Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
тно
поклонился: "Корнинский. Извините, что я похищаю у вас мою дочь. Мы
уезжаем". Это было сказано вежливым, но не допускающим возражений тоном.
Девушка встала, бросила на меня огорченный взгляд. Я тоже встал, немного
обозлившись, но меня сковывала моя молодость, да и не мог же я затевать
скандал в присутствии Балы - нет, это было невозможно. Я промолчал и
холодно поклонился. Она протянула мне руку, я задержал ее в своей на две
секунды дольше, чем это допускали приличия, и почувствовал, что рука
слегка дрожит. Ее отец поклонился мне с ледяной улыбкой, она повернулась,
и хрупкая шея, головка в кудрях греческого мальчика исчезли в толпе
гостей. (Тут наступает молчание, потом сухой отрывистый смешок.) Ну,
теперь вы не станете говорить, что я брожу вокруг да около?
- Ах, вы об этом, мой друг... Все, что вы мне сейчас рассказываете,
очень мило. Важно ли это? Как знать. Поживем - увидим. Итак, на сей раз вы
влюбились не на шутку.
- Не на шутку? Не торопитесь. Теперь и я скажу - как знать. Само собой,
прошла неделя, две, а я все мечтал о карих глазах, о нежном рте - мелкие
трещинки на губах еще больше подчеркивали хрупкость ее облика, - вспоминал
о нескромном зеркале, о маленькой ручке, которая задержалась в моей и
выскользнула из нее робко, с сожалением. Я явился на ближайший прием к
баронессе Дессу. Но Балы там не было.
Я умирал от скуки, еле сдерживал свое нетерпение и на чем свет стоит
клял Корнинского и его угольные копи. Все меня злило, все раздражало,
вплоть до витиеватых комплиментов восторженных дам, которые обычно
ободряли меня и в которых по-прежнему не было недостатка. Моя книга, ее
бунтарский дух, нарисованные в ней портреты продолжали обсуждаться на
страницах газет, моя особа все еще была в центре внимания. Только не
подумайте, что я переоценивал значение светского успеха и своей
собственной персоны. Если бы у меня и появилось такое искушение, Пуанье
живо отрезвил бы меня. Но все-таки общее признание начало придавать мне
смелости. Вот почему, уходя, я шепнул на ухо добрейшей баронессе:
"Пригласите меня как-нибудь на чай вместе с Балой Корнинской". Она
вздернула брови, чуть заметно усмехнулась, я добавил: "Без ее отца" - и
вышел, не дав ей времени ответить.
Само собой, я не был уверен, что она исполнит мою просьбу, но
нетерпение только подогревало мои чувства. Прошла неделя, две, три -
ничего. Я не решался позвонить и начал отчаиваться. И вдруг обычная
карточка с приглашением на ближайший вечер, шесть гравированных и
отпечатанных официальных строк. Но баронесса приписала от руки:
"_Приходите пораньше_". Явиться раньше четырех часов, не нарушая приличий,
было невозможно... Выйдя из метро, я добрых полчаса прохаживался по
улицам. Наконец осмелился позвонить - вошел, девушка была там.
Когда она увидела меня, ее лицо озарилось лучезарной улыбкой. Я проявил
неслыханную дерзость - поцеловал ей запястье. Баронесса, как всегда,
возлежала на своем покрытом шкурами диване, нас она усадила рядом с собой
- каждого на пуф. Как опытная женщина, она стала ловко расспрашивать нас о
нашей жизни, о детстве, так чтобы мы могли побольше узнать друг о друге,
не проявляя нескромности. Подали шоколад. Бала облизывала губы розовым,
остроконечным кошачьим языком, улыбаясь мне из-за своей чашки ампирного
фарфора. Где-то в отдалении пробили часы - половина пятого. Вот-вот должны
были появиться гости. Я встал и заявил: "У меня онемели ноги. Что, если мы
прогуляемся?" Бала радостно вскочила: "Я как раз хотела это предложить!"
