илось, "жило", даже развлекалось (в образцовом загоне
Терезинштадт были театры, искусство, богема...), и мирно ждало "акций".
И сегодня еврейский народ, вооруженный до зубов, мирно трудится,
"живет", развлекается, ожидая очередных арабских "акций". Раньше "брали"
одного-другого, теперь, с помощью "адских машин", берут десятками, но
еврейские миролюбы объясняют (всенародно, публично, и рот им не
запаяют!), что это болезненно, но не смертельно, зато нация выживет,
ведь мы идем к миру, вот-вот уже. Эти миролюбы публично требуют от
народа готовности приносить жертвы, искупительные, хотят откупиться ими
от молоха войны, а какая альтернатива, спрашивают они, вернуться в Газу?
То есть вернуться в замкнутое кольцо войны? Нет уж, лучше мирно умирать.
Жертвы мира им милей жертв войны, милей... Так что же, евреи - народ
трусливых приспособленцев? Да, конечно. Но не потому, что они, так
сказать, биологически трусливей, чем скажем англичане, полагаю, что нет.
Суть в том, что евреи трусы идеологические. Это совершенно
принципиальная позиция, философия выживания. Принять на себя
ответственность за собственную смерть, решиться воевать за независимость
- есть героическое решение. Героизм же еврейству чужд. В национальном
воспитании нет такого понятия. И, соответственно, нет понятия чести. У
европейцев, у арабов, у турок, у монголов, да у всех было рыцарство, был
культ воина, были мифы о доблестях, о подвигах, о славе. Но нет этих
"сказок" в еврейской мифологии. (В библейской есть, хотя бы миф о
Самсоне.). По весне сионизма еще цвели легенды... Но сионизм, этот
экстаз воли, выдохся, сошел на нет. Во всю идет развенчание мифов (во
имя якобы научной добросовестности, а на самом деле с целью
"идеологического обеспечения" капитуляции, выдаваемой прогнившей
верхушкой за "мирный процесс"), осмеяние мифов вообще, будто это
государство - не результат победы великого мифа о возвращении. Жизнь
индивида лицемерно провозглашается высшей ценностью. Лицемерно, потому
что к жертвам террора относятся, как стадо крупнорогатых к своим
случайно зазевавшимся и попавшим в пасть хищника членам стада, с
равнодушием статистической неизбежности. (И "богобоязненные" туда же:
пикуах нефеш, мол, жизнь человека превыше всего. Превыше Торы? Превыше
заповедей? Чего больше в вас, евреи, лицемерия или трусости?) Победа
оголтелого шкурничества под маской "борьбы с насилием". Оргия молокан.
(Вспомнив, нашел у Хафиза Бухари:"Во имя чести и славы жертвуйте жизнью,
всегда будте готовы сложить головы в короне или шлеме, все равно сердце
уйдет из жизни...")
Впрочем, даже немцы и русские договорились до того, что называют войну
(вообще, любую) разрешенным убийством, а армейскую подготовку -
подготовкой убийц. Сегодня, у некогда сильных, а ныне только богатых
наций возникло ощущение, что можно выжить и без героизма, за счет
"технологий". Сильно в этом сомневаюсь, потому что если "технологии"
можно освоить "по описанию", то героизм утерянный вряд ли вернешь.
Завтра любая группа отчаянных террористов, овладев ядерным оружием,
поставит на колени весь "цивилизованный мир", для которого уже давно
"лучше быть красным, чем мертвым". Катастрофа явилась результатом
тотального отсутствия героизма среди евреев, и так ее надо преподавать в
школе. Надо преподавать нашу историю, как обреченность на героизм.
Человек вообще обречен на героизм.
Жизнь индивида несущественна, если она не ради рода или идеи.
Иудей, иудей,
ты куда - без идей?
2.9.94. Вот посмотрел передачу о Зубкове Валентине, актере. Симпатичный
мужик. И загрустил. И подумал: нет, не прижилась моя душа у евреев, не
прижилась... Тоски у них нет. А стало быть не понять нам друг друга.
Душа моя русской тоской отравлена, и без яда этого, яростного этого
наркотика - сохнет, как без ответной любви. А еврейский оптимизм с
неустанной деловитостью, особливо оптимизм этот - рвота ходячая. Шесть
миллионов сожгли в печах, а они все верят в лучшее будущее, в "новый
Ближний Восток", в "йихйе беседер" (все устроится). Будет вам,
оптимисты, седер* в братских могилах.
