Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
ому. Только тут надо себе
представить... Черт, очень трудно рассказывать, не сбиваясь, понимаете?
- Понимаю. Но это не имеет значения. Рассказывайте в том порядке, как
вам вспоминается...
- Тут не в том дело, как вспоминается... а просто... Словом, я хочу
сказать, что, не будь одного приключения... вернее, злоключения... хотя
оно не имеет ничего общего... видите, я путаюсь, лучше я попытаюсь
рассказывать по порядку.
Он вынул кисет, трубку и начал ее набивать. Наступило молчание, я не
стала его нарушать. Он в упор посмотрел на меня.
- Странное создание парень восемнадцати лет. В чем-то взрослый, в
чем-то ребенок, а в общем - ни то ни се. Как вы думаете, почему я после
всего того, что я вам только что рассказал, после серии гнусных
разоблачений - а ведь к ним ежедневно добавлялись новые, - после того, что
я вычитывал из книг и газет с их ежедневной порцией грязи и скандалов,
после того, что я узнавал о социальной системе, зиждущейся на золоте и
полиции: забастовки, подавляемые якобы во имя свободы, банкротства, в
результате которых мелкие вкладчики разоряются, а "банкроты" умножают свои
капиталы, судебные процессы, прекращаемые с помощью взяток, и война,
война, миллионы деревянных крестов и барыши негодяев-спекулянтов - к тому
же у меня были основания предполагать, что и у моего отца рыльце в пушку,
хотя это я узнал уже позже, - почему же, несмотря на все мое омерзение, на
постоянно сдерживаемый гнев, я не собрал свои пожитки и не сбежал из дому,
чтобы стать мойщиком витрин или грузчиком на пристанях Сены?
- Вы сами только что объяснили - почему: из страха перед
неизвестностью.
- Нет. Для пятнадцати лет это объяснение убедительно, но в ту пору мне
уже исполнилось восемнадцать. Причины были сложнее. У меня была мать. Я ее
жалел, отчасти презирал, но пока еще любил и не мог решиться нанести ей
этот удар. И еще было Училище древних рукописей. Это была моя цель, моя
надежда, моя схима, мое логово, мое убежище. Но чтобы закончить училище,
нужно время, нужен покой. Я твердо решил: как только его закончу, пошлю к
черту семью и все прочее. Но сделать это раньше времени - значит поставить
под угрозу единственную мыслимую для меня жизненную стезю: стезю монаха,
отшельника, одиночки, замкнувшегося в своей скорлупе. Ведь и стихи я писал
для того, чтобы отвести душу, успокоить ее, чтобы легче было сносить
отвращение, которое каждый день переполняло меня в нашей квартире на улице
Мезьер, такой же мрачной, как гнусные тайны, которые в ней были скрыты.
Вызвать скандал? Что ж, может быть, позже, когда пробьет час. Но упаси бог
раньше срока. Понимаете?
- Думаю, это довольно ясно: в ту пору вы еще не собирались изменять
мир, вы хотели просто от него уйти.
- Совершенно верно. Ведь это была моя навязчивая идея с четырехлетнего
возраста. Так что...
Странное выражение лица, смесь противоречивых чувств, пока еще мне
непонятная.
- ...когда в тот вечер я оказался перед ареопагом... перед нашей семьей
в полном составе - от деда до Реми, собравшейся точно на судилище... Если
бы в тот день, в тот самый день, только немного раньше, я не пережил этого
злоключения...
Непонятное выражение лица подкрепляется столь же неопределенным жестом.
- Так что же?
- А то, что, если бы не злоключение, которое довело меня до того, что
мне хотелось крушить все вокруг, хотелось, чтобы все полетело в
тартарары... возможно, не исключено - видите, я с вами откровенен, - не
исключено, что я бы, как говорится, сдал позиции. Я бы втянул голову в
плечи, переждал бы бурю, в случае нужды позволил бы даже уничтожить мои
тетради, скорей всего, выкинуть их на помойку, меня некоторое время
подержали бы в карантине, а потом экстравагантную выходку, причуду
ребенка, предали бы забвению, и я бы тихо и спокойно продолжал заниматься
в своем училище. Вот какова правда. Она не слишком лестна, но я от вас
ничего не скрываю. Короче говоря, я бы сдрейфил. Но все дело в том, что
именно в этот день, как будто нарочно, я стал жертвой злоключения, которое
выбило меня из колеи. В конце концов пора рассказать вам эту историю, хотя
она отнюдь не принадлежит к числу приятных воспоминаний, и даже наоборот.