Но баронессе это, как видно, не понравилось. "Нет, дети мои, нет! Вы
достаточно взрослые, чтобы поступать как вам заблагорассудится, я не могу
вам это запретить. Но не заставляйте меня играть слишком неблаговидную
роль! Бала, я сказала вашему отцу..." Но девушка закрыла ей рот поцелуем,
засмеявшись ласковым смехом, который означал: не бойтесь. Я тоже сказал:
"Даю вам слово". Бала вырвалась от нее, сделав пируэт, схватила брошенное
на стул клетчатое пальто, и мы вышли. Мы сбежали с лестницы, перепрыгивая
через две ступеньки, точно школьники. Бала бежала впереди. Внизу темный
вестибюль упирался в тяжелую застекленную дверь. Бала потянула ее к себе,
поколебалась секунду, потом отпустила, и дверь захлопнулась. Девушка
прислонилась к ней спиной. Она смотрела на меня с трепещущей улыбкой, ее
зов был так бесхитростен и недвумыслен, меня охватило чувство такого
простого и легкого счастья, что я подошел и так же просто обнял ее. Ее рот
приоткрылся, она подставила мне губы. Я с упоением приник к ним.
Она сжала мою голову ладонями. Потом ласково оттолкнула меня. Ее
улыбающиеся губы задрожали еще сильнее, и мне почудилось, что в ее глазах
стоят слезы. Ни слова не говоря, она открыла дверь, и мы очутились на
улице, где с наступлением сумерек сгущался зимний туман.
На сей раз он снова забыл о моем присутствии и обращался не ко мне. И
вдруг его удивленные, полные недоумения глаза встретились с моими.
Казалось, он хотел понять, кто я такая и что мне здесь понадобилось. Или
будто я задала ему какой-то неуместный вопрос. Он прошептал: "Странно, с
чего вдруг я стал вам рассказывать эту историю".
Сначала я не ответила. Я выжидала, чтобы удостовериться, вернее,
почувствовать, дошел ли он до нужного состояния, не пора ли ускорить
события, или надо выждать еще. И тут произошло нечто странное, его губы
задрожали, их уголки опустились книзу, и все лицо вдруг пошло мелкими
морщинками - как у собирающегося заплакать ребенка. Это длилось всего лишь
мгновение, какую-нибудь секунду, но было так явственно, что ошибиться было
нельзя. Я решила, что он "созрел", и сказала: "С чего? Да с того, дорогой
мсье, что отныне вы испытываете неодолимую потребность рассказать мне эту
историю. Воскресить тщательно погребенные воспоминания. Разве я не права?
Как давно вы об этом не вспоминали?" Он потупил взгляд, медленно,
неуверенно провел рукой у виска, по волосам, по непокорной пряди, потом
рука сделала неопределенный, быстрый жест, точно собираясь встряхнуть
кастаньеты. Наконец он поднял голову, и в глазах его был пугливый вопрос.
"Вы правы, довольно давно". Я подалась вперед: "Так вот, дорогой мэтр,
настало время взглянуть на эту историю в упор. Готова спорить, что именно
то, что вы сейчас воскрешаете из забвения, отравляет воздух, которым вы
дышите, а вместе с вами его вдыхает мадам Легран. Это и оказывает на нее
губительное влияние, тем более сильное, что это нечто неощутимое и почти
невыразимое. Если я вас правильно поняла, до сих пор рассказывать было
легко. Трудности, испытания начнутся только теперь - не так ли?"
"Может быть", - сказал, вернее, шепнул он. Он смотрел куда-то вдаль.
Точно пытаясь разглядеть в туманной дали какие-то очертания. Его лицо было
неподвижно. Даже бровь не двигалась. Он только близоруко прищурил глаза.
Потом добавил: "Вероятно" - и встал. "Пожалуй, - сказал он, повернувшись
ко мне спиной, чтобы взять пальто, - пожалуй, мне не повредит, если я
соберусь с мыслями". "Ой!" - про себя воскликнула я, но было уже поздно -
удерживать его я, конечно, не могла. Он откланялся, улыбнувшись самой что
ни на есть светской улыбкой, сказал: "До вторника". Но я уже знала тогда,
как знаю теперь, что он не придет: я нанесла ему удар слишком рано.
Вот уже месяц, как он не является. Так же, как и его жена, Марилиза, -
а это меня беспокоит. Неужели это он не пускает ее?
16 марта.
Прошел еще месяц. Боюсь, что дело сорвалось. Решительно, мне еще
многому надо учиться. Бедная девочка! Я беспокоюсь, чем все это кончится
для нее?