Конечно без оптимизма и настоящей деловитости быть не может. Русские
деловиты только "из-под палки", потому что в пользу, конечную,
глобальную пользу деловитости не верят. Зато они в делах трезвее (игра
слов), жестче, подозрительней, воздушных замков не строят. Они
консервативны и революций не любят, разве что не прочь побузить с тоски.
3.9. Суббота. Утром пошел в бассейн. Когда вернулся, старший рассказал,
что разбил нос своему партнеру, который дискотеку держит, черный (он ему
молодняк туда загоняет и обеспечивает охрану, тот еще бизнес, но он
деньгами гордится, любит пошуршать тугриками, и я ему давно не указ,
вообще запах шальных денег дурманит), тот ему не заплатил, конфликт,
угрозы, в общем - уголовщина. Мне не понравилось, что он испугался.
Испугался - ладно, это нормально, но нельзя страх проявлять. Тот ему
позвонил, сказал, что ездил в больницу, нос сломан, требовал оплатить
медрасходы и таким образом "уладить" дело. 350 сикелей. Старший взял и
повез. Я ему говорю: ни в коем случае! Обратись к адвокату, улаживай и
плати только "официально", и как часть общего официального
урегулирования. "Между собой" не пройдет, он увидит, что ты испугался и
это разовьет у него аппетит. Но он сильно струхнул, захотелось
"быстренько уладить" и "забыть". Да и обидно небось за собственную
глупость. Учишь, учишь с дерьмом не связываться. Но очень хочется
деньжат, быстро и много. Впрочем он и работает много, сторожем, и
учится, и котует где-то по ночам, темп бешеный, на износ. А радости
жизни нет, даже какое-то ожесточение...
Смотрел австралийский фильм "История женщины", про старушку больную
раком. О жути старости. Обиде смерти. "It's not faire!" (Это не честно!)
- говорит одна из героинь, молодая сестра милосердия. 'It's not
faire!"...
Вчера поехали вечером к морю, договорились с Л-ми. Приехали к семи, было
уже темно и безлюдно (время на час раньше сдвинули накануне, а мы и
забыли). Пошли купаться, вспоминая ночные купания в Неринге. Она глубже
чем по колено не заходит - водобоязнь всех предков, от краковских
раввинов до франкфуртских менял. Поплескались у берега. Непосредственна
и весела, как девочка. Потом я один сплавал. Если белые гребни издалека
не набегают, то не видно границ, водяная пустыня кругом мрачно
поблескивает, затягивает. Страшно. Потом Л-ы приехали. Мы гуляли с Л.
вдоль моря, прибой лизал ступни, и жевали все ту же тему: что народ
морально разложился, что всему конец, что сионизм наш был ошибкой,
"идеологической зашоренностью", вспоминали знакомых, которые уехали,
значительно опередив нас в разочаровании, о том, что энтузиазм, воля к
борьбе, незаурядные способности этих людей (при этом мы, конечно, и себя
имели в виду) оказались тут невостребованными, и чем способней был
человек, чем энергичней, тем больше он конфликтовал, тем хуже уживался,
тем труднее ему было свыкнуться, смириться. Вспоминали свою "травму
абсорбции", о том, что мы чужие тут в сущности, и останемся чужими, что
меня, кстати, уже почти не пугает, уже не могу себе представить, что
где-то и с кем-то, то есть в каком-то обществе, я могу быть "своим",
хотя именно это стремление было когда-то главным... Вот такой вышел
длинный разговор в прибрежной тьме, под шумок прибоя. Его неприкрытая
горечь, человека в общем-то преуспевшего, отменно делового, умного,
смелого (не на шутку бодался с Империей), породистого, красивого мужчины
(жена называет его "патрицием"), была неожиданна и пугающа.
Подсознательно хочется, чтоб тебя в твоем пессимизме разубедили. Я даже
решил, что он перегибает, что возрастное (он лет на десять старше).
Миша
Вот так я сидел на окне, видно было далеко вокруг: купола собора в
Измайлове, Олимпийский комплекс, пруд у "Севастополя", рядом на пригорке
церковь Ильи Пророка (в архитектуре русских церквей - все лучшее, что
есть в русской душе, такое непритязательное изящество, почти нежность, в
западной архитектуре этого совсем нет, или мне все это от любви кажется?
я и грозных, хмурых Спасов русских люблю...), а рядом, подо мной,
верхушки тополей, можно погладить...
