что вижу. Вхожу в контакт.
     -- С кем?
     -- Ясно  с кем, -- он рассердился, -- с мировой мыслью хотя  бы. Вот вы
себя не видите,  когда смотрите. А то, что вы видите, разве  видит себя?  Ну
тварь земная видит для своей  насущности. А деревья,  травы, горы, реки? Они
не  видят.  Вы никогда  не  представляли  себя камнем или  ветвью?  Конечно,
представляли.  Закрепляли себя на месте, располагали в пространстве... И при
этом  тосковали от бедности доставшегося вам для обзора мира. И  каждый раз,
не  замечая  того, вы продолжали видеть и  даже слышать, будто  у  камня или
ветки есть  глаза и  уши. Этого  отнять у себя в представлении вы  никак  не
могли, вам даже в голову не приходило, не правда ли?
     -- Не так уж  часто я представлял  себя камнем,  но, пожалуй...  не без
глаз...
     --  Представляете,  какая  но-о-о-очь!  -- Он  провыл  слово "ночь" так
ужасно...  --  Какое  непонятное  бескорыстие  есть  в  этом слепоглухонемом
существовании! Ведь  все, что  есть, связано между  собою, не  ведая об этой
связи.  А мы видим  это  --  в  единстве, которое никто из  участников этого
единства не ведает!  Вы вышли на  берег: плещет вода, песочек,  камушки, лес
отражается в воде, -- вы знаете, что все это, конечно, не думает, как вы, но
вы и представить себе не можете, до чего для себя отдельны камни и воды, для
них  нет целого! Они все в себе! Как те  вещи у немцев. Но целое-то -- есть!
Вот в чем парадокс.  Не вы его выдумали, и  это нам не кажется, что все, что
перед глазами, есть картина. Значит, кто-то... Нет. Значит, она была... Нет.
Как оно могло соединиться, розное, само? И про красоту -- нам не кажется про
красоту.  Вовсе не удовлетворением наших жизненных потребностей вызвана наша
эстетика. Я замерзал однажды зимой в тундре... Там ничего не годилось ни для
какой жизни... Я погибал --  в красоте.  Так -- кто-о-о-е же?! -- И он  пять
ужасно провыл "кто".
     --  Если вы  имеете в виду  творца, --  промямлил я,  -- то я совсем не
против того...
     -- Ненавижу! -- прорычал Павел Петрович.
     -- За что?.. Но я ведь тоже верю...
     -- Тоже...--повторил он ядовито, совсем меня изничтожив. -- Да я не вас
имею в виду. Вы добрый  малый,  хотя и много о себе думаете. Уж как я его не
люблю!
     -- Кого же?
     -- Человека!  Именно  того,  с большой  буквы... Венец творения.  Всюду
лезет, все его, все для него!.. Ну хуже любой твари. Хуже. Потому что вместо
пятачка  еще ковырялки себе всякие, от ложки до атома, выдумывает.  И  жрет,
жрет,   жрет.  А  чтоб  остановиться,  а  чтоб  вокруг  посмотреть,  а  чтоб
заметить...
     -- Так,  так,  --  кивал  я.  -- Со всем  согласен. Но если вы верите в
творение...
     -- Другой гипотезы нет -- Павел Петрович за-мрачнел.
     -- ...то  и человек -- создание.  Зачем же тогда?.. Венец  творения  --
это, может, я сам про себя человек сказал,  хотя книга, по всему, тоже не им
писана... Но ведь даже -- "по образу и подобию"...
     --  Ах,  как  вы все  схватываете! -- Похвала была  сомнительной в  его
устах. -- На лету. Прямо цивилизованный вы человек -- вот вы кто!
     Кровь прилила к моей голове непобедимой волной постыдного воспоминания.
Павел Петрович никак тут не  был  при чем... В каком же это классе проходили
мы того, у кого этот самый человек с большой буквы?.. а именно.: "Что сделаю
я  для  людей! -- крикнул  Данко"... нет, "Высоко в  горы вполз  уж..." -- и
опять нет!  "Буревестник с  криком реет,  черной молнии подобный, то  крылом
волны касаясь..." Вот! "Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах..."