Прослушала записи их признаний - и мужа и жены. Что-то смутно
вырисовывается. Почти убеждена, что она не имеет оснований упрекать его в
каком-либо конкретном поступке. Жаль - было бы гораздо лучше, если бы он
ее обманывал или если бы тут был еще какой-нибудь вздор. А тут что-то
более глубокое. И неуловимое. Ах, черт возьми!
12 июня.
После трех месяцев молчания - первый телефонный звонок. Звонит
Марилиза. "Мы путешествовали. Когда мой муж может к вам прийти?" Я узнала
ее голос, но в нем появился - как бы это сказать - какой-то надлом.
Безмерная усталость. Я ответила: "Когда угодно. Хотя бы во вторник. А
когда придете вы сами?" Помолчала, вздохнула. "Нет, спасибо, в этом нет
нужды. Я в полном порядке".
Я навела справки. Они действительно путешествовали - около двух недель.
Таким образом, со дня его последнего визита до их отъезда прошло два с
половиной месяца - за это время они не являлись ко мне, ни он, ни она.
18
Он прошел прямо к окну полюбоваться панорамой города. Сказал с улыбкой:
"Я соскучился по этому виду". Я от души рассмеялась: "Очень любезно по
отношению ко мне". Он тоже рассмеялся (но довольно сдержанно), подошел к
креслу и вынул трубку.
- Вы ведь знаете, я не любитель лгать. Я так мало соскучился о вас, что
рад бы - с какой стати сочинять небылицы? - рад бы сбежать от вас на край
света. Доктор, я вас очень люблю. Очень уважаю. Восхищаюсь вами. Но вы
чудовище. Нет, нет! Пожалуйста, не возражайте. Мне и так нелегко. Не
понимаю, как это у вас получается. Вы почти все время молчите, изредка,
когда начинаешь топтаться на месте, зададите вопрос-другой, и ты
разматываешься, точно какой-то электровоз тянет за кончик нитки.
- Как видите, я оборвала эту нить.
- Да. А может, это я оборвал. Впрочем, не в этом дело. Марилиза сказала
вам, что ей лучше, - не правда ли?
- Да, но голос у нее был измученный.
- Она пыталась отравиться. Таблетками веронала. К счастью, я слежу за
ней. Я успел дать ей рвотное.
- Она не хочет повидаться со мной?
- Нет.
Он долго колебался. Я услышала, как он дышит. На меня он не смотрел.
- Послушайте. Я в самом деле не понимаю, что происходит. Но в том, что
причина во мне, у меня больше нет сомнения.
- Жена сказала вам что-нибудь? Что-нибудь случилось?
- Нет, ничего такого не было. Дело не в том. Вы, наверное, думаете, что
это я не пускаю ее к вам после моего последнего визита.
- Я этого не исключала.
- Я не чинил ей никаких препятствий. И ничего ей не сказал. Не знаю,
что она поняла. Что угадала. Но с этого дня она стала притворяться, будто
она весела и счастлива. Словом, будто она здорова. Но я не слепой.
- У вас чудесная жена. Она, вероятно, стремилась...
- О! Мне не надо объяснять. Я ведь тоже не лишен чуткости. Она
предпочитает болеть, выносить все что угодно, лишь бы не заставлять
меня... быть вынужденным... подвергаться...
Ему не удалось закончить фразу, найти нужные слова. Я сделала вид, что
ничего не замечаю. Впрочем, он не стал настаивать. Его голос обрел вдруг
привычную уверенность и силу.
- Вы сказали мне, доктор: поглядите на себя в упор. Я так и поступал
или думал, что поступаю, всю свою жизнь. Согласитесь, что ваш совет должен
был меня удивить.
- И встревожить.
- И встревожить. Тем более что... ну да, у меня не было охоты смотреть
в глаза воспоминаниям. По крайней мере тем, которые начал вытягивать из
меня ваш электровоз.
- Не мой, а ваш.
- Простите, не понял?
- Ваш электровоз. Мое дело - следить за стрелками и светофорами.
- Тогда объясните мне, почему этот электровоз не способен ничего
извлечь, когда я остаюсь один? Когда вас нет поблизости?
- А вот это, друг мой, пока еще загадка, даже и для нас, медиков. Тут,
очевидно, замешан целый комплекс причин - тут и престиж врача, и доверие к
нему, и даже - почему бы нет? - какие-то флюиды... Но только не гипноз,
нет, нет, пожалуйста, не думайте - ни в коем случае... Скорее тут нечто
напоминающее катализ, условный рефлекс... Для того, чтобы ожили
погребенные воспоминания, вам, вероятно, нужны стены этой комнаты, это
окно, Париж у ваших ног... И конечно, мой взгляд, мое присутствие... Ведь
вы пытались, не правда ли?
