акое окно.  Живопись,  по-моему, это окно. Или  зеркало.
Зеркало -- это ведь  тоже окно. Окно сквозь стену -- в мир.  Так  ей потом и
висеть -- на стене.
     -- Понимаю,  --  сказал  я,  не  до  конца  поняв.  --  Холст,  формат,
перспектива, взгляд.  Рамка  видоискателя... Выбор точки... Но вот  точка на
холсте... с которой вы начали его заполнять... где она и почему?
     -- Заполнять... --  брезгливо  поежился пейзажист. --  Скажите  еще  --
рисовать!
     --  Ладно,  -- сказал  я, тоже злясь, -- писать. Вы можете  указать мне
точно, в какой точке вы начали писать этот холст?
     --  Это сложный вопрос. Все  зависит от натуры. Птицу,  например,  надо
писать с клюва.
     -- Какую птицу?
     -- Ну вообще...
     -- А вот здесь? -- Я ткнул в его холст.
     -- Уже не вышло, -- уклонился он.
     -- Почему же  не вышло!  -- Опять надо было щадить  его  самолюбие!  --
Очень даже.
     -- Потому  и  не вышло, что не оттуда начал! -- зло сказал  он,  снимая
холст.
     -- Отсюда? -- Я ткнул пальцем в сторону реки.
     -- Угадали...  --  Сквозь его седоватый бурелом  проступила краска.  --
Угадали! Я  вовсе  не художник!  Я  на это не претендую! Я  не  за  тем сюда
хожу!..
     -- За чем же?
     -- Вам этого не понять.
     --  Вы слишком строги, -- обиделся я, -- и к себе и ко мне.  По-вашему,
вообще ничего нарисовать невозможно: ни пейзаж, ни портрет... А натюрморт?
     -- Вот  его можно! --  ни с того  ни с сего возликовал он, будто тут же
собрался, оставив пейзаж, взяться за натюрморт. -- Вы сами не понимаете, как
вы  правы!  Портрет тоже можно... Но  --  единицы! гении! Леонарды! Животное
кто-нибудь написал? -- выпалил он в меня.
     -- Птицу -- с клюва, -- процитировал я.
     -- Птица  -- существо удаленное...  -- непонятно сказал  он. -- Возьмем
зверя. Никто! Разве что Дюрер носорога. Так он рисовал его по  клеточкам. На
этот раз не писал, а  -- рисовал.  Это был первый носорог  в Германии, может
быть, в Европе. Дюрер был поражен.  Не как гений, а  как нормальный человек.
Вот поражен-ность-то у него и вышла. А какой был рисовальщик!
     Какие  тогда  были  рисовальщики!..  Любой  экспедиционный  художник...
Иногда  мне кажется,  что  только  они  и  художники...  Которые  ничего  не
хотели... -- Он забор-мотался и забыл про меня.
     -- Дюрер, -- сказал я, -- нарисовал зверя?
     -- О да! Он хотел лишь зафиксировать. Он отнесся к линии как к букве. А
вышел гениальный апокалипсический зверь!
     -- Не  противоречите  ли?  --  вкрадывался я. -- Только что  зверя было
невозможно нарисовать.
     -- Нимало! --  ликовал он, радостно складывая свой скарб. -- Нарисовать
можно.  Написать  нельзя.  Невозможно.  Поэтому,  кстати,  живопись и  стала
искусством.
     -- Но ведь рисуют же!
     -- А вы не писатель, случайно?
     -- Случайно, -- был я вынужден.
     -- Так вот. Я вам скажу: пишут же?..
     -- Не хотите ли вы сказать... не можем ли мы заключить... что  то, чему
можно научиться, не есть искусство?
     -- Вот видите.
     -- А если учиться, учиться и учиться? -- обрадовался я.
     -- Недостаточно.
     -- А если работать, работать и работать?
     -- Того меньше.
     -- А если просто вдруг... ни с того ни с сего... как бы понять...
     -- Вдохновиться?
