-- Ты с ним знаком?
     -- Откуда?.. В первый раз вижу. Так хочешь, я тебе скажу?
     -- Ну? -- спросил я недовольно, все еще не пережив  своего героического
поведения в милиции.
     -- Честно говоря, я ужасно струхнул, поэтому тебя и бросил.
     Нет, я еще не знал этого человека! Он никак  не мог смириться с мыслью,
что предал меня. Нет, он не предал. У него как бы не было  выбора. По целому
ряду обстоятельств, о  которых  он  мне  когда-нибудь расскажет, он не  имел
права рисковать,  С другой стороны, я должен был понять, что я у него на всю
жизнь  и должен положиться на него как  на себя. Но если бы я знал все, если
бы  имел  хоть какое-нибудь представление о  том, что ему пришлось  за жизнь
пережить...
     Что же это за власть он захватил, хотя бы и над одним мною?.. Вряд ли я
один... Опять я поплелся за ним, как зять Мижуев.
     Вот  это было  то,  что мне  никак не  удавалось  уловить и  на  что  я
бесспорно попадался: пауза  и доза. То есть я не мог уловить закона и ритма,
по  которым он это варьировал: то полстакана, то стакан, то  треть, то через
пять минут, то через час... За точность времени я, конечно, не мог ручаться,
потому что вряд ли хоть какое-то чувство времени во мне сохранилось. Но было
что-то   от   власти  над   собой   и  над   процессом   в  его  неумолимом,
самоубийственном пьянстве, и уж совсем  непонятно  было, как я-то выдерживал
это  с  ним  равенство, но  всякий раз, как он находил нужным  добавить  или
повторить, я оказывался вполне способным, а иногда даже готовым это вынести.
И рассказ его, и бурные барашки мыслей, предвещавшие штурм очередной системы
мира,   были   каким-то   образом   подчинены   и   организованы   кажущейся
бессистемностью тостов. Ибо он держал руку на этом аритмичном пульсе! Трудно
было в это поверить, а  тем более оформить как мысль,  но  он пил как бы  не
сам,  а  --  мною, и  не  я подчинялся  его желаниям  продолжить,  а  он  --
руководст-вался  моими  сначала  способностями,  а  потом  и  возможностями.
Страшные  истории своей вызывающей  сочувствие и ужас жизни помещал он между
этими неравными в пространстве  и  во времени  стаканами... Фашисты подожгли
дом; мычали овцы; трепетал  флаг над сельсоветом; трактор раздавил пьяного в
колее; ночью под фары "студебеккера" вышел кабан; их нашли лишь через неделю
в погребе  оголодавших  и забывших слово "мама"; брат  бежал  из колонии, но
оказался "коровой": его  съели товарищи по побегу в пятидесяти километрах от
Улан-Удэ;  в  пирожке в  станционном  буфете  нашли  детский  пальчик;  отец
изнасиловал  сестренку  в  борозде...  Это  был многосерийный  телевизионный
рассказ,  в котором им  оказались  сыгранными  все роли. Но я не сомневался.
Иногда мой слабый разум пытался высчитать возраст героя и сбивался, как и от
попытки высчитать количество выпитого. Мой  собутыльник и современник прожил
несколько жизней, достигая иногда и семидесятилетнего и семилетнего возраста
одновременно;  события, которых он был участником, а иногда лишь свидетелем,
бывали  историческими, но тогда роль и ракурс становились фантастическими и,
ровно  наоборот,  убедительность   и  реальность  фактов  личной  его  жизни
окрашивала факт исторический в самые фантасмагорические цвета.  Но каждое из
этих биографических  колен имело все один и тот же подсмысл:  предательство.
Всякий раз он был несправедливо, незаконно, случайно, умышленно, не по своей
воле и т. д. изгнан, отторгнут, выселен, посажен, казнен,  унижен, растоптан
--  в университете,  в  армии, в  оркестре,  в  бригаде,  в детском саду,  в
Академии художеств --  упиралась и обрывалась  его столбовая дорога, светлый
путь,  призвание, назначение. Всякий раз его предавали. И каким бы я ни  был
ему  безукоризненным слушателем  и сколь бы плохо я ни соображал, от меня не
могла вполне ускользнуть связь этой бесконечной цепи предательств с тем, что
этой  ночью он смылся, а меня -- забрали.  Мое сочувствие его злоключениям и
вера в истинность происшествий потому и не устраивали его, что чем больше он
говорил, тем  больше и оправдывался,  и  чем больше  я с ним соглашался, тем
туже он эту собственную петельку  и, затягивал. Моего умысла в этом не было,
и  то, что  я  преисполнялся в  его  глазах и  все возвышался,  по-видимому,
изводило его...