- Что пытался?
- Наедине с собой оживить ваши омертвевшие воспоминания. Пытались целых
три месяца. Но они не ожили.
- Вовсе нет. Некоторые ожили. Даже многие. Но только...
- Что - только?
- Те, которые ожили, ничего для меня не прояснили.
- И вы вернулись ко мне?
- Вернулся.
Это было сказано спокойным тоном, хотя и не без горечи. Он удобно
расположился в кресле, выжидательно глядя на меня и как бы полностью
отдаваясь в мои руки. В этом было даже что-то трогательное. Со вчерашнего
дня я многое обдумала.
- Вот что мы сделаем. Вообще это не мой метод, я ведь не психоаналитик,
но иногда это помогает. Вы ляжете на этот диван. Я приглушу свет. И вы
будете говорить то, что вам захочется. Так. Хорошо. Лягте поудобнее,
расслабьтесь. Хотите еще подушку? Не надо?
- Так мне удобнее.
- Хотите прослушать запись нашей последней беседы?
- Незачем. Я все отлично помню.
- Мы остановились с вами на очаровательном образе Балы Корнинской...
- ...которая, трепеща, выскользнула из моих объятий, да...
После этих слов мне снова пришлось ждать довольно долго - главное, не
спугнуть его. На его губах было какое-то ускользающее выражение - что это:
смущение? ирония? Пожалуй, и нежность. Мне почудилось, что именно нежность
пронизывает его чуть сдавленный голос:
- ...И мы очутились в сыром мраке улицы Варенн... Я хотел было повести
ее к эспланаде Дворца Инвалидов, где нам было бы спокойнее, чем здесь,
среди снующих взад и вперед прохожих. Но она...
И опять пауза.
- ...она берет меня за руку, ласково, но решительно говорит: "Нет!" - и
тянет за собой в другом направлении, приказывает: "Сюда!" И в ее облике
вдруг появляется что-то - ну да, почти трагическое. Что это значит? Я не
ждал, понимаете, никак не ждал того, что произошло потом.
- И о чем вам не хотелось мне рассказывать?
- Не знаю. Не знаю, в чем причина. Да и что мне мешало вам рассказать?
Впрочем, если бы я знал, я бы не нуждался в вас.
- Вы правы. Что ж. Продолжайте.
- Она бежала так быстро, что вначале я с трудом поспевал за ней. "Куда
вы ведете меня?" - "Увидите". И все. По ее лицу я понял, что настаивать
бесполезно, что она заранее все обдумала, все решила в течение этого
бесконечного месяца. Мы молча шли вдоль старых, потемневших от времени
каменных стен. Она не выпускала моей руки. Мы свернули на улицу Вано,
потом на улицу Шаналей. Хотя я никогда не бывал в Британской библиотеке, я
сразу ее узнал. Теперь ее там уже нет, она переехала на улицу Дез Эколь.
Бала подтолкнула меня вперед, в холл, потом в какой-то кабинет, поцеловала
молоденькую секретаршу, та смотрела на меня во все глаза, как видно, она
была предупреждена - в самом деле, она вынула из ящика стола книгу и
застенчиво протянула ее мне - это был "Плот "Медузы". Я быстро надписал
книгу, и нас провели в узкую, пустую, неуютную комнату, где стояло только
маленькое клеенчатое кресло. Девушка принесла второе из соседнего кабинета
и, дружелюбно улыбнувшись, оставила нас одних.
Бала заставила меня сесть, придвинуть мое кресло к своему, взяла меня
под руку и прижала мой локоть к себе. Я чувствовал округлость ее груди,
меня охватило волнение. Она заговорила не сразу, ее взгляд упирался в
стену, я понимал, что она старается собрать все свое мужество, что я
должен молчать и ждать. Наконец ей удалось выговорить: "Мой отец плохо
относится к вам".