     -- Ну.
     -- О да! -- возликовал он. -- Может быть... -- вздохнул он.  -- На один
раз.
     -- Так как же быть?
     -- Бог знает.
     -- И все?
     -- А вам мало?
     -- Мне -- много.
     Мы рассмеялись и вместе спустились в овраг.
     -- Вот вы говорите -- гений... -- сказал он, хотя я этого не говорил. Я
уже перешел  дощечку,  а он еще  нет. В  овраге  была уже ночь и затеплились
гнилушки. Из  глубины  его  оволосения тускло и  смело сверкал  вдохновенный
взгляд.  --  Гении  все  мадонну  с  младенцем писали.  Мадонна  получалась,
младенец -- никогда. Замечали?  О,  это такая тайна! Вы  сразу не поймете...
Гений нам кажется особенно воплотившимся человеком. Мол,  обычный человек не
сумел, а он -- на сто процентов... Дудки! (С чего это он так вскипятился?..)
Гений  есть максимально  неудавшееся  воплощение! С его, естественно,  точки
зрения, а не с нашей. Ни по вертикали, ни по горизонтали. То, что у гения за
спиной  (а  ведь  гений-божество  так и  помещается  -- за  спиной...), есть
безмерная диспропорция по  отношению к так  называемому выходу... (Знаете, в
столовых в меню пишут "выход"... мяса в котлете?) То, чем мы восхищены, есть
для гения полная  неудовлетворенность и несчастье. Он-то  знает сколько! Вот
настолько он и воплощен, насколько получился у него младенец. Если гения, не
дай   бог,   признают   при   жизни,   его   убивают,  лишив  именно   этого
неудовлетворения.  Впрочем,   чаще   их   просто  распинают.   Так   гораздо
рациональнее,   все  достается  людям,   включая  и  лестпость   нашего  ими
восхищения...
     Он наконец  перешел по дощечке. "Уж не  с гением ли я опять имею дело?"
-- криво  подумал я; больно выстраданно прозвучали его слова.  Но  он  был и
впрямь гений...
     Перейдя дощечку,  как пропасть, он  снова остановился и  стал  рыться в
своей рыбацкой сумке (из-под противогаза... как  она у  него уцелела?). Само
собой, извлеклась оттуда бутылка  портвейна "Кавказ" (0,8) и  стакан (один).
Стакан он протянул мне;
     -- Не откажите?
     -- Я не пью.
     -- И давно?
     -- С некоторых пор.
     -- Ну, это не страшно.
     -- Я портвейна не пью... -- настаивал было я.
     --  А  вы не  пейте.  Я  ж не  вынуждаю, -- ласково сказал  он,  стакан
оказался сам в моей руке, и меня обдало жаром его непонятной власти.
     -- Вы -- гений... -- прошептал я.
     -- Гений  и  злодейство  --  две  вещи...  Гениев  сейчас  нет. Они  не
работают. Нельзя  написать  лишь шедевр,  с  которым  остаются. Нельзя  одну
Джоконду... Нельзя написать сразу избранное, не правда ли?
     -- О да! Вы правы.
     --  Перепроизводство  --  условие  гения.   Кому  нужен  тридцатый  том
Диккенса? Или девяностый Толстого? Что они, в двенадцатом не выразились, что
ли? Нам бы не хватило?
     -- Кажется, вы перегибаете?
     -- Перегибаю. Так  я  ж  не в ЖЭКе.  Я не правильно,  а -- правду  хочу
сказать.  Вам достаточно Дон  Кихота из  всего Сервантеса, Гамлета из  всего
Шекспира?.. Вот вы, профессионал, сколько прочли книг?
     -- А сколько картин вы не видели? В Лувре, в Прадо, в наших запасниках?
     -- В наш век есть книги, передвижные выставки... Нам как бы проще. Хотя
картины не картинки, чтобы их смотреть. Их увидеть надо.
     -- Вот и книгу надо прочесть.