Он посмотрел на меня таким взглядом, с такой неопределенной - и
очаровательной - улыбкой, что мне стало немного жаль его. "Хотите, сделаем
маленький перерыв? И тем временем выпьем чаю". Он не возражал.
9
- В наши дни секс вторгается в повседневную жизнь на каждом шагу, в
любом возрасте. Едва ли не с детства. Хорошо ли это? Не знаю. Может быть,
да. А может, и нет. В пору моего детства о нем не говорили. Это было табу.
Я уже вам рассказывал, как осторожно выбирала выражения моя мать, пытаясь
выяснить так, чтобы не произнести этого вслух и чтобы я не понял, нет ли
среди моих друзей развращенных мальчиков. И насколько я был наивен в этих
вопросах. У меня был соученик по фамилии Тулуз, мы учились в одном классе,
но близкой дружбы между нами не было. Ему, как и мне, должно было
исполниться пятнадцать; внешне он напоминал старинную миниатюру, портрет
Людовика XV в детстве - тонкое, пожалуй, даже чересчур миловидное личико.
Однажды после уроков - мы кончили третий класс и перешли во второй - я
отправился в магазин "Old England" ["Старая Англия" (англ.)] примерить
первые в моей жизни длинные брюки. Тулуз оказался там, он тоже примерял
длинные брюки. Мы посмеялись над этим совпадением, а потом вместе вышли на
бульвар, по-прежнему в коротких штанишках, и вдруг он шепнул мне на ухо:
"Нынешней зимой возьму бабу". Сначала мне показалось непонятным, куда он
собирается взять женщину. И только когда он добавил, что они с Коппаром
(тот был немного старше нас) решили сложиться, чтобы взять себе
"подружку", и не какую-нибудь первую попавшуюся, "а вроде вон той", сказал
он, увлекая меня к свету фонарей, где прогуливалась женщина в горностаевой
шубке, которую вначале я принял было за светскую даму, - только тогда я
понял, какой смысл он вкладывал в свои слова. После этого его признания я
стал испытывать к нему смесь зависти, восхищения, но при этом брезгливости
и неприязни из-за его бесстыдных планов - ведь мы были еще детьми.
В наши дни трудно себе представить, что мальчик, достигший половой
зрелости, мог стесняться того, чем нынешние дети обоего пола занимаются
едва ли не с колыбели. Может, и четверть века назад я представлял собой
исключение? Не думаю. Но если даже и так, я не считаю себя смешным. Любовь
была в моих глазах благородным и возвышенным чувством, это и придавало ей
неизмеримую ценность, я ждал от нее неземных восторгов, плотская пародия
на нее казалась мне отвратительным святотатством. Чтобы покончить с
вопросом о нынешних развращенных юнцах обоего пола, которые стараются
перещеголять друг друга в распутстве, скажу одно: боюсь, что в
легкодоступных радостях они загубят драгоценную возможность будущего
счастья, потому что никогда не смогут оценить его чистоты, а значит,
составить о нем хоть отдаленное представление. Печальный удел. Они
обрекают себя на душевную пустоту, которую тщетно будут пытаться заполнить
все новым блудом, а не то и наркотиками. Да, я их жалею, жалею даже
больше, чем тогда им завидовал, потому что воздержание, от которого они с
такой легкостью отказываются, если в какой-то степени и тягостно в юности,
вознаграждает нас потом чистыми и несказанными наслаждениями. Но хватит об
этом. Итак, я осуждал ранний разврат, которым похвалялся Тулуз. Тем не
менее с этой минуты, когда я смотрел на девушек, в мыслях моих начиналось
смятение. Впрочем, дальше этого дело не шло, потому что девушки, даже
девочки, сестры моих соучеников, наводили на меня страх. Я влюблялся в
каждую из них по очереди, но всегда издали. Два года спустя я все еще
пребывал в роли молчаливого вздыхателя и ни разу не отважился заговорить с
понравившейся мне девушкой или даже посмотреть в ее сторону, боясь, что
меня отвергнут, осмеют, но, пожалуй, еще пуще боясь, что ко мне отнесутся
благосклонно. В самом деле, я не знаю, чего я страшился больше: что мною
пренебрегут, унизят мою гордость или что меня вынудят стать
предприимчивым...