"Часть шестая  их в  квадрате в  роще  весело резвилась..."  Это уже другое,
более человеческое,  про  обезьян... Так вот, наша учительница по литературе
заболела,  а  ее  замещала  какая-то  особенно  выдающаяся,  из   районе,  с
чудовищным бюстом... ну,  просто, когда мы сидели и царапали в  тетрадках, а
она ходила  меж  партами,  то  сначала на тетрадь склонялась, издалека, тень
груди, потом сама  грудь, наша  головенка терялась в этой дышащей  груде,  а
где-то, наверху,  с трудом  было  разобрать  особую ласковость  ее взгляда и
воркование, опять  же  грудного, голоса... А был это еще год, еще вовсю  при
счастливом детстве это было. Брат мой уже в университете учился и отличником
там был. Почерк  у него был  замечательный и конспект образцовый. Вышло  так
(теперь это меня забавляет), что и он на своем втором или третьем курсе, и я
в своем  седьмом или восьмом классе  проходили одно  и то же -- про "глупого
пингвина",  и  я как  раз  накануне  в  его конспект  заглянул,  а  там было
написано, уже не  для школы,  а для Высшего учебного понимания, что  Горький
имел в  виду под каждым животным, и "пингвин", кажется,  был не то кадет, не
то эсер...  и тут  наша  высокогрудая заместительница задает сложный вопрос,
будя  инициативу  класса,  вопрос  "на  засыпку"  (она,   наверно,  тот   же
университет кончала...) про этих  самых животных, про аллегорию... Ну, никто
не знает, все жмутся, потому что и вопрос поставлен так, что на него  только
сам же учитель и  способен  ответить, а я, вообще-то  безынициативный, тяну,
единственный,  свою  руку  (которую  надо  бы отсечь по Евангелию...),  дабы
блеснуть...  А у нее,  надо сказать, когда она такое спрашивала, всегда была
такая поощрительно-вопросительная приговорка: "Думайте, думайте!" И вот, все
думают,  а  я  тяну руку.  Она снисходительно  улыбается,  готовая выслушать
наивную ребячью догадку, а я выпаливаю по писаному случайно подсмотренное  и
случайно запомненное,  но,  надо  же,  как  удачно! --  выпаливаю  как  свою
собственную догадку. Тетка была, по-видимому, удивлена, но я от смущения уже
плохо  помню ее  реакцию.  Она продолжала  развивать  мысль,  "которую я  ей
подсказал". И вот, когда мы все за  ней писали, а она ходила по проходу, моя
голова вдруг очутилась меж ее грудей, и, обняв меня  сзади, она гладила меня
по голове и приговаривала: "Головенка-то  варит... варит головенка..." Но  я
не  провалился  сквозь землю и  тогда,  хотя  именно  в  таких  вот нечастых
положениях,  пожалуй, и  проваливаются,  не провалился и  сейчас, когда  это
вдруг из-под толщи последующих стыдоб выволок... не провалился, и  рассказав
весь этот мемуар Павлу Петровичу...
     Уж как ему эта моя история пришлась по сердцу!!
     -- Нет, нет!  И не говорите!  Вы совсем не безнадежны... -- хохотал он.
-- Я даже не предполагал.
     Я ничего вроде и не выпил, но бутылка кончилась.
     -- Так вот, --  произнес  он,  с удовлетворенной укоризной  отметив  ее
совершенную пустоту, --  и я вам тоже ставлю "пять". Не знаю уж, где вы  это
подсмотрели, но самый сложный вопрос сумели задать... Вы и не представляете,
сколько я над этим бьюсь.  Но  в пейзаже на все есть  ответ, даже на то, для
чего человек, но почему "по образу я подобию" -- нет ответа.
     Теперь он осматривал дно стакана, так и так поворачивая.
     -- А  для  чего,  собственно, создан  человек?  Это тоже вопрос  весьма
живописный. Почему художников  тоже зовут творцами? Конечно,  преувеличение,
лучше было,  когда --  мастер... Художника в  полном смысле никак творцом не
назовешь. Он в лучшем случае пересоздал, но не создал. Но и творец, хотя это
его никак не исчерпывает, не есть ли величайший художник?.. ."В начале  было
Слово..." А собственно, и не слово, а  логос,  знание...  Значит, образ мира
существовал раньше мира, до  акта творения? И это был не просто  образ мира,
даже божественный... Образ -- был богом!.. Понимаете, с чем мы имеем дело? С
художником. Всегда сначала образ, а потом картина. Это основа  эстетики.  Но
картина  ведь всегда  для  кого-то,  для  кого-то,  кто  способен понять или
оценить.  Ну, оценка наша, допустим, ему не важна. Он выше этого... А вот не
верю, что не важна наша оценка! Не то, что мы похвалим, а то, что -- поймем!