     -- А я и спрашиваю: сколько книг вы прочли?,
     -- Да я "Дон Кихота"-то не прочитал...
     -- А "Гамлета"?
     -- Его прочитал. Недавно.
     -- Сколько вам было?
     -- Сорок.
     -- Спасибо. А Библию?
     -- Что вы меня допрашиваете?!
     -- Да вы не сердитесь... Я  Ван Дейка  от Ван  Эйка отделил  еще позже.
Узнал, что такой был Ван Эйк, представляете?
     -- Старший или младший? -- Тут уж я обнаглел.
     -- А вы будто знаете! -- насупился он. -- Вы тоже только одного знаете,
а про второго слышали. Я же вас не  спрашиваю, что Ван Эйк написал! Чтобы вы
в  Благовещеньях  не запутались... Я думал, вы человек,  что с вами говорить
можно.
     Он не на шутку обиделся. Разочаровался он.
     -- Ладно, -- согласился я, -- в двадцать семь лет. В двадцать семь  лет
я впервые Евангелие прочел. И то от одного Матфея.  А Ветхий  завет так и не
прочел, кроме псалмов и Екклесиаста. Но с тех пор при себе держу.
     -- Раскрываете и закрываете?
     -- Раскрываю и закрываю. -- Он мне положительно нравился.
     -- По половине?
     -- Ну разве что... -- замямлил я. -- По половинке.
     -- Так вы ж не пьете? Вы не пейте, я не  обижусь... Моцарт -- гений? --
спросил он, приняв.
     -- Вот уж гений!
     -- Все-все гений.
     -- И вы все слушали?
     -- Ну не все. Но много. Сколько удавалось.
     -- А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется?
     Я не знал. Уж больно он таинственно спросил.
     -- Десять процентов! -- Он не в силах был сдержать ликования.
     -- Да ну! -- Я был изумлен.
     -- Вот! Перепроизводство --  это еще одно свидетельство невоплощенности
гения, уже по горизонтали. Чего ему гнать да гнать, если он уже воплотился?
     --  А  --  кушать?  --  тут  уж  я  его подловил.  --  А "не  продается
вдохновенье"?
     -- М-да,  -- тут он вздохнул. -- Вы  знаете, во  что  обходился Моцарту
новый камзол?
     -- Этого не знаю.
     -- В симфонию!
     Стояла полная ночь. Во всяком  случае, здесь,  в овраге. Мы дышали друг
другу  в лицо. Мы  осветили  их, прикуривая. На лбу  его  вздулся драгоценно
комарик.
     -- Вы позволите? -- И я стукнул его по лбу.
     -- Спасибо.
     И мы полезли к выходу, там еще светлело разбавленными чернилами небо.
     -- Вы  бы видели этот  камзол!  --  пыхтел он снизу.  -- Это же райская
птица! "Взгляни на лилию,  как она одета!" Не хуже был  вынужден одеваться и
Моцарт...
     -- А как же... при дворе... -- с пониманием отозвался я.
     Мы  вышли к строительной площадке.  Там было лысо и  неожиданно светло.
Внизу осталась  совсем уже  ночь. Особенно светлела  колокольня  в лесах,  а
звонница даже будто светилась отдельным, сквозящим светом. "Изумительно!" --
хотел уже воскликнуть я, как бы забыв о новом друге, все-таки -- кому-то...
     -- О да! -- сказал он мне в  затылок.  --  Наша, русская  готическая...
Хотите внутрь?
     Я  хотел.  Он чувствовал  себя здесь уверенно.  Он  имел  к этому всему
какое-то отношение.
     В двери торчал огромный кованый  ключ. Но дверь была заперта и изнутри.
Он потряс  ее и постучал.  С карканьем с  колокольни снялись вороны. Небо от
них еще побелело.
     --  Сейчас откроет, --  сказал он, еще раз постучав. С  реки, обозначив
пустоту сумерек, продудела по-бычьи баржа. Потянуло листвяным дымком, словно
от этого прощального мычанья.
