касается  симпатичного
человека, сидящего передо мной в кресле, спутника Марилизы, и  проклятого,
но знаменитого поэта Фредерика Леграна.
   Несколько  секунд  он  мрачно  смотрел  на  меня,   бровь   его   резко
подергивалась.
   - Вы надо мной смеетесь.
   - Смеюсь? С чего вы взяли?
   - Проклятый поэт, проклятый поэт... я сам, да, я  сам  так  думал,  сам
верил, что я проклятый поэт... но во что, во что он превратился, проклятый
поэт?
   - На этот вопрос мы оба ищем ответа.
   - Вы сказали, что больше не ищете.
   - Потому что мы оба его уже  нашли.  Успокойтесь  же,  друг  мой.  Если
хотите, уходите, а хотите, продолжайте поиски, и тогда, - правда  ведь?  -
тогда уже стоит доискаться до самых глубин.  Мои  вопросы  вам  больше  не
нужны, вы сами спокойно расскажете мне, что произошло этой ночью.
   - В том-то и дело: ничего не произошло.
   Мой  осторожный  выпад  несколько  встряхнул  его.  Он  встал  и  начал
расхаживать  взад  и  вперед,  и  каждый  раз,   поравнявшись   с   окном,
останавливался, чтобы полюбоваться городом, не прерывая рассказа.
   - Ничего не  произошло.  Ровным  счетом  ничего.  И,  однако,  пока  мы
поднимались по лестнице, устланной потертым ковром,  как  я  желал  ее,  в
каком был смятении! У дверей моей комнаты между нами произошла  молчаливая
борьба. Я в последний раз пылко поцеловал  Балу,  она  стояла  неподвижно,
уронив руки. Когда я открыл дверь,  она  не  шевельнулась,  не  ушла,  она
откровенно ждала, чтобы я снова взял ее за руку, обнял за талию и  увел  к
себе. (Молчание.) Ее золотистые глаза смотрели на  меня  спокойно,  прямо,
настойчиво, безмятежно. Я понимал,  что  она  даже  не  отстранится,  и  я
страстно желал ее. Но  я  не  мог,  не  мог  шевельнуть  рукой.  Я  дважды
беззвучно произнес ее имя: "Бала... Бала...", она прочла его по моим губам
- одарила меня лучистой улыбкой, кончиками пальцев послала  мне  воздушный
поцелуй, тенью скользнула в темный коридор к своей комнате. Я слышал,  как
открылась и потом захлопнулась дверь.
   Я раздевался в своей комнате, я был словно автомат - только  не  думать
ни о чем, ни о чем не думать! Я забился в постель с таким чувством, какое,
наверное, бывает у зайца, прячущегося в  нору  от  своих  преследователей:
только бы исчезнуть, перестать существовать.  Но  как  заяц  не  может  не
вслушиваться в каждый звук, в  каждый  шорох,  так  и  я  вслушивался,  не
раздастся ли за тонкой перегородкой вздох,  рыдание.  Но  нет,  я  услышал
совсем    другое,    я    услышал    приглушенный    голос,     напевающий
песенку-считалочку, это был как бы привет,  -  считалочку,  положенную  на
музыку Эриком Сати:

   Что делают утром ясным
   Кони и солнце красное?
   На берег реки выбегают
   И гривы в воде омывают.

   Какое-то мгновение я не мог понять - то ли  это  мой  внутренний  голос
напевает, бормочет эту песенку, то ли это Бала голосом сирены обращает  ко
мне через перегородку приглушенную жалобу. Я натянул на голову подушку, но
все равно не мог не слышать:

   Что делают ночью ясной
   Дети луны прекрасной?
   Всю ночь хороводы водят
   И гибнут, как утро приходит.

   Не помню уж, как и когда мне удалось заснуть.
   Я тоже стала неумело напевать:

   На звезды смотрят гиены,
   И гаснут они постепенно.
   Волк неслышно крадется,
   И стук молотка раздается.

   Он слушал меня, приподняв брови.
   - Я думал, вы не читали моих стихов.
   - И правда, не читала, но время от времени  я  слушаю  радио.  Я  и  не
знала, что это ваши слова.
   - Мои, я написал их экспромтом, по просьбе старого композитора. Радио -
как странно! После войны Сати совсем забыт. А с ним и мои считалочки. Но в
ту пору их распевали повсюду, и Бала знала их наизусть,  как,  впрочем,  и
другие мои стихи. Я зарылся головой в подушку, но все равно  слышал  слова
песенки. И Бала была рядом со  мной,  отделенная  от  меня  только  тонкой
перегородкой, наверное, она  лежала  в  постели  раздетая  и  ждала  меня.