Понимание,  неодиночество  --  в этом смысл творения, как и  художественного
создания.  Чистым искусством, надо полагать,  он не  занимался.  Да и никто,
если  вникнуть,  не  занимался.  Это  гордыня  --  искусство для  искусства,
унижение паче гордости. Все жаждут понимания, кто создает. А так, не понятно
ли  .происхождение  человека и  зачем человек? Видеть  творение!  Не  только
пользоваться им и составлять его, как и всякая божья тварь, но -- видеть! То
есть  понять и постичь. Поэтому, надо полагать, и создал он нас "по образу и
подобию"...  Иначе  этого не  понять,  зачем  уж  человека  -- "по образу  и
подобию",  чего  ради?  Не  может же  творец  боготворить  сам  себя,  чтобы
копировать венец творения с себя же?..
     Он окончательно перевернул стакан как доказательство.
     -- А кто тот, для кого создается картина? Ну, обычная картина?..
     -- Народ,--сказал я, -- люди... -- уточнил я, и опять неточно.
     -- Заказчик! -- вскричал Павел Петрович.
     -- Кто же у самого бога заказчик? -- очень удивился я.
     -- А образ  мира, который раньше мира? Но это я  только  предполагаю...
Это не так, но... А ведь и заказчик раньше художника, а?
     Он торжествовал, будто подсказывал ответ уже не мне, а самому богу.
     Мне нечего было ему ответить. Я мог лишь кивнуть.
     -- Если бы я  мог поставить так вопрос, -- глубокомысленно сказал я, --
то я бы поставил его именно так... -- Про  себя же я решал задачу: переводил
крепость  "Кавказа"  в  крепость  "Русской",  чтобы уточнить  объем выпитого
Павлом Петровичем в водочном эквиваленте. Я почти сосчитал, но не был уверен
в  последних пятидесяти граммах: 0,75  или 0,8 был "Кавказ"?  Именно посреди
этих пятидесяти  граммов проходила  в моих расчетах граница меньше литра или
больше литра.
     --  Есть одна любопытнейшая гипотеза  на  этот счет...  --  мечтательно
сказал  Павел Петрович. --  Даже не  гипотеза,  а миф, но боюсь, что нам его
будет уже не потянуть.
     Судя  по тому,  как  я  стремительно  обиделся насчет  своих умственных
способностей, литр моим старшим другом был уже выпит...
     -- Вы не так меня поняли, -- ласково читал мои мысли Павел Петрович. --
Я не вас, а себя имел в виду.. Собачьи-то деньги у меня все вышли...
     Как  я  обрадовался повороту!  Я просто не смел  сам предложить... Но у
меня -- были, были! Хотя тоже немножко "собачьи", не то на туфельки ребенку,
не то... уж не помню. Какая разница! Были, есть, будут!
     -- Только где вы сейчас возьмете?
     --  Это не беспокойтесь, --  сказал Павел Петрович. -- Этого хватит, --
сказал  он, забирая у меня пятерку.  (Я вытащил их  три,  все,  какие у меня
были...) -- Этого хватит, --  сказал он, забирая  и вторую и  внимательно  и
заботливо провожая взглядом третью, дабы я не опустил ее мимо кармана.
     Он  совсем не шатался, а  как-то  даже прочнее стоял на ногах и  мягче,
будто пол  стал  земляной... Он не  спеша все  прибрал. Не забыл и выключить
муфельную печь,  зря я беспокоился. "Спас нерукотворный" был прислонен назад
к стенке, предварительно им поцелованный.
     --  А  когда реставрируете... -- я робел задать неточный  вопрос, -- вы
тоже... вступаете... в контакт?..
     --  Конечно,  --  сказал он,  именно в этот момент  и прислоняя доску к
стене. -- Но это другое. Икона, какая бы ни была, даже нерукотворная, писана
человеком, не  то что само творение... Там  я в  контакте с  творцом,  -- он
сказал это так легко, как будто сел в  трамвай или вошел в контору, -- здесь
--  с верой  человека,  иногда  истинной,  иногда  нет, иногда,  --  тут  он
задумался, -- и со своей верой...
     Порядок  был  восстановлен в том смысле, что следов не  осталось.  И мы
прошли  за  ларь,   в  какую-то  никуда   не  ведущую   дверцу.  Обреченный,
человеческий вздох догини, оставленный нами,  раздался  за  спиной, в  новой
темноте...