     -- Да что же они там... что ли?
     Это замечание меня до некоторой степени протрезвило. Я слишком себе это
представил.
     Он загрохотал в дверь изо всей силы.
     Гигантское,  серое,  змеевидное  существо   выткалось  из  сумерек.   Я
вздрогнул и чуть не заорал "мама!".
     --  Линда!  Линдочка!  Чертяка!  --  ласково  потрепал  пейзажист этого
дьявола.
     Это была мраморная догиня ослепительного ужаса и красоты.
     --  Заждалась? -- Нежность  в голосе  была необыкновенная. -- Пошли! --
сказал он решительно и повернул ключ в скважине. Но тут и еще мысль постигла
его, и он ключ этот из скважины вынул и протянул мне: -- Держите.
     Я недоуменно держал в руках. Это была вещь. Размером с нашу догиню.
     -- Держите, не бойтесь. Это вам на память. Когда захотите придете.
     -- А как же они?..
     -- Найдут способ. Пусть не запираются... Да там и нет никого.
     Окончательно  не поняв, я проследовал  за ними с ключом  в руке. Дорога
шла в гору, и я на ключ опирался. Дьяволица бежала  впереди, то растворяясь,
то выпадая из густеющих сумерек.
     -- Актриса!  --  гордо повествовал он сверху вниз.  -- Я ее сегодня  на
съемки водил. Здесь, рядом. Снимают оккупацию. Нет, здесь, собственно, немца
не     было.     Это     новгородская    досъемка.    В     роли    любимицы
оберштамбамбрамсельфюрера...   --  Он  засмеялся  невидимо,  провалившись  в
какую-то лужицу ночи. --  Линда, кормилица!  -- Видно,  она  подбежала, и он
сейчас, поджидая меня, чесал  ее за  ухом. -- Семь пятьдесят съемочный день!
-- хвалясь, сказал он, оказавшись вдруг прямо передо мной; я в него  уперся.
--  Все  равно --  барочная... -- то  ли с грустью, то ли с  удовлетворением
сказал он, глядя над моим плечом, и я обернулся.
     Отсюда, сверху,  снова предстала колокольня. Луна, красная  и огромная,
как  солнце,  выползла  из-за  невидимой отсюда  реки. Вокруг  острого шпиля
как-то склубился черно-розовый отсвет. Храм дотлевал последним углем в ночи.
     Мы  шли  куда-то, я  не  обсуждал  куда.  Длинное хлевное тело  густело
впереди. При нашем приближении подвальное окошко зажглось и погасло.
     -- Трапезная... -- сказал он.
     Мы проникли, громыхая и спотыкаясь.
     --  Сейчас я включу... -- сказал он, и все озарилось. Это была, по всей
видимости, реставрационная  мастерская.  Верстак, муфельная печь, стеллаж  с
банками... Голая лампочка под потолком. На стене календарь с Аллой Пугачевой
и  реклама  автогонок.  Огромный  деревенский  ларь.  Такие  же  топорные  и
старинные лавки. Крошечные  зарешеченные  окошки из глуби крепостной толщины
стен  слепо смотрели внутрь, будто щурясь, будто  опухли со сна. Вдоль стен,
как  хлам,  как рассыпанная  колода,  во  множестве слоились  иконы, оклады,
иконостасы.
     -- Вас интересуют доски? -- Я не понял, но глазами он указал на  свалку
икон.
     -- О да, конечно, -- сказал я.
     -- Сейчас, Линдочка, сейчас... А вы смотрите пока, не стесняйтесь.
     Бережно  отгибал  я  небрежно сваленные доски одну  за  другой.  Трепет
прикосновения был выше моего разумения.
     Пейзажист хозяйничал. Вокруг  вилась догиня. Включил  муфельную  печь и
поставил  разогревать в  нее банку  консервов.  Открыл ларь и залез в него с
головой;  на  какой-то момент даже  ноги его  оторвались  от пола. Лицо  его
покраснело, когда он вылез.