Миша возился с собакой, привязывал ее, потом чай готовил, я открыл
крышку старого пианино, попробовал - ужасно расстроено. Потом пили чай,
я поднимал с пола книги, рассматривал, одна, маленькая, потрепанная,
заинтересовала названием: "Ближневосточные ведуты", с фотографиями
грифонов, барельефами богов пустыни. Показал ему фотографию скульптуры
хеттского воина - точь в точь знакомый гаражник, "интересно, да?"
говорю. "Возьми", - сказал Миша. "Нравица? Бэри, генацвали!" - смутился
я и положил книгу на место. "Нет, возьми, я хочу тебе подарить
что-нибудь. Возьми. И еще, есть одна певица, ужасно мне нравится,
Татьяна Буланова, слышал про такую группу "Летный сад"? Ну, в общем у
меня есть две кассеты, одну обязательно возьми. Сейчас я тебе
поставлю..." Он долго возился с техникой, тянул провода из угла в угол,
чего-то прилаживал, наконец, включил:
"И вновь
Две жизни существуют.
Одна - в которой ты остался..."
Настоял-таки на том, чтобы я взял кассету. Потом мы незаметно перешли к
нашим сексуальным переживаниям, он увлекся рассказами о своих, как и 20
лет назад, все тоже, все о том же, даже о тех же, ничего не изменилось.
Рассказывал про Нину, потом про некую Лену, вокруг которой разгорелась
война с Ваней (столетние войны с Ваней), Ваня ее любил, но она вернулась
не то к мужу, не то к старому другу, и тут Миша встрял, посредничал, сам
увлекся, "ты не представляешь, какие она мне вещи рассказывала, таких
откровенностей я еще ни от кого не слышал, что-то пугающее, она хотела
переехать ко мне, но мне было жалко Ваню..." И как она все-таки ушла к
бывшему, и с Ваней была жуткая ссора, Ваня хотел его убить, а он лелеял
планы мести ей, разоблачения, публикации ее откровений, но Вика
отговорила его. А совсем недавно он узнал в новой кассирше в соседнем
магазине однокашницу, в которую был влюблен в школе, она хотела стать
актрисой, была очень своеобразная, талантливая, но неудачно вышла замуж,
ужасно влюбилась, муж бил, много лет, пока всю любовь не выбил, теперь
одна, они встретились несколько раз, "и вот странно, казалось бы так
удобно ебаться, и живет рядом, но что-то мешало", потом встретил ее с
каким-то парнем, тоже старым дружком, и легко можно было отбить, но
стало жалко дружка... Я по старой привычке пустился в психоанализ его
жалости к дружкам, по ходу этого нашего бесконечного разговора (мы можем
встретиться еще через 20 лет, стариками, и продолжить его с той же точки
что прервали, будто вчера расстались) вышли погулять, дошли до
"Севастополя", перед прудом, над туннелем подземки на "Черкизово", вырос
уродливый земляной вал, сам пруд отвратительно грязен, заброшен, да и
кинотеатр одряхлел, обшарпанный, изрисованный авангардными фресками,
коллективным творчеством молодого-незнакомого племени, взыскующего
самовыражения. Зато церковь на пригорке обновили, я возжаждал
запечатлеть, сфотографироваться (Фромм считает, что страсть
фотографировать - симптом некрофилии), но Миша на фоне церкви не
захотел, предпочел чуть в стороне, из деликатности к религиозным
чувствам прихожан, Храм же ведь, нет, он не верует, но полгода назад , в
период тяжелой депрессии, ходил на такой "кружок" интересующихся
религией, вообще-то он даже подумывал креститься, останавливает только,
что еврей, ведущая кружка, умница, говорит: ничего, и Иисус был еврей,
но он пока не решился еще, но и фотографироваться на фоне Храма не
хочет. Мимо церкви, по слякоти и хляби размытых дорожек, прошли в
поросший бурьяном парк, я узнавал эти дорожки, покосившийся забор катка,
высокая трава была мокрой, выгуливали больших собак, Миша занимался
теперь психоанализом моих бредней: "Я помню одно место в твоей повести,
где ты, твой герой, травмированный неудачей со своей первой женщиной,
говорит себе: теперь все, значит я никогда не буду кинорежиссером", я
засмеялся, покраснев наверное, потому что вспомнил, и то место в
повести, и то шестнадцатое лето моей жизни, могучий дом на Миллионной,
совсем рядом с Зимним, в котором лишился невинности на кровати с
клопами, с тридцатилетней фабричной девушкой, которую звали
сногсшибательно: Жанна Желаннова (муравейник коммуналки, старуха мать на
сундуке в углу...), я подцепил ее в электричке, в которой возвращался в
Ленинград с кузиной, кузина была кажется влюблена в меня и была
невольной свидетельницей самых "роковых" моих встреч.., да, значит мне
не быть кинорежиссером, и я опять, устыдившись чего-то, засмеялся, а
Миша все развивал это высказывание в сторону присущего мне императива
власти над женщиной, коему мешают мои сексуальные недостатки, насколько
он помнит, в прошлом меня беспокоила преждевременная эякуляция, кстати,
как у меня с эякуляцией, по-прежнему столь преждевременна?