     Мы погружались в средневековую глубь. Глубь была буквальной, каменной и
тесной. Или  мои плечи стали  значительно  шире и рост?  Я царапал  за стены
плечами,  пересчитывал некие  невидимые  балки головой.  Взбираясь по крутой
лесенке, увидел я  вдруг над собою звезду, свежий ночной  воздух  ворвался в
мои подвальные легкие. Мы оказались на верху стены, окружавшей кремль.  Стоя
на  ней, особенно можно было оценить ее толщину. Там  мы стояли, подчеркнуто
вдыхая и выдыхая. Это была граница. По одну сторону все  молчало, слившись в
ночи: постройки  монастыря, невидимые, как бы сбились  там в  кучу,  терлись
пухло-белыми  боками и  дышали,  --  лишь острую  колокольню еще  можно было
различить. По другую --  убегали вдаль цепочки  уличных  фонарей, раздавался
автомобильный  гудок, стройно  горели  окна в  громоздком  порядке  ближнего
микрорайона... Глоток воздуха был как добрый стакан.
     С   этой   площадки,   обращаясь  в   никуда,   просилось  слово.   Оно
предоставлялось здесь Павлу Петровичу...
     --  И вот он его создал... --  Павел Петрович  посмотрел налево  и стал
смотреть направо: то был мрак монастыря и  свет новостройки. -- Он  сотворил
пейзаж и пририсовал человека... Ошибка Айвазовского!.. Знаете, что  занятно:
что, может, и тут человека не он пририсовал, а?
     -- Так кто же? -- И я посмотрел направо и налево.
     -- Пока  что  секрет, -- поблескивая  в ночи  лукавством,  сказал Павел
Петрович. -- Моя тайна. Впрочем, догадка, намек... Вам я скажу. Но не сразу.
     -- Понимаю, -- я не то сказал, не то кивнул. Скорее кивнул.
     --  То, что вы понимаете,  не важно,  что  вы еще поймете, -- сказал он
несколько зловеще. -- Сами рассудите... Мир был окончательно готов, когда  в
нем появился  человек.  Человек  в  нем  ничего  не  создал. Он не  сотворил
пейзажа. То, что он сотворил, -- он натвория, он испортил. Вы  скажете,  что
телеграфные  столбы, рельсы и аэропланы давно стали частью пейзажа... Именно
что  стали! Зверь  носит под кожей пулю  --  и ничего,  живет,  прихрамывая.
Человек не  сотворил  пейзажа, но он не  сотворил  и пожарища. И  пустыня  и
пепелище  -- опять  творение не его  рук,  они лишь -- на  его месте.  Не им
посеян бурьян, не им навеяны барханы. Единство пейзажа, разрушенное им, лишь
брешь  для действия законов  этого единства, не  им основоположенных. Хирург
режет, но  кто  затянет  рану,  свернет кровь,  оставит рубец? Кто оставляет
рубец на  творении  божьем? Вы  скажете: человек -- и будете  тысячу  раз не
правы. Человек наносит рану, а рубец -- от  бога. Человек!.. -- взвыл он. --
Единственное слово, которое ничего не значит!
     -- То есть как? А что же тогда...
     -- Есть что-нибудь в этом мире, что может назвать себя?
     -- Да нет... -- промямлил я.
     -- Вот  наше слово! Данет... Чем не имя человеку? Зовет себя как-нибудь
луна, сосна? Корова говорит: я корова? У них нет языка, скажете вы. А жизнь,
бытие -- разве не язык, разве не выражение? Нам дан язык слов,  чтобы мы все
назвали. Камень не скажет про себя, что он  камень, а мы про него скажем.  А
кто же про  нас скажет?.. Я -- сказал Адам после грехопадения; ты  -- сказал
Каин Авелю;  он  --  сказал его  потомок про другого потомка; он  -- это  я,
напомнил  всем Христос... Ну  где тут  слово  "человек"? Человек -- это лишь
местоимение:  я,  ты, он, они и,  наконец, мы. А если  он не местоимение,  а
человек, да еще с большой, этот  венец творения, вершина эволюции,  этот пуп
земли, то он лишь фактор эрозии, коррозии,  гниения, всяческого окисления...
Стресс природы.
     "А искусство?" -- хотел было сказать я.
     -- А что искусство... -- махнул он рукой. -- И его не сотворил человек.
Хотя  это и  единственно  допустимая натяжка для называния его  творцом  или
создателем хотя  бы с маленькой  буквы. И что оно доказывает?  Что наивысшее
создание рук человеческих  почти не потребило материи. Что там  потрачено-то
на холст, краску,  бумагу и  чернила? На это природы  хватит с  избытком. На
порождение еще одной природы...
     Грозен был Павел Петрович и красив. Будто на горе стоял.
     -- И вы знаете -- что? Знаете ли вы -- что?  Что на творчество никакого
не требуется даже и времени? Человек его не знает, когда создает... Когда --
любит... --  Он вздохнул. -- Перед  смертью он обнаружит,  что все остальное
время он разрушал, то есть  потреблял, то есть сам разрушался,  вот  и умер.