     -- Неужто увели!.. -- Лицо его  выражало нешуточную тревогу. И он снова
исчез в ларе. Оттуда летела ветошь; пустые мятые  оклады  и консервные банки
издавали  об  пол один  и  тот  же  звук... -- О господи! -- раздался  вздох
облегчения. -- Надо же было так зарыть!
     Он извлекся с бутылкой "Русской".
     Я  разделил  его неподдельную  радость, стоя с тетиным,  еле различимым
"Спасом" в руке.
     -- А кто же зарывал?
     -- А я! -- счастливо сказал он.
     Консервы в муфельной нечи разогревались, однако, не для Линды.
     Не могу даже дать представления о том, как мне здесь с ним нравилось! И
как  было страшно...  Надо же, чтобы так, ни с  того ни с сего вывалиться нз
своей обыденности и серости в настоящее, в такую внезапную дыру... Табуретку
накрыли   газетой   --   уютнейше,  с   мужской  дельной   непоспешностью  и
функциональностью  был  им  накрыт  наш  пир:  луковица,   хлеб,  тушенка...
Засверкали два отмытых стакана. Плечистая бутылка встала как колоколенка.
     -- Я сразу вас заподозрил, -- сказал он, разливая. -- Вон из какой кучи
вы тотчас самую ценную утянули...
     Я по случайности  держал в руке ту  самую темную доску, на  которой был
застигнут обретенной наконец его заначкой. Однако не признался.
     -- А  вы поставьте ее на стул, рассмотрите получше... Так мы соображали
на троих, Линда не в счет: Павел Петрович (так все-таки звали пейзажиста), я
да  потемневший  наш  Спаситель  ликом к  нам,  на  отдельном  стуле.  Павел
Петрович,  может, по профессии,  не видел в  этом  кощунства,  и  я тогда не
отмечал.
     Павел Петрович  не  закусывал  и  скармливал Линде  пропитанный  соусом
тушенки хлеб.
     --  Я ведь не из гордости сказал, что я не художник.  Я совсем с другой
целью. Я выхожу на контакт! Понимаете?..
     Я еще или уже не совсем понимал.
     --  Я  ищу  свое  место.  То есть не  свое в частности,  это  меня мало
заботит. А --  человека!  В  пейзаже вы  не  найдете  человека.  Чем  Шишкин
все-таки хорош -- кажется, ни одного человека не пририсовал.
     -- Мишек пририсовал... -- вставлял я.
     -- Так это же конфеты! -- безапелляционно рассудил Павел Петрович. -- И
мишек, кстати, не он  пририсовал. Что ж, вы не знаете  кто?..  И Айвазовский
разок не удержался. Правда, тоже не сам...  Но кого-то попросил себе Пушкина
пририсовать.
     -- Репина, -- сказал я, смело двинув свою пешку против его мишек.
     --  Вам бы  кроссворды заполнять, -- сказал  он, ничуть  не  оказавшись
задетым.  --  Да  хоть  бы  кто!  И  --  ничего  у  них  не  вышло!  Как это
замечательно! Стоит некстати, еще хуже, чем море, нарисованный, и скалится с
цилиндром на отлете... А  Пушкин-то,  ласточка, гений...  как он-то все  это
сделал в своей-то живописи! "Прощай,  свободная стихия..." -- и все, его уже
нет,  остался  один жест,  один  взмах  его руки.  Гениальная  мера  вкуса и
живописной  точности! Я  вот свой нос только вижу,  когда рисую. Меня иногда
тянет его пририсовать, когда не получилось. А -- всегда не получилось...  --
Он отмахнулся от себя, как  от мухи, испугал Линду. -- Так я ведь его каждый
раз не рисую!
     -- Нос?
     Линда  отошла от него  и  положила свою  телячью голову  мне на колено.
Первый раз в жизни я имел дело с такой большой  собакой. Что за страшная, но
и приятная тяжесть лежала на моем колене! Она же пополам в секунду перекусит
мою руку, которая ее гладит...