Так вот, я молчаливо вздыхал по сестре Тулуза. Ей было семнадцать лет,
на год меньше, чем мне, она притягивала меня, но я робел перед ней,
отчасти, наверное, из-за ее разбитного братца, поскольку я, возможно,
приписывал и ей дерзкое бесстыдство, которым тот когда-то щеголял. Вместе
с небольшой группой моих соучеников я снимал крытый теннисный корт над
каким-то гаражом - мы играли там днем по четвергам. Тулуз прекрасно играл
в теннис, он все еще был по-девичьи миловиден и капризен и злопамятен, как
девчонка. Он считал себя первой ракеткой нашей группы. Сестра его просто
боготворила. Она наверняка замечала, что я неравнодушен к ней, но виду не
подавала. Все ее внимание было отдано брату. И вот в этот злополучный
четверг мы заканчивали нечто вроде турнира, финал которого, как правило,
разыгрывался между Тулузом и тем самым Коппаром, вместе с которым он три
года назад потерял невинность. Звали Коппара Тото. Это был рослый парень
атлетического сложения, который славился в нашей компании сокрушительной
подачей, но был слаб в ударе слева. В прошедший четверг, непрерывно
подавая влево с такой быстротой, что Коппар не успевал отбивать мяч, я
одержал победу, которой никто не ожидал. Тото показал себя хорошим
спортсменом, в конце матча он широко улыбнулся и дружески тряхнул мне
руку. Таким образом, соперником Тулуза в финале оказался я. Я был уверен,
что он обыграет меня за три сета. Но то ли Тулуз устал, то ли победа над
Тото удвоила мои силы, я выиграл первый сет. Он так разнервничался, что
растерял все свое мастерство, стал играть все хуже и хуже, и победителем
оказался я. Тулуз был не такой хороший спортсмен, как Тото, он, правда,
тоже пожал мне руку под аплодисменты зрителей, но лицо его исказила
злобная гримаса. А в глазах вспыхнул мстительный огонек. Но, к моему
великому изумлению, его сестра не только не встретила меня хмурым
взглядом, но, наоборот, шепнула мне на ухо проникновенным и взволнованным
голосом: "Браво!" Потом вдруг сказала: "Идемте" - и повлекла меня в
раздевалку. А там она повела себя со мной с таким вызывающим бесстыдством,
что я потерял голову. Она прижала мои губы к своим, а кончик ее языка стал
жадно прокладывать путь к моему небу. Это был первый настоящий поцелуй в
моей жизни - представляете себе мое волнение! При этом девушка схватила
мою руку, сунула ее к себе за корсаж и прижала к своей груди. Я
почувствовал, как под моей ладонью затвердел сосок девичьей груди. И в ту
же секунду - куда девался страх, робость - меня подхватил волшебный вихрь,
я уже не соображал, что делаю. Вдруг она вскрикнула, стала звать на
помощь, и две секунды спустя два молодца, Тулуз и Тото, схватили меня,
выволокли на корт и, ругая "сатиром" и "сволочью", при всех сорвали с меня
штаны, высекли и спустили с лестницы; дверь захлопнулась за мной с
грохотом пушечного выстрела. Девушка смеялась. Не помню уж, как я очутился
на улице.