Время! -- взвыл  он. -- Кто  ты? Может, ты -- человек? Может, человек -- это
личинка такая, тля,  моль пейзажа... личинка времени, куколка  смерти?.. Как
фараонов  бинтовали?  Не  так ли, что  они, как куколки, лежат?  Пирамиды --
памятники  смерти...  все попытки обессмертить,  вынести  за скобки  времени
окажутся памятниками  смерти. Страх -- уже культ. Здесь все меня, видите ли,
переживет, "все, даже  ветхие скворешни...". Мы снисходительны к пейзажу, но
лишь к такому, что смертей с нами, -- вскорости и скворешня рассыплется, нас
догоняя.... Что нам не нравится -- так это  черви... Черви,  господи, черви,
господи, черви... -- забормотал он. -- Начинается... -- мрачно сказал он.
     -- Что -- начинается?
     -- Время, его мать! Водка кончается  -- оно начинается. Они перетекают.
Там нет зазора. Это одна вещь.  Время тоже течет.  Язык, он все скажет. Пора
вскрыть этот могильник...
     Беззвучно  и  сильно  прорвалась  сквозь  тучу луна каким-то  прокисшим
ломтем.  Взор  Павла Петровича вспыхнул  ей навстречу сходным светом. Он был
столь  неожиданно  весь пьян,  как  мертв.  Последним,  героическим  усилием
вытряхнулся он из своей летаргии, судорога пробежала по всему телу, сочленяя
разрозненные, расплавленные и сплывшиеся части.
     -- Пошли! --  решительно сказал он и, словно под ним люк открылся, стал
спускаться.
     Крутые ступеньки, оказывается, перед ним были и вели в толщу стены. Вот
уже одна голова осталась над, еще раз  освещенная выдыхающейся луной; голова
обернулась   ко  мне,  общим  контуром  напоминая...  черный  мяч   валялся,
заброшенный, на верху  стены, голова Крестителя все никак не  скатывалась  с
блюда...  голова звала за собой,  и не  было сил стронуться с места, не было
сил не  следовать за ним... В последний  раз взглянул я  окрест  --  одесную
навечно  спал  монастырь, ошуюю дотлевал,  объятый жизнью,  город  будущего,
стекло  и  бетон, последняя головешка  всемирного костра... Еще раз прыснула
луна,  и,  угрожающе  шевельнувшись,  как  ожившие  мертвяки,  пододвинулись
монастырские строения... В последний раз повертел я  оставшейся  на  воздухе
головой  и  провалился в подземелье,  сверкнула  надо мной последняя звезда,
словно это она упала...
     -- Осторожнее! -- ласково прозвучал Павел Петрович. --  Подайте руку...
Да вот же рука! -- Рука оказалась неожиданно живой, сильной и теплой. -- Вот
так. Сейчас придем.
     Все   уверенней   двигались   мы   в  этой   катакомбе,   что-то   даже
жизнеутверждающее,  оптимистическое  объявилось  в  нашем продвижении, будто
впереди мог оказаться свет...
     -- Ну что такого неприятного в черве? -- напутствовал меня голос, снова
звучавший уверенно  и трезво. -- Паук чем не хорош? А не нравится  человеку,
неэстетичным  кажется, особенно некрасиво ему именно то, что его  переживет.
Переживет  даже  не  личность,  а  самого человека  переживет, сам  вид  его
переживет...  вот он  и морщится  от напоминания: бурьян, пустошь, тараканы,
мухи... Они ему  опять  и  опять:  тебя не  будет,  тебя не  будет!..  Тьфу,
заладили...
     Тут я  наткнулся на Павла Петровича,  потому что тот, в  свою  очередь,
уперся.  Это  был  тупик. И темно  же было! Я  поднес растопыренную ладонь к
глазам -- и не видел.
     --  Пришли!  -- даже голос  его повеселел.  "Кончать он, что  ли,  меня
будет?" --  столь же весело подумал  я  и потрогал  заодно свой  бесполезный
глаз.  Самостоятельной  жизнью  дернулись  под  рукой реснички: я совсем  не
испугался, но нежность к  своему  замкнутому, самостоятельному существованию
сладострастной волной пробежала по спине... Павел Петрович пнул в  преграду,
и она отозвалась радостно и гулко.
     -- Семе-е-ен! Семи-он! -- кричал он, барабаня. Это была дверь. Куда она
могла вести еще?
     -- Се-е-час! -- наконец недоб