     --  Вот и ты  меня предашь...  -- тихо и властно,  будто  склоняясь  на
вечере к Иуде, наконец произнес он.
     Я ничего ему не ответил, во-первых, потому, что не мог, а во-вторых...
     -- Достаточно  во-первых, --  прервал он  мое; молчание. --  Так сказал
Наполеон.
     Иуда,  кажется,  ведь тоже  промолчал...  И- впрямь "Кавказ"  весь  был
выпит. Здесь, из темноты, так ярко светился дверной проем, такое за ним было
солнце, будто сразу за дверью было небо, а не улица. Звал этот проем.  Искры
сварки,  казавшиеся  такими  слепящими,  когда  мы  входили,  теперь  бледно
рассыпались в солнечном свете. Рабочий так же молча посторонился,  пропуская
нас...
     Там мы и оказались на солнечном  свету. Чувствительность моя была как у
фотопластинки, я пытался  спрятаться в собственном  рукаве,  и не вполне мне
это удавалось -- я засвечивался по краям... Павел Петрович, опечаленный моим
грядущим предательством, больше не говорил о будущем, даже ближайшем. Однако
куда-то мы. уже шли, взгляд, милиционера останавливался на нас и, взвесив  и
оденлв, пропускал до следующего. Он пропускал  нас, как мы стакан,  в том же
неявном  ритме. Тут я  уже что-то плохо помню... Мы говорили теперь только о
России. Самый неотступный, самый невспоминаемый разговор.
     Но  продвигались  мы упорно. Бесспорно по России.  Кажется,  опять  нас
где-то "очень ждали". Кажется, даже к нему домой. У него, оказывается, и дом
был. И семья. И жена. Она нас тоже очень ждала. Но как  это  было далеко! За
семью долами,  за семью  горами... На каждой из  гор добывалась бутылка  и в
каждом долу распивалась...
     Я обнаруживал себя то там, то тут и где-то, наверно,  бывал между тут и
там. Тут  -- был  зеленеющий дворик меж хрущевских пятиэтажек, выстроенных в
каре.  Зеленеющий дворик с подросшими  за  прошедшую так быстро историческую
эпоху деревьями,  но все еще  не окончательно выросшими. Они  торчали вокруг
детской площадки с грибками, и песочницами, и ракетой в виде детской горки и
оттого напоминали  второгодяи-ков-переростков, кстати как раз возвращавшихся
уже в наше время из школы -- сбежали с последнего пения, -- тоже выросших из
школьной  формы, В  тени. одной  из  таких школьниц с коленками, в тени юной
то-полихи,  на  доминошном  столике,  раздавив с игроками и  снова сбегав  и
раздавив,   играли   мы-   в  рулетку,   сделанную   из  стирального   таза,
принадлежавшую некоему Жоржику...  Там проиграл я, под ласковыми и нежаркими
солнечными лучами, свои все еще остававшиеся  пять  рублей, а Павел Петрович
отыграл их,  достав со вздохом  заначенные от  "собачьих" денег  три...  как
говорил  Павел  Петрович,  "три  рубли". "Посылаем семь  рублей  на  покупку
кораблей, остальные три рубли..."-- декламировал Павел Петрович, ставя сразу
на  красный  и  на нечет,  и выигрывая и там  и  там, и  тут  же все  вместе
просаживая на зеро.