Через день-другой я позвонил ему утром, попросил подойти, помочь книги
отбуксировать на почту.
14.9 Вчера был день рождение у Аси. Болтовня под закусь. О нашей
политике, о российской, колоритные рассказы Паши и Ф. о русской мафии,
Ф. воздушные линии натягивает с русской глубинкой, аж в Хабаровск:
"поехали на разборку, с нашей стороны человек семь и с ихней, ругань на
полчаса, пасть порву и т.д., главные молчат, тут наш главный ихнему
говорит: вот тебе мой номер телефона, позвони, уладим, и разошлись, а на
другую разборку меня не взяли, так там восемь человек положили из
автоматов, в газетах - ни писка" (когда я у Паши в Москве был, к нему
зашел его приятель, мы сидели на кухне, приятель достал золотые
николаевские рубли, маленькие, стертые, десять ровно, разложил на столе,
просил по куску за каждый, Паша глядел в лупу, причмокивал, по ходу дела
о жизни болтали, кого-то из общих знакомых убили, "говорил я ему - не
зарывайся", рассказывал приятель, "а ты не боишься?" спросил Паша, "не,
я теперь уже ничего не боюсь, вот заводик запустим - это полтора
миллиона в год, все жуют и все довольны, я с этого дела дай бог четверть
буду иметь, зато спать спокойно, главное не зарываться, на всех
хватит"), восхищались русской телевизионной рекламой, особенно АОМММ,
Голубковым - новеньким национальным героем. Дети смотрели фильм о Майкле
Джексоне. С детьми нестыковочка. Разбегающиеся галактики.
Утром пошел в наш Хулонский лес собаку выгуливать. Пусто. Не жарко еще.
Поливалки брызгаются, шиповник облетает. Есть куда убежать взгляду, к
дюнам, полям через шоссе, горам вдалеке. Все вроде красиво...
Миша
Мы стояли одни на остановке, уже долго. Автобусы ходили по случаю, как в
деревне. Собрались тучи. По направлению к нам, пошатываясь, перешла
дорогу деваха неопределенного возраста, наверное все-таки молодая, лет
двадцать, но сильно помятая и ободранная, несла почти на вытянутой руке
трехлитровую стеклянную банку, на дне которой качалась желтоватая жижа с
легкой пеной, сначала подумалось "мочу на анализ несет", но потом
догадался: пивком в соседнем ларьке отоварилась, на опохмелку.
- Ребят, - язык у нее заплетался, - давно ждете?
Не люблю пьяных баб, дремучий страх перед ними, еще охуячит тирсом...
- Давно,- ответил приветливо Миша. Он, из того же страха, старался их,
как наших меньших сестер, любить.
Деваха, покачнувшись, кивнула. Постояли немного молча.
- Маме несу, - сказала деваха, кивнув на банку. - Вчера, блин,
гудели-гудели... Теперь плохо ей. Говорила я ей: не надрызгайся... А
вообще, блин, жисть - тоска.
- Да, - грустно подтвердил Миша.
Это было неосторожно.
- Во, - оживилась собеседница, - я и говорю... - Буржуи пухнут, а народ,
блин...
Миша и тут сочувственно кивнул.
- Ребят, меня зовут Наташа, - распоясалась деваха. - А вас как?
- Меня Миша, - сказал Миша.
Настала моя очередь, и я, преодолевая неприятное ощущение ненужного,
глупо спровоцированного саморазоблачения, выдавил из себя, наверное,
даже усмехнувшись:
- А меня - Наум.
- Мы - евреи, - выпалил Миша.
Деваха покачнулась, по-королевски выгнула бровь и решительно заявила о
своей веротерпимости:
- Ну чо? А кого ебет чужое горе?