Я тоже рассмеялась, он посмотрел на меня, забавно попыхивая трубкой, и
губы его не то чтобы сложились в улыбку, но правый их уголок слегка
приподнялся, точно Легран усмехнулся; зато родинка в складке возле рта,
прозрачная, точно капля воска, была похожа на застывшую слезинку. Я
пыталась представить себе его лицо, когда ему было восемнадцать, но мне
это не удавалось - надо было бы снять слишком много наслоений, ничуть его,
впрочем, не портивших: со временем его черты не только не расплылись, в
них, наоборот, появилась какая-то мужественная значительность, точно на
маске патриция из Неаполитанского музея.
- Ну вот. Как видите, история довольно бесславная. Одна из немногих, в
которых я не признался Марилизе.
- Спасибо за доверие.
- Я должен был рассказать вам это, чтобы вы поняли, в каком душевном
состоянии я вернулся домой. Теперь, когда я рассказываю вам об этом
эпизоде, мы с вами воспринимаем его с комической, водевильной стороны. Но
для юноши, каким я тогда был и тяжелое детство которого я вам описал, это
была чудовищная, неслыханная гнусность, тот груз на чаше весов, который
уже ничто не уравновесит, - vae victis [горе побежденным (лат.)].
Бессердечная девушка расставила мне ловушку, друзья, товарищи отомстили за
то, что я победил в честном поединке, и, осрамив, выгнали меня из страха,
чтобы я не отнял у них первенства. Пока я ехал в метро, я весь дрожал от
гнева, ярости, разочарования, по всему телу пробегали мурашки. Очутившись
у себя в комнате, я растоптал свою жалкую победоносную ракетку. Вошла
Армандина. Вид у нее был странный. Родители ждут меня в кабинете, сказала
она. Что еще такое? Я отправился в кабинет, сжимая кулаки. И вот я
предстал перед судилищем, перед людьми, уставившими на меня суровые
взгляды. Отец, мать, дядя Поль, Реми - он стоял, повернувшись лицом к окну
и опустив руки, но его обращенные ко мне ладони казались устремленным на
меня взглядом. А впереди всех, вздымая над пристежным кремовым воротничком
голову, похожую на грейпфрут, сидел мой дед, страдавший, сколько я его
помню, чем-то вроде хронической желтухи, - дед, о котором я вам еще не
рассказывал.
У меня едва не вырвалось "А-а!" - не столько от удивления, сколько от
того, что мои надежды оправдались, как это бывает в театре, когда на сцене
появляется новое и важное действующее лицо, нежданное, но необходимое для
сюжета.
- Я уже говорил вам, что мой отец происходил из скромной семьи - его
отец был столяр-краснодеревщик, зато моя мать, наоборот, была родом из
именитой семьи Провен, чья фамилия встречается среди приближенных
Луи-Филиппа. Однако я...
- Как же они познакомились?
- Мои родители? Во время войны. Отец был одним из "подопечных
солдатиков" моей матери, и во время побывки...
- Понимаю. А как семья Провен отнеслась к этому браку?