     Проигрыш  уводил  нас  в  новую  даль  и  приводил  почему-то  на  базу
спортторга, закрытую к, тому же на переучет, но там-то нас как раз и  впрямь
"ждали". Павел Петрович и  здесь был совсем свой и даже  нужный человек. Ему
обрадовались, на меня не обращали внимания. Стареющий плейбой заводил нас  в
свой  кабине-тик, где Павел Петрович  разворачивал газетку, в  которой  было
что-то вроде книжицы (она была с ним, выходит, весь наш  нелегкий путь --  и
он не забыл,  не выронил и не потерял...). Книжица эта была не чем иным, как
освеженной доской от Семиона с теми же Кириллом и Мефодием, что и вчера. Они
ласково и трезво блестели теперь под японским календарем с голой япо-ночкой,
искусной позой скрывающей некоторую краткость ноги, зато не скрывавшей всего
остального.  Изысканно,  даже   с   икрой  накрыл   нам  щедрый  плейбой  на
гимнастическом коне. Плейбой накрывал и  уронил с неловкой  поверхности коня
хлеб, я покачнулся поднять, а он махнул рукой: пусть, -- а Павел Петрович --
тот трепетно поднял его,  поцеловал  и сказал: "Прости,  хлебушек". Хотя был
хлебушек  --  с  икрой. И, усевшись  на груде матов, меж лыжами  и рапирами,
вдыхая дивный запах дерева и резины, пришли мы немножко в себя. Весело стало
мне среди этих неуклюжих спортивных  чудищ,  дисциплинированно сработанных в
неких  выселенных  за  края нашего сознания  артелях -- слепыми, малолетними
преступниками, престарелыми актерами и прочими отверженными кастами! Весело,
и захотелось плакать. И  плакал я, обнимая  школьной памяти козла за прочную
его ногу. И очень заботливо и тактично входил в мое положение добрый зав, и,
утешенный, выходил я с Павлом Петровичем далее, откуда,  как  уверял он, нам
было уже рукой подать.
     Рукой подать нам стало в некоем одичавшем яблоневом саду,  предварявшем
самую отдаленную в городе новостройку. Рассыпанной пачкой рафинада искрились
корпуса в лучах закатного солнца, подавляя остатки моего сознания чистотой и
недоступностью всеобщей созидательной жизни. И сад, по  которому мы уже шли,
был  необыкновенно красив  и  велик со своими редко и стройно,  по-солдатски
расставленными корявыми и приземистыми деревцами, в ветвях которых уцелевало
по одному корявому, в  точечках, яблоку, которыми мы и  закусили.  Здесь,  в
густой траве, меж деревьями, на красиво отлогом склоне, ввиду того дома, где
нас "очень ждали", был наш последний привал. Это была  и впрямь долина, дол,
отделявший  предпоследний  микрорайон  от  последнего. И  сил у  нас  уже не
оставалось. И мы были у цели. И какая-то оконченность,  исполненная скорби и
счастья, светилась в закатном воздухе, застоявшемся между я$лонь. Здесь было
преддверие рая, последняя  черта раздумья перед тем, как  -- неизвестно что.
Мы дошли  до конца. Мы выпили, и сознание мое прояснилось как еще  ни разу в
жизни.  Павел Петрович  этого только  и ждал,  будто два дня  сознательно  и
неуклонно вел именно в эту точку.
     -- Теперь я скажу то, что преждевременно было тебе  говорить  раньше...
-- сказал Павел Петрович со светлой грустью во взоре. И он положил мне  руку
на плечо так, как, наверно, клали меч, посвящая в рыцари.
     Я сознавал вполне высшую ответственность этого посвящения...
     -- Все  было закончено  к приходу  человека,  налажено и  заведено, как
часы. Человек пришел в готовый мир. Никакой эволюции после человека не было.
Она  продолжилась  лишь   в  его  собственном  сознании,  повторяла   ее   в
постижении...    Но   человек   перепутал   постижение   с   обладанием,   с
принадлежностью  себе!  Мир   был  сотворен  художником  для  созерцания,  и
постижения,  и  любви человеком. Но  для чего  же "по образу  и подобию"? --
будучи несколько знакомым с человеками,  никак этого не понять. И только так
это можно  понять, "то -- "по  образу и подобию": чтобы был  тоже  художник,
способный оценить. Художник нуждался  в другом художнике.  Художник не может
быть  один.  Еще больше  был нужен  Адам творцу,  чем  Адаму  Ева. Что такое
творение,  что такое  готовый  этот мир? Лишь в  художнике найдется если  не
ответ, то отклик, если не любовь, то жалость. Не то что творение... -- когда
я вижу обыкновенную великую живопись, я плачу от жалости. Ибо за любым нашим
восторгом   таится  чувство   обреченности:  продадим,  предадим,  распылим,
растлим, растратим! Так  нет же, и тут  мы преувеличиваем себя. И до этой-то
мысли дошли лишь индейцы племени яман...
     -- Как-как? -- встрепенулся я. -- Какие индейцы?