Миша радостно оживился, и уж было собрался поведать попутчице о
еврейских горестях, но та, как старая любовница, перебила его о своем,
как они вчера гудели, кто кому врезал и вдруг:
- А вы мне позвоните. Ну? Запиши телефон.
Я дал Мише ручку и он записал ее телефон на спичечном коробке.
- Позвони, - сказала она, обращаясь только к Мише. - Да?
- Хорошо, - сказал Миша.
И менада, неуверенно ступая, отчалила. Словно лодочка в легкий бриз.
- Представляешь?! - Миша возбудился. - Пьяная, всё, а какая природная
деликатность?! Почувствовала, что выпадает из разговора, и оставила нас
одних.
Я не стал спорить.
- И дала бы запросто. Я б ей уже сегодня позвонил, если бы ее дружков не
боялся.
Подъехал автобус.
17.9. Все страшней презрение к людям, к их убогим заботам, все
настоятельней необходимость "оправдать" жизнь, оправдать свое, именно
свое бытие, и все трудней, все мучительней жить, даже не потому, что
смерть вот-вот раздавит тебя горькой, необъяснимой обидой, нет, не
смерть, а невозможность радоваться жизни, вот так просто, по-отрочески,
радоваться ее полнокровию, ее заманчивости, ее таинственности. Все
больше, как улитка в панцирь, уходишь в себя, в бесконечную внутреннюю
спираль, чтоб там, в ее безотрадных глубинах окуклиться и усохнуть,
оставив лишь скрученный в последнем выкрике прах. И уже говоришь только
с бумагой, только с самим собой, с тем в тебе, кто, чем дальше, тем реже
оставляет в покое...
Миша
Народу на почтамте было мало. Пока я возился с книгами, Миша сидел у
окна, глядя на шумную Мясницкую, еще памятную, как Кировская, выходил
покурить, возвращался, наблюдал за мной, опять выходил смолить. Отправив
посылки, я нашел его на ступеньках почтамта, лицо в облаке дыма (раньше
он так много не курил), мимо - мутная река людей и машин. Еле уговорил
пройтись до "Книжного мира" и спуститься в метро на Лубянке, он требовал
немедленно ехать, иначе опоздаем, я уверял, что не опоздаем, а если и
опоздаем на пять минут, то Белашкин все равно явится на час позже, а
если свершится чудо, и он будет вовремя, то, подумаешь несчастье,
подождет пять минут. Такая постановка вопроса была для Миши просто
оскорбительной, он считал опоздание страшным грехом неуважения, и
согласился на мои уговоры только потому, что "понял, наблюдая за тобой:
книги - твое настоящее сумасшествие. Ты бы видел себя со стороны, - с
наслаждением анализировал он мое состояние, - глаза безумные,
остервенелые..."
- Да, - говорю с притворной печалью, - страстишка. Это верно.
В "Книжном мире" я с торопливым сладострастием потолкался, вновь набил
выпотрошенные на почте сумки, и вознамерился дальше идти пешком аж до
самой Библиотеки Ленина, по дороге пускаясь во все книжные, но Миша
уперся: опоздаем. В результате мы приехали на пять минут раньше.
Собирались тучи. Спрятались под навес, держа под наблюдением вход в
метро, у тонких граненых колонн, среди битых бутылок, рваных пакетиков,
раздавленных пластмассовых стаканчиков, окурков - прям помойка. Миша все
глотал, глубоко затягиваясь, едкий, злой дым своих самокруток. Тучи
стали совсем грозными. Бодро взбежав по ступенькам, прошла мимо женщина,
пожалуй около пятидесяти, плотно сбитая, в сиреневом платье,
обтягивающем, коротком, взгляд молодой, дерзкий, глаза тоже сиреневые,
белая прядь, как петушиный хохолок... Я засмотрелся, она обернулась. А
Миша говорил о том, что нежелание участвовать в жизненной сваре, в
борьбе за выживание, в борьбе за женщин - необходимый выбор для честного
и доброго человека, о непротивлении злу, а я утверждал, что всякое
непротивление, отстранение, есть результат непреодоленного страха и
неприспособленности к жизненной борьбе. В основе - животная слабость,
обреченность на уровне инстинкта, потом уже возникают от безвыходности
соответствующие идеологичекие установки, но отстраненность - это просто
трусость, и надо уметь себе в этом признаться, гуманизм конечно дело
замечательное, теп