Все-таки я наконец забылся сном, но утром  с  первыми  лучами  рассвета  я
проснулся, твердо зная, что сделаю.
   - Неправда. Вы знали это с первой минуты.
   (Молчание.)
   - Может быть, да... (Молчание.) С той минуты, как я увидел, что это она
дожидается меня в маленьком закутке... Да,  безусловно,  но  только  -  вы
должны понимать это состояние - я знал и в то же  время  по-настоящему  не
знал,  не  решался  всерьез  это  сформулировать.  И  только   утром,   на
рассвете...  в  порту  было  еще  безлюдно  и  тихо,  в  сероватом   свете
покачивались мачты, изредка раздавался  какой-то  звук,  скрежетали  цепи,
всплескивал веслом какой-нибудь ранний рыбак, вытаскивавший свои  верши...
Небо  медленно  светлело,  я  встал,  подошел   к   самой   ее   двери   -
удостовериться, что она спит. Ни звука. Я вернулся к себе. Сел к столу.  И
составил телеграмму Корнинскому.
   Вы вздрогнули - это превзошло ваши предположения,  не  так  ли?  И  мои
тоже. В ту минуту, когда действуешь, непросто оценить свой поступок...  Но
по истечении времени... Сегодня мне трудно представить  себе,  как  я  мог
пойти на... Видимо, страх затуманил мой рассудок. А может, моя  врожденная
честность, будем справедливы, не  стоит  сгущать  краски,  картина  и  так
достаточно неприглядна. "Обещаю не тронуть ее пальцем". Чтобы связать себя
обещанием, надо его кому-нибудь дать, не так ли? И как только я  его  дал,
как только связал себя, я  успокоился.  Я  понес  телеграмму  на  почту  к
открытию. Если бог хочет погубить человека, он отнимает у  него  разум;  я
вернулся к себе в номер с легким сердцем  и  даже  в  хорошем  настроении.
Точно я вдруг разрешил все сложности своих отношений с Балой.  Может,  она
слышала, как я выходил? Так или иначе, когда я постучал  к  ней  в  дверь:
"Вставайте! Пойдемте в порт пить турецкий кофе!" - оказалось, что она  уже
одета и даже ждет меня. Мое хорошее настроение ее  явно  удивило,  но  она
сразу настроилась на тот же лад. Кофе был сладкий и крепкий. Ласково грело
белое  мартовское  солнце.  Даже  камни  казались  счастливыми.   Торопясь
встретиться со мной. Бала успела побывать  только  в  "Альянс  франсез"  и
совсем не видела Афин. В трамвае мы напевали разные считалочки,  старинные
народные песенки, люди нам улыбались. Мне не хотелось  сразу  вести  ее  в
Парфенон, мы сначала побродили  вокруг,  по  старым  улицам,  по  античной
Агоре, но храм был виден отовсюду. Была пора полнолуния, я знал,  что  три
вечера подряд он будет  открыт  до  полуночи.  На  крохотной  площади  под
единственным платаном мы отлично поужинали рисом, оливками и шиш-кебабом и
наконец поднялись на священный холм.  Вдвоем  с  любимой  женщиной  ходить
ночью по Пропилеям, которые кажутся огромными! И вдруг  выйти  на  залитую
лунным светом старую скалу, на  широкую  монолитную  площадку,  израненную
турецкими  ядрами,  истертую  миллионами  ног,  и  увидеть  равнодушный  к
призрачным  теням  безмолвных  ночных  посетителей   волшебный,   далекий,
молчаливый и таинственный в молочном свете  храм  с  его  колоннадой,  еще
более  огромный,  недосягаемый,  удаленный  во  времени,  вознесенный  над
временем, над  всем!  На  фоне  черного,  усеянного  звездной  пылью  неба
любоваться самым прекрасным, самым совершенным в  мире  памятником!  Какое
волнение, какой восторг, какое  блаженство  охватывает  тебя!  Мы  допьяна
упивались этим  восторгом,  прижимаясь  друг  к  другу,  и  Бала  до  боли
стискивала мою руку.
   Когда мы вернулись в гостиницу, ночной швейцар на  ломаном  французском
языке сообщил нам, что немецкая армия вошла в Прагу.



22

   - Что с вами?
   Очевидно, я так и подпрыгнула.
   - Вы умеете  преподносить  неожиданности...  без  всякой  подготовки...
Шутка сказать - Прага! Вы что же, совсем не  интересовались  международным
положением?
   - Нет, не  интересовался.  Я  ведь  вам  рассказывал,  что  монпарнасцы
подчеркнуто держались в стороне от всякой политики.