     --  Последний индеец племени яман, -- печально и торжественно продолжил
Павел  Петрович,  --  умер в  аргентинском  городе Ушуая  в тысяча девятьсот
шестьдесят втором году. Родиной племени была Огненная Земля. В середине того
века оно насчитывало три тысячи человек. У них не было никакой  политической
организации, слово старейшины было для них  законом. То есть, с  нашей точки
зрения, они находились на крайне низкой ступени цивилизации. Даже ростом они
были  метра  полтора. И жили себе  в  хижинах, крытых  травой  или  овечьими
шкурами. Однако  у  них был  весьма развитой язык,  делившийся на  множество
диалектов, что особенно затрудняло работу этнографа. Так  что  ничего от них
не  осталось. Ни слова,  не  то  что диалекта. Только оказалось,  что  перед
смертью  последнего  ямана  доктор  из  больницы,  в  которой  тот  помирал,
записал-таки   его   на   магнитофон.  Яман  был  без   сознания  и  говорил
безостановочно, торопился  нечто  поведать. История с этой пленкой  -- целый
детектив. Она пропала. Потом была найдена чудом, уже в  Австралии.  Но не  в
этом дело.  Когда ее  расшифровали, там вместе с  эпизодами истории великого
племени  оказался изложенным  и  примечательный  миф  о  творении,  впервые,
по-моему, трактующий творца нашего как художника. Когда великий бог, кажется
Никибуматва,  что в переводе означает "пасущий  облака", взялся воссоздавать
картину жизни, в его дело сразу вмешался  его тень-дьявол, кажется Эсчегуки,
в  переводе  означающий  "сырое имя  бесследного существа". Никибуматва умел
творить форму, а Эсчегуки его ревновал и ни в чем старался ему не  уступать,
но  он не умел творить форму и очень боялся это обнаружить. Присматриваясь к
тому, как творит форму Никибуматва, Эсчегуки пробовал повторить, но у него и
повторить-то получалось уродливо  и коряво. Тогда он начал  делать  вид, что
смеется над Никибуматвой и  нарочно делает так уродливо, чтобы показать ему,
как нелепо все, за что только  ни возьмется великий бог. Ннкибуматва, будучи
истинно велик, не  обращал на  него  внимания, хотя  тот ему  и досаждал как
только  мог. Никибуматва сотворил,  скажем,  форму рыбы и сделал многих рыб,
пока не дошел  до совершенного дельфина; Эсчегуки, подсмотрев за его работой
и бездарно  повторяя, к  изуродованной  форме  прибавлял еще обломки  других
несовместимых  существ,  тоже совершенно  созданных Никибуматвой, и наконец,
выдохшись, получал крокодила. Великий бог создавал  певчую птицу -- Эсчегуки
летучую  мышь. Никибуматва -- бабочку, Эсчегуки -- грязную муху. Никибуматва
успевал сделать  десять прекрасных  животных -- Эсчегуки их  всех уродовал и
склеивал   ядовитой  слюной  одного.   Но,  несмотря  на   завистливость   и
бездарность,  и  Эсчегуки  многому  научился,  потому  что  втайне вовсе  не
насмехаться,  а сравняться хотел с Никибуматвой.  И  вот  когда  великий бог
сделал благородного  волка, Эсчегуки  старался  особенно долго,  но  у  него
получился шакал. И отчаялся Эсчегуки, и разгневался Эсчегуки, и сообразил он
Жуткую шутку --; стал  лепить существо наподобие 556 великого Никибуматвы, и
получилась  у,  него -- обезьяна. Все  терпел великий бог,  чтобы только  не
отвлекаться от великой  работы, но этого  не  стерпел. Но так как  он не мог
вмешиваться в чужое,  пусть  и уродливое, творчество  и так  как он  не  мог
помешать  жить тому, что  уже живо, он и  не уничтожил  крокодилов,  летучие
мышей  и  шакалов и не  поправлял  их, раз  уж оня есть, --  так и обезьяну,
карикатуру  на себя, не стал  он  никак исправлять, а только  брызнул на нее
слезой своей досады и капелькой своего пота, на секунду отвлекшись от работы
и смахнув слезу и пот усталой рукой, И  обожгли обезьяну обе капли, попав ей
прямо  в  глаза,  и стало с обезьяной что-то твориться,  что она  сама стала
меняться  на глазах у ее  создателя Эсчегуки, во  всем стараясь  подражать и
походить на Никибуматву; и изменилась  она, став  человеком,  и создали  его
слеза и  пот великого бога,  и оттого  уделом человека  стали любовь и труд:
любовь видит форму, а труд ее создает,. Но оттого же и человек оказался  "по
образу лишь и подобию", потому что вовсе не собирался великий бог копировать
самого  себя, ибо он  был настоящий творец,  не то что бездарный пародист  и
карикатурист Эсчегуки. Оттого человек и двойствен по сию пору, что создан он
дьяволом,  а одушевлен богом.  И  мог  бы он стать во всем подобен богу,  да
мешает ему  дьявольская  природа, с которой  он  борется,  но  не побеждает,
потому что плоть его от дьявола, а дух от бога.
