре приходят "ее пассажиры",  все больше студенты. Есть еще
старший брат Марко, человек ничего  себе, "портативный", но "тюньтя"  (этого
термина я и не знал: очевидно, вроде фофана или ротозея). Марко "в этом году
ницшеанец". Сережа про него собственноручно сочинил такие стихи:
     Штаны с дырой, зато в идеях модник;
     Ученый муж и трижды второгодник.
     --  Это  у нас  дома, --  прибавил  он, --  моя  специальность.  Маруся
требует, чтобы про каждого ее пассажира были стихи.
     Сестра  Лика,  по-видимому,  тоже  старше Сережи,  "догрызла  последние
ногти, и  теперь скучает и злится на всю  Одессу". Моложе  всех Торик, но он
"опора престола": обо всем "судит так правильно, что издали скиснуть можно".
     К  маяку, я забыл сказать, мы попали вот как:  завидя дубок, на который
мы бы  налетели, если бы он не велел "табанить", Сережа вспомнил, что теперь
у  Андросовского мола  полным полно дубков  из Херсона -- везут монастырские
кавуны.
     -- Хотите, подадимся туды? Там и пообедаем: я угощаю.
     Очень уютно и забавно было мне с ним,  а на даче лодка никому до вечера
не могла  понадобиться;  к  тому же  он обещал  на  обратный  путь подобрать
"одного из  обжорки",  тот  будет грести, а  я  отдохну. Я согласился, и  мы
"подались" в порт, обогнув маяк и потратив на это дело часа три, из за ветра
и зыби  и необходимости каждые полчаса вычерпывать из под настила все Черное
море.
     -- Сухопутные они  у вас адмиралы,  --  бранился Сережа по адресу  моих
друзей, так нерадиво содержавших лодку.
     К пристани  среди  дубков пришлось пробираться  сквозь  давку, словно в
базарные  часы  на Толчке: малые  суда чуть ли не  терлись друг  о  друга, и
Сережа  знал, что  дубок, что  баркас,  что  фелюка  и  еще пять или  десять
названии.  Очевидно,  и  его  тут  многие  знали.  С  палуб,  загроможденных
арбузами, раза три его окликнули ласково, приблизительно так:
     -- Ого, Сирожка -- ты куды, гобелка? чего у класс не ходишь, сукин сын?
Как живется?
     На что он неизменно отвечал:
     -- Скандибобером!--  т.  е., судя по тону,  отлично  живется.  С  одной
"фелюки"  ему, скаля белые зубы, молодец в  красной феске что-то закричал по
гречески,  и  Сережа  отозвался на  том  же  языке;  я его  не  знаю, но,  к
сожалению, разобрал окончание фразы -- "тин митера су", винительный падеж от
слова,  означающего:  твоя  мамаша. В беседе  со мной  Сережа от этого стиля
воздерживался. Впрочем, излагая  мне свои взгляды на  учениц разных одесских
гимназий, он и  раньше немного смутил меня своей фразеологией: самая шпацкая
форма у  Куракиной-Текели  --  фиолетовый  цвет  хорошо облегает,  логарифмы
сторчат, как облупленные!
     У  пристани он,  отказавши мне  строго в  разрешении внести свой пай на
расходы,  сбегал куда то и принес целый  куль съестного.  Тут  же  на лодке,
окунув  руки для  гигиены  в  прорубь между арбузными корками, мы  совершили
самую вкусную в моей жизни трапезу. Но  еще слаще еды было любоваться на то,
как ел Сережа. Великое дело то, что англичане называют: table manners --  не
просто умение держать вилку и глотать суп без музыкального аккомпанемента, а
вообще  "обряд питания",  ритуал сложный, особый для каждого рода пищи и для
каждой обстановки, свято  утоптанный  поколениями гастрономической традиции.
Что вилка? Немудрено, когда есть  вилка,  действовать так, чтобы  и  глядеть
было  приятно.  Тут  не  только  вилки не  было,  но  она и  вообще  была бы
неуместна.  Бублик  семитати:  Сережа  его  не сломал,  а  разрезал  его  по
экватору,  на два кольца, смазал  оба  разреза салом,  соскреб с глянцевитой
поверхности  кунжутные семячки,  --  ровно,  как опытный  сеятель  на  ниве,
рассыпал их по салу, опять  сложил обе  половинки и только тогда, не  ломая,
впился  в  бублик зубами.  Тарань: Сережа  взял  ее за хвост  и плашмя,  раз
десять,  шлепнул  о  свой левый каблук,  объяснив мне: "шкура легче слазит".
Действительно, его тарань  дала себя обнажить гораздо скорее и  совершеннее,
чем  моя, хоть  я над  своею оперировал  при  помощи его  финки; и я все еще
подрезывал прозрачные соленые пласты на крепких иглах  ее скелета,  когда от
его тарани давно только жирный след остался у него на подбородке, на щеках и
на кончике носа. Но высшей  вершиной обряда был  кавун. Я стал было нарезать
его ломтями;  Сережа  торопливо сказал: "для меня  не надо". Он  взял  целую
четвертушку, подержал  ее перед  глазами, любуясь игрою красок, --  и исчез.
Пропал  с  глаз  долой:  был  Сережа   и  нет  Сережи.  Предо   мною  сидела
гимназическая  форма  с  маской зеленого мрамора вместо головы. Зависть меня
взяла: я со стороны почувствовал,  что он  в эту минуту переживает.  Хороший
кавун пахнет тихой водой, или наоборот, это безразлично; но утонуть, как он,
в  арбузе -- все  равно, что заплыть пред  вечером далеко в морское затишье,
лечь  на спину и забыть обо всем. Идеал нирваны,  ты  и  природа,  и  больше
ничего. Зависть  меня взяла: я схватил вторую четвертушку и тоже распрощался
с землей.
     ...Потом  пришел  тот  "один   из   обжорки",  и  я   невольно  подумал
по-берлински:  -- so siehste aus.  -- Сережа  его представил:  Мотя Банабак.
Тому  было  лет двадцать,  но,  несмотря  на  разницу  возраста,  это  были,
по-видимому,  закадычные друзья. По  дороге обратно я заснул и их  беседы не
слышал;  но  все  остальное я вспомнил тогда, после  театра, сидя  за чашкой
восточного кофе и блюдцем сирского рахат-лукума в любимой греческой  кофейне
на углу Крас