   Но Бала побледнела, у нее вырвался какой-то судорожный вздох, она  была
растерянна, потрясена. Я сказал: "Пусть эти  зловещие  барышники  перебьют
друг друга. Это не касается ни Афин,  ни  нас".  Она  посмотрела  на  меня
каким-то странным взглядом, точно сомневаясь, правильно  ли  меня  поняла,
потом покачала головой, озабоченно покусывая нежные,  в  мелких  трещинках
губы, которые я так любил. Она медленно стала подниматься по лестнице,  то
и дело останавливаясь в секундном раздумье, точно каждая ступенька ставила
перед  ней  новый  вопрос,  а  у  меня  перед  глазами  был  пленительный,
трогательный сгиб ее коленей, и я ни о чем больше не думал. У дверей  моей
комнаты она рассеянно поцеловала меня, почти не касаясь моих губ. Готовясь
ко сну, я чувствовал себя немного задетым, но главное - успокоенным: после
такого упоительного дня и вечера я немного  побаивался  ее  настойчивости,
искушения, собственной слабости. На этот раз я не  услышал  пения.  Я  уже
засыпал, когда дверь отворилась. Я хотел зажечь свет, но Бала не дала  мне
шевельнуться. Она скользнула ко мне  в  постель.  Ночью,  раздетый,  в  ее
объятьях, как я сумел сдержать свое обещание? К счастью, слишком страстное
желание,   слишком   целомудренные   объятия,    пьянящее    прикосновение
пленительного тела исторгли у меня наслаждение до того, как я окончательно
потерял голову. Впрочем, я почти уверен, что  сумел  скрыть  от  нее  силу
своего волнения. Она же не таила своего - оно было глубоким, страстным. Мы
заснули в объятиях друг друга - в этой позе нас застиг рассвет.
   Рассвет неописуемой чистоты -  свежий,  розовый,  прозрачный.  Прелюдия
теплого, солнечного, нежаркого дня. Силуэт Балы в рамке окна, ее  хрупкая,
беззащитная нагота, обведенная перламутром... Она радостно кружит в танце,
посылая мне воздушные  поцелуи,  перед  тем  как  убежать  к  себе,  чтобы
одеться... И моя собственная радость, огромная, забывчивая, беззаботная...
В порту мы лакомились морскими ежами и гребешками. Потом, смеясь как дети,
объедались пончиками на меду в какой-то турецкой кондитерской. Потом  сели
в трамвай, чтобы подняться на Акрополь и на этот раз увидеть его днем. Это
было, может быть, менее волнующее, но не менее прекрасное  зрелище:  синее
небо, светлый камень,  безмятежные  колонны,  так  гармонирующие  с  нашим
счастьем...
   Американцы  из  Техаса,  приехавшие  на  автобусе,   одетые   ковбоями,
вооруженные фотоаппаратами,  ребячливые  и  невыносимые,  в  конце  концов
добились того, что мы убрались из Акрополя, задыхаясь от смеха. Завтракали
мы в Пирее; я нанял на вечер моторную лодку, чтобы поехать в храм на  мысе
Сунион,  который  лучше  осматривать  при  заходе  солнца.  Пока   же   мы
возвратились в гостиницу,  усталые,  счастливые,  рука  в  руке.  Дверь  в
маленький закуток была открыта, чья-то фигура поднялась  нам  навстречу  с
того самого кресла, где три дня назад меня  дожидалась  Бала,  -  это  был
Корнинский.
   Я почувствовал, как окаменела Бала: ее ногти вонзились в мое  запястье.
Ее отец с улыбкой подошел к нам.  Протянул  мне  руку:  "Спасибо  за  вашу
телеграмму".
   Была ли это в самом деле искренняя благодарность  или  он  сказал  это,
чтобы  погубить  меня?  Не  знаю  по  сей  день.  Резким  движением   Бала
отстранилась от меня. А взгляд, который она на меня бросила...
   Молчание оборвало фразу так, словно  какой-то  призрак  зажал  ему  рот
рукой. Он стоял у окна, спиной ко мне, прямой как жердь. Потом,  точно  по
команде, сделал поворот кругом, мне даже почудилось, что он приложил палец
к козырьку, но нет, это он тщетно старался пригладить непокорную прядь,  а
губы тщились что-то выговорить, но слова  можно  было  только  угадать  по
выражению его опрокинутого лица: "...не забыть  до  смерти".  Я  не  сразу
связала этот обрывок фразы с предыдущей фразой о взгляде Балы. Он  хлопнул
себя ладонью по лбу, беззвучно смеясь и скривив лицо.