     Павел Петрович торжественно умолк, налил в стакан, но так  и не выпил и
мне  не предложил, а снова надолго задумался, как великий  Никибуматва, я же
молчал, как воодушевленная им обезьяна, у его  подножия, глядя на него снизу
вверх с Обожанием. Тут-то он залпом стакан и осушил.
     --  И знаешь,  что я понял благодаря этому мифу? --  сказал  он, теперь
наполнив и передав стакан мне  (он у нас, забыл сказать, был один). -- Понял
я наконец первую фразу в Библии...
     -- "В начале было Слово"? -- подхватил я.
     -- Все-то ты  знаешь... "Земля же была безвидна, и пуста..." А ты так и
думаешь, что -- слово. Тогда, вы, пишущие, первые люди, не так ли?
     Уличенный, я скромно потупился.
     -- "Слово" в  оригинале -- логос, знание, и я тебе уже это втолковывал,
но ты еще не смел понять... В начале мира было знание о мире,  то есть образ
мира.  Что  и есть  по любой  системе  эстетики основа  творчества. Так  что
уподобление творца художнику не так уж и метафорично, как  -- точно. До мира
существовал  его образ, а  раз есть образ, художник способен его воссоздать.
Значит,  образ  старше  творения  во  всех случаях, что  и  подтвердит любой
художник  на  практике. "Слово  было  Бог..."  Не так ли? Так кто  же  тогда
заказчик, а? Я не знал.
     -- Почему моцартовский черный человек так и не пришел за своим заказом?
Только  потому,  что  заказ  был  выполнен... Величие  замысла есть  величие
изначальной ошибки. Замысел всегда  таит в  основе своей допущение, то, чего
не может быть. Это и  есть жизнь. И жизнь есть допущение. Она  заказчик, она
изначальна, потому что  только жизни -- совсем уж быть не могло. Не только в
творении, в любом обычном великом произведении  найдешь ты эту ошибку... Что
неверно  в  "Преступлении  и  наказании"?  Что  Раскольников  убил  старуху.
Лизавету, вторую, он мог убить, но  первого  убийства совершить не мог -- он
не  такой.  Но был ли бы роман,  если  бы он  был "по правде",  без убийства
старухи? Не было бы  и романа. От  неправого допущения, лежащего  в  основе,
расползаются по всему созданию  по  мере исполнения  бесконечно выправляемые
неточности.  Этот  труд  уточнения  и исправления  и  создает  произведение.
Воплотить  образ или  слово  значит не только его воссоздать, но и подделать
под  замысел.  Страдания  гения  неизмеримы  от  этой  борьбы  с изначальным
допущением,  но  тот и гений,  кто много допустил. Без  этой первородной лжи
замысла ничего бы и не было; только мертвая  материя точна. И вот чтобы была
жизнь, надо было допустить неточность и в точном -- в самой мертвой материи.
Вода!  -- вот что  изобличает в творении творца, в творце -- художника.  Как
там  она  расширяется  и  сжимается,   кипит   и  замерзает  единственным  и
противоречивейшим способом из всех жидкостей? Ты, специалист по кроссвордам,
должен лучше меня знать... Из воды и вышла жизнь, что всем известно. Так вот
не жизнь изумительна,  а --  вода!  Она  есть  подвиг  творца, преступившего
гармонию во имя жизни. Не  нам себе представлять,  чего  это ему стоило. Вот
что  он  воистину  создал!  Воду...  От  ее  капли  до  нас с тобой  меньшее
расстояние, чем от неживой материи до воды. Эволюция -- это всего лишь роман
с неизбежной  развязкой;  возможно,  мы  и закроем  всю  книгу...  Поправки,
вписки, вычеркнутые места... Есть, впрочем, еще одна принципиальная вставка:
нефть! Тоже никто не  объяснил толком, почему нефть, как  и  зачем. А вдруг,
создав жизнь, в неизбежности поправок и дополнений он сам  нам ее  запас,  в
наше продолжение и  будущее... Будто и впрямь куда-то  мы  должны залететь в
нашем будущем. Но  не нравится  мне. Куда этому допущению до величия  первой
воды!
     Что-то  и впрям