Я подавил в себе искушение ответить, что меня это ничуть не удивляет,
ведь в "Медузе" я не пощадил людей его сорта. Но она с силой стиснула мой
локоть, словно призывая меня к молчанию. "Он будет мешать мне встречаться
с вами". Она все еще смотрела на стену, но вдруг перевела напряженный
взгляд на меня, спросила: "Вы меня любите? - И тотчас зажала мне рот
ладонью, как кляпом, грустно покачав головой: - Вы меня совсем не знаете".
Я схватил свободной рукой ее запястье, пытаясь отстранить ее руку, но
она все сильнее прижимала ее к моим губам, шепча (мне показалось, что она
еле удерживается от рыданий): "Вы меня не знаете, а я... о! я... - Наконец
она отняла руку, приблизила свое лицо к моему так, словно хотела, чтобы
мои губы считывали слова с ее губ, и шепнула на одном дыхании. - Я
влюбилась в вас давным-давным-давно". (Молчание, слышно только, как
скрипит не то деревянный каркас, не то пружины дивана.) Я молчал. Что я
мог сказать? Любое объяснение в любви казалось мне банальным, почти
пошлым. Наверное, я бы обнял ее, но в это мгновение в ее глазах, в упор
глядящих на меня, мелькнуло что-то вроде вызова. Она стиснула зубы: "Я
ненавижу нашу среду, ненавижу богатство, роскошь, состояния, нажитые
бесчестным путем, построенные на несчастьях бедняков.
О усилья и муки. Это река океан
Который вздымается валом кровавым
Кровью отсвечивают украшения ваших любовниц...
В подножия ваших дворцов ее волны плещут...
Я десять раз перечитала ваши поэмы! - На ее губах мелькнула пугливая
улыбка. - Я плакала от ярости и счастья! Так, значит, я не одинока! Не
одинока в моем презрении и ненависти к людям, которых люблю, - ведь я
люблю моего отца и не могу иначе. Ах, наконец-то у меня есть товарищ по
несчастью! Мне казалось, будто каждая песнь, каждая строфа, каждое слово
ваших поэм обращены ко мне..." Я стиснул ее руки: "Но они и в самом деле
обращены к вам, Бала!" Этот крик вырвался у меня из глубины сердца. Ее
восторженность передавалась мне, я был счастлив оттого, что между нами
обнаружилась такая прекрасная духовная общность.
И снова довольно долгая пауза. Он лежал с закрытыми глазами. Губы его
шевельнулись, точно он дегустировал вино или какое-то лакомство.
- Да. Она посмотрела на меня не то с тревогой, не то с безумной
надеждой, можно было подумать, что она ищет в моих чертах какого-то
ответа, обещания. Но ответа на что? На какой вопрос? На какую мольбу? И
тогда вдруг внезапно она произнесла два слова, но так тихо - может быть,
потому, что сама испугалась их, - так невнятно, что вначале я ничего не
разобрал. Теперь уже она взяла меня за руки, заглянула мне в глаза, и тут
я наконец расслышал - она сказала: "Уведите меня".
Да, я услышал, но все еще не понял, чего она хочет. Увести ее отсюда -
но куда? И зачем тогда она меня сюда привела? А она добавила - и тут я уже
совсем перестал ее понимать: "Мне не хватает мужества". И совсем упавшим
голосом: "Мужества у меня ни капли".
Она поникла головой и казалась олицетворением отчаяния. Так как я
молчал, она наконец догадалась, что я озадачен и растерян, она подняла
голову, удивленная в свою очередь тем, что я не понимаю таких очевидных
вещей: "Мне не хватает мужества, чтобы поступить так, как поступили вы!
Чтобы уйти из дому, хлопнув дверью! Чтобы жить в маленькой, холодной
комнате без отопления и воды, чтобы согласиться на все - даже на нищету! У
меня нет мужества, чтобы сделать это самой, без чьей-либо помощи. Мне
надо, надо, чтобы кто-нибудь толкнул меня на этот шаг". Она до боли
стискивала мне руки - волей-неволей я начал понимать смысл ее слов, но я
был застигнут врасплох настолько, что не мог произнести ни звука. Теперь
она сжимала в ладонях мою голову: "Я не смею, не смею поверить моему
счастью. Это вы! Я дотрагиваюсь до вашего лица, ваше лицо я ласкаю! Это
ваши горящие глаза! Ваша непокорная прядь! Автор "Медузы"! Недосягаемый
герой, которым я восхищалась, которого любила издали!.. И не только за его
грозные поэмы, но еще и за мужест