   - Гм, странно: все это сидело здесь, запертое на ключ, под  замком,  но
все - здесь.
   - Что именно?
   -  Ее  взгляд.  Забытый.   Незабываемый.   Горестный   взгляд.   Полный
бесконечного изумления.  Взгляд  животного,  раненного  хозяином.  Взгляд,
полный отчаяния, ненависти, отвращения.  Она  поднесла  руку  к  губам,  я
услышал  какой-то  гортанный,  мучительный,  хриплый  звук,  мелкие   зубы
вонзились в нежную кожу... Потом... потом она повернулась  и  бросилась  к
лестнице. Мы с ее отцом видели, как она пошатнулась, с  трудом  ухватилась
за перила, точно слепая, стала подниматься по ступенькам,  еле  удержалась
на ногах на площадке,  снова  стала  подниматься  по  ступенькам  вверх  и
исчезла. Корнинский стиснул мое плечо: "Не беда,  не  обращайте  внимания.
Экзальтированная девочка. Это у нее пройдет. И обещаю вам..." Но,  не  дав
ему окончить, я вырвался от него  и  выбежал  из  отеля  на  улицу...  Моя
чудовищная глупость вдруг предстала передо мной во  всей  своей  красе:  я
понял, что потерял все. Я бежал, пока не выбился из сил. Люди оглядывались
на меня с любопытством, сам того не замечая, я заливался слезами.  Но  мне
было все равно. Наконец я очутился у края мола, в самом его  конце,  между
небом и морем. Раз уж я здесь у вас, не к чему говорить,  что  и  на  этот
раз, как в детстве после вранья, я утопился бы, не будь я слишком труслив.
Но я только обвил руками ржавую лебедку и рыдал,  пока  не  задохнулся  от
рыданий. Кого, что оплакивал я в глубине души? Не знаю. Балу, себя самого,
загубленную  любовь?  Не  знаю.  Наверное,  в  первую  очередь  чудовищную
бессмыслицу. В самом деле, жизнь была слишком сложна. Никакие правила игры
для нее не годились - ни те, что предлагали одни, ни  те,  что  предлагали
другие. Что бы ты ни делал - все равно тебя ждет проигрыш. А другой  голос
обвинял меня в том, что я хитрю, что я знал, что делаю. Но  от  этого  мои
слезы становились лишь горше.
   - Хитрите - с кем?
   - С самим собой. С  Балой.  С  любовью.  С  ее  бунтарством  и  с  моим
собственным. Я слишком мало любил Балу, слишком мало, чтобы  преодолевать,
преодолеть... Ну да, робость, страх перед новым скандалом.  Да,  это  была
правда, я  боялся  скандала.  Первый  скандал  выдвинул,  прославил  меня,
заставил общество меня "принять", конец моим былым, детским страхам  -  но
второй скандал? Да еще почище  первого,  потому  что  это  скандал  не  на
бумаге, а  на  деле.  На  этом  моя  удача  кончится.  Похищение,  да  еще
несовершеннолетней, да еще дочери угольного магната... Нет, невозможно.  Я
не мог. И я плакал. Оплакивал Балу. Себя. Свою трусость. Разбитую  любовь.
Вот и все.
   - Когда вы возвратились, отец с дочерью все еще были в гостинице?
   - Нет, они уехали. Очевидно, перебрались в  другую  гостиницу.  У  меня
хватило сил вернуться только с наступлением ночи.
   - Но потом вы еще увиделись с нею?
   - С Балой? Нет, никогда.
   Он сказал это печально, но на сей раз уже без волнения: он вновь  обрел
хладнокровие, контроль над своими нервами. Этот человек выкрутится. За его
жену я далеко не так спокойна.
   - Я узнал, что на другой же день они сели на  пароход.  Несомненно,  по
настоянию Балы. Думаю, что ее отец предпочел бы остаться. Хуже всего  было
то, что я не мог уехать за ними следом: меня связывали обязательства перед
"Альянс франсез". О, я, конечно, мог придумать  какой-нибудь  уважительный
предлог, но я не посмел, вернее, не захотел: я не  люблю  нарушать  данное
мною слово. Чтобы дописать текст  лекции,  в  том  состоянии,  в  каком  я
находился, я не  придумал  ничего  лучшего,  как  напиться.  Это  принесло
своеобразные плоды: лекция получилась донельзя пылкой,  страстной,  полной
противоречий, которые набегали, наскакивали друг на друга,  точно  морские
валы на песчаный берег, и никто из моих слушателей не мог потом объяснить,
что же я, собственно, хотел сказать. Но так как я и сам этого не  знал,  я
произвел на редкость искреннее впечатление.  Кстати,  в  связи  с  этим  я
оценил преимущество двусмысленности: спустя недели,  месяцы  в  печати,  в
салонах еще спорили о том, что означает моя речь. "Нувель  ревю  франсез",
уведомленное молодым  профессором  из  Французского  института  в  Афинах,
попросило меня передать им этот  туманный  текст  и  опубликовало  его  на
почетном месте между туманными заметками Жуандо и туманной поэмой Фарга.