     -- Никогда не укусит,  --  сказал Павел Петрович. Я мог  ему  ничего не
говорить, он явно  читал  мысли...  --  Ладно. Покинем  прискорбные примеры.
Возьмем что-нибудь, что постоит за себя. Вот Брейгель, "Икар", помните?
     Я кивнул, хотя помнил не совсем.
     -- Не младший  -- старший... тут вы меня не подловите. Что  у  него  от
человека в пейзаже, пусть и  от  божественного?..  Пятка!  Пятка  у него  от
Икара! Ее и не заметишь...
     -- А как же пахарь? -- Картину я с его помощью всю Припомнил. -- Пахарь
там вовсю пашет, крупно!
     --  Пахарь! сказал  тоже -- пахарь! Пахарь  --  естественно,  пахарь --
часть  пейзажа.  Личность его  не  важна  --  вот в  чем дело.  Поэтому он и
вписывается, что он всего этого часть.
     -- Там еще и корабль -- тоже не природа...
     --  Творение  --  уже природа! Он прекрасен,  парусник.  Хотя  и  менее
уместен в  картине,  чем пахарь. Вот  вы сами и  наметили все точки: пахарь,
судно и пятка Икара. Лучше всего паши; если уж неймется -- плавай, но --  не
летай!
     -- Но это уже басня, а не живопись, -- возражал я.
     -- В  данном  случае! В  данном случае  это и то и другое:  живопись  у
Брейгеля,  само  собой,  не подведет,  а  мышление  -- да,  в данном  случае
литературное. Но  тогда ведь так и писали -- на сюжеты. Но живопись, однако,
не забывали...  И законы  ее работали. Не  может человек  как  личность, как
черт-те что, как царь, видите ли, природы, уместиться в пейзаж -- никогда вы
такого не найдете. Пятка, только пятка или нос  пейзажиста, который рисовать
необязательно. Куда правдоподобнее и уместней вставить свою морду, раз уж ты
так  претендуешь  на  вечность,  в  дыру  с  подмалеванным  вокруг  морем  и
кипарисом. Это -- по правде. А любые попытки вписать личность в пейзаж будут
убогой пародией.
     Он вздохнул, он был удовлетворен тем, как все это у него изложилось.
     -- Вот не думал! -- восхищенно покрутил он головой.
     -- Что именно?
     -- Про Брейгеля впервые сообразил...
     --  Да,  хорошо,  -- согласился  я.  --  А  как  же  быть  с  портретом
Возрождения?  Там  обязательно  даль,  глубь,  перспектива, поля, и  виды, и
холмы, и воды...
     --  А  это  совсем  другое!  Там  что  впереди?  Лицо,  лик,  личность.
Обязательно личность! Мы что чуем: неизвестно кто, когда жил, чего делал., а
--  личность!  Непременно. И лишь там, вдали, откуда она взялась,  из какого
мира. Там  отдельный  мир!  Ко-о-ордината! -- Он  так  все  время говорил, с
лишним "о". -- Ко-о-ордината  лица!.. Там как бы картина. Обязательное окно,
обязательная рама для второй. Портрет отдельно, и пейзаж отдельно. Это очень
отдельно   и  крайне  условно.  Это  нам   от  древности  кажется  таким  уж
реализмом...
     И я чокнулся, совершенно с ним согласившись.
     --  Встаньте  на  берег моря, как Пушкин, или на  край  пашни, глядя  в
светлое будущее,  или вот как сегодня,  когда  вы подошли, если бы  я вам не
мозолил взгляд... что бы вы увидели и где бы были вы?
     Я задумался.
     -- Ну?
     -- Меня как бы тогда не было...
     -- Вот видите? И вы правы  наконец. И сейчас мы приближаемся вплотную к
тайне. Где человек? кто человек? и зачем человек?  Вот  этим я  и  занимаюсь
каждый раз, пытаясь воспроизвести то,