- Само собой, весьма неодобрительно. Поэтому мать редко встречалась со
своей родней. А я и того реже. И только деда мы с Реми видели дважды в
год: один раз - первого января, когда мы, робея, наносили ему визит, а
второй раз - когда он председательствовал на семейном обеде: моя мать,
приверженная к обрядам и традициям, давала этот обед ежегодно в день
рождения моей покойной бабки. Вильям Провен был гордостью и кошмаром моего
детства. Юпитер, о котором все говорят и который, существуя где-то там в
загадочной дали, подавляет своим невидимым присутствием. В течение всего
моего отрочества он представлялся мне человеком иного мира, мира
знаменитых людей, понимаете: послов, академиков, президентов Республики, -
мира, который недосягаем для тебя даже в мечтах, если ты уверен, что
рожден и останешься червем. Впрочем, в моих глазах дед и Вильям Провен
довольно долго оставались двумя разными лицами, которых мне никак не
удавалось слить воедино. Один был пращур, надменный и неприступный, но
все-таки родня, потому что его называли дедушкой. Другой был незнакомец,
личность почти мифическая, неподкупный государственный деятель, который к
концу карьеры стал генеральным инспектором Пороховых Погребов, потом в
течение нескольких недель был помощником министра вооружений в
недолговечном кабинете Тардье, а позже министром торгового флота в
правительстве Поля Рейно. Он пережил множество премьер-министров и
сохранял свой портфель более трех лет. Мой отец и дядя Поль, оба были ему
обязаны: один - прибыльной должностью у Ллойда, другой - своим
капитанством на кораблях дальнего плавания. Теперь, на склоне лет, дед
восседал в председательских креслах нескольких акционерных обществ, в том
числе одной из двух могущественных компаний морских перевозок. Он был
членом Французской академии. Его фигура подавляла меня физически и
морально, как, впрочем, подавляла бы фигура любого представителя "другого
мира". Я видел его слишком редко, чтобы любить. Да и можно ли любить
легенду, недосягаемый образец? Его можно терпеть, им можно восхищаться,
можно даже обожать (когда раз в году, рассеянно ущипнув тебя за ухо, тебе
преподносят игрушку), но это не значит любить. А если при этих
обстоятельствах ты в один прекрасный день обнаруживаешь, что восхищаться
нечем, мир рушится. Именно это и случилось со мной примерно за полгода до
описываемых событий, когда, сидя у парикмахера, я стал пробегать глазами
старый номер "Оз экут" и вдруг наткнулся на статью, в которой был дан
весьма язвительный "портрет" некоего великого человека, которого весь
парламент сокращенно называл "В.П.". Статья была, впрочем, скорее
насмешливая, чем злая (автор с особенным удовольствием прохаживался насчет
высокомерного вида В.П., который из-за хронической желтухи производил
довольно комическое впечатление), но весьма ехидная в оценке пресловутой
неподкупности, в которой, судя по всему, было довольно много мелких
изъянов, чтобы не сказать - брешей. В частности, автор статьи припоминал
довольно странные обстоятельства, при которых произошло внезапное
изменение трена жизни В.П. (отнюдь не соответствовавшее скудному жалованью
чиновника и совершившееся вскоре после того, как попечением В.П. было
создано благотворительное общество "Для наших храбрецов"). В результате
успешно проведенных благотворительных базаров, самоотверженно
организованных супругой В.П., обществу оказалось по карману в течение трех
лет снабжать раненых трубками и табаком, а В.П. преподнести имение в
департаменте Де-Севр, который стал колыбелью его политической карьеры.
Конечно, в статье это было сказано не столь прямолинейно, речь в ней шла о
"совпадении" (иначе и нельзя было выражаться, не рискуя быть привлеченным
к суду), однако, вы понимаете сами, я уже не мог удовлетвориться этими
сведениями. Я стал разыскивать старые номера газет примерно тех времен,
когда В.П. был министром. Из двусмысленных газетных материалов, которые
надо было читать "между строк", я узнал, что успехами дед был обязан не
столько своим дарованиям и еще менее своей репутации неподкупного служаки,
сколько махинациям при военных поставках для армии и флота - он
проворачивал их вместе с высокопоставленными лицами, например с неким
сенатором, который во время войны представлял область, богатую каштанами,
а из этого дерева делают деревянные кресты...
Примерно в это самое время дочь деда, Клеманс, потеряла
одиннадцатилетнего ребенка, мою кузину Фанни, которая умерла от
перитонита. Я редко встречался с Провенами и поэтому мало знал девочку -
всего раза два или три играл с нею, - но это была моя первая утрата, и она
произвела на меня глубокое впечатление. Взволнованный, чуть не плача, я
бросился к Провенам. В холле дед принимал друзей. Как всегда,
торжественный, значительный, важно склоняя бледное лицо, которое было
разве что чуть желтее обычного, он встречал каждого гостя словами: "Она
боролась всю ночь напролет, и под утро волк ее сожрал".
Даже в минуту такого несчастья мерзкий старикан продолжал играть свою
роль. Наверное, он искал эту цитату тоже всю ночь напролет, пока бедная
козочка боролась со смертью! С тех пор как я прочитал разоблачающие его
материалы, мистическо