   Ну, а дальше - вы сами  знаете,  как  часто  случай  устраивает  все  к
лучшему, а порой к худшему.
   - Вернее, то, что вы называете случаем.
   - То есть?
   - На этот пресловутый "случай" удобно  сваливать  что  угодно.  Слишком
часто, когда не хочешь смотреть правде в глаза, ему приписываешь  дела,  к
которым он не имеет ни малейшего отношения. Обвиняешь  его  в  опозданиях,
встречах, ошибках, а их подлинный источник -  в  каком-нибудь  страхе  или
желании, в которых себе не признаешься.
   - Тогда как вы объясните, почему я всеми силами старался сократить цикл
моих лекций? Он должен был продолжаться три недели, я сел  на  пароход  по
истечении двух. Между Афинами и Парижем в те годы самолеты летали редко, а
может, их и вообще не было, в противном случае я выгадал бы еще три дня, и
как знать, быть может, все сложилось бы по-другому. Но когда по приезде  в
Париж я бросился к баронессе Дессу, чтобы исповедаться ей, как сейчас вам,
и умолять ее устроить мне встречу с Балой, было уже  поздно:  Бала  только
что уехала со своим отцом, он увез ее в Питтсбург,  в  Соединенные  Штаты.
Корнинский должен был посетить  тамошние  угольные  шахты,  чтобы  изучить
стратегию  борьбы  предпринимателей   против   могущественного   профсоюза
шахтеров. Они собирались вернуться не раньше мая. Как  я  мог  нагнать  их
там? К тому же я потратил слишком много денег и оказался почти на мели.
   - Вы могли попросить аванс.
   - Мортье уехал лечиться на воды.
   - Существуют телеграф, телефон.
   - Я ненавижу брать взаймы. И если уж говорить начистоту, меня  охватило
неистовое желание писать. Немедленно, да, сию минуту. Роман о  трагической
любви. Почему вы смеетесь?
   - Просто так.
   - В эти  годы  еще  легко  было  найти  квартиру,  если  ты  располагал
деньгами. Мне удалось снять благоустроенную однокомнатную квартиру с видом
на лес Сен-Клу - плата была мне по карману. Там я мог  спокойно  работать.
Само собой, я каждый день писал Бале, но  то  ли  ей  не  пересылали  моих
писем, отправленных на парижский адрес, то ли она не хотела их читать  или
на них отвечать, я не получил  в  ответ  ни  строчки.  Когда  в  июне  она
вернулась, я об этом тоже узнал с запозданием.  Баронесса  Дессу  сообщила
мне только, что она уехала на своем "бугатти" в Тироль, на озера, в Альпы:
разыскивать ее там бесполезно - она все время будет переезжать с места  на
место. К тому же она уехала вдвоем с подругой.  Я  несколько  раз  пытался
дозвониться по телефону ее отцу, но он отправился в Швецию. Я ни с кем  не
встречался, даже с Пуанье и моими приятелями, я не  бывал  на  Монпарнасе,
только сидел и писал. Я вооружился  терпением  и  два-три  раза  в  неделю
звонил Корнинскому, мне отвечали, что его нет, но когда-нибудь  он  должен
же был вернуться. И в самом деле, однажды утром в начале августа я услышал
наконец  его  голос.  Когда  я  назвал  себя,  мне  показалось,   что   он
обрадовался. Он веселым тоном назначил мне встречу в тот же день  вечером,
у себя дома...
   Но, придя к нему,  я  застал  его  в  совершенно  ином  настроении.  Он
расхаживал взад и вперед по своему кабинету и, увидев меня, даже как будто
удивился. Было ясно, что он забыл о назначенной встрече.  Он  удивился,  а
может быть, даже был раздосадован, я понял  это  по  нетерпеливому  жесту,
который мог означать в такой же мере "Чего ради вас сюда принесло", как  и
"Садитесь". Я замешкался, не зная, как поступить, он остановился,  схватил
валявшийся на кресле развернутый номер "Тан" и сунул мне в лицо: "Ну  вот,
на этот раз мы влипли, мой мальчик!" Я читал заголовки,  но  смысл  их  до
меня