оток воздуха и неба... оказалось, не
туда я  пошел. Мы вышли  совсем  через другую дверь, и никуда  не надо  было
карабкаться -- очутились прямо на улице по ту сторону кремля.
     -- Мы сейчас пойдем в одно место, -- сказал Павел Петрович.
     --  Куда уж... ведь ночь... -- Это  не я -- моя  плоть боялась: я  весь
состоял из водки, она прозрачно дрожала во мне.
     --  Там нас очень ждут. -- Павел  Петрович был  безапелляционен, однако
находился как  бы  в некотором раздумье,  куда идти, направо  или  налево, и
что-то про себя взвешивал и решал.
     Мы стояли под единственным фонарем, дорога,  изогнувшись вокруг фонаря,
уходила вниз, зарываясь в сомкнутые деревья.  В  раздумье же Павел  Петрович
достал, теперь из-за своего уха, Семионову папиросу, покрутил и понюхал.  Он
понюхал -- я ощутил,  до чего  же сладко  здесь настоялась ночь: общий запах
асфальта, листвы, и травы и тумана, остывая., излучал тепло. Воровато курнув
себе в рукав, Павел Петрович передал папиросу мне. Я затянулся, и мы пошли.
     То  есть это  мне так  показалось, что мы  пошли.  Потому что  и фонарь
почему-то  пошел  с  нами,  и  дорога  повлеклась,  как  эскалатор...  Павел
Петрович, конечно,  говорил, но я уже не улавливал, то и дело выпадая из его
речи  в соседнюю  темноту улицы, он  меня  бережно  поддерживал под локоток,
снова вводя в русло, освещенное все тем же фонарем...
     Речь его струилась  по этому руслу,  как поток, как стихи... Но  это  и
были стихи!

     О вечность, вечность! Что найдем мы там
     За неземной границей мира? Смутный,
     Безбрежный океан, где нет векам
     Названья и числа, где бесприютны
     Блуждают звезды вслед другим звездам,
     Заброшен в их немые хороводы,
     Что станет делать гордый царь природы,
     Который, верно, создан всех умней,
     Чтоб пожирать растенья и зверей,
     Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)
     Ужасно сам похож на обезьяну.

     Я был восхищен и подавлен.
     -- Прекрасные стихи...
     Он  испепелил  меня  взглядом  и  заиграл  желваками.  Будто я  Сезанна
помянул...

     О суета! И вот ваш полубог --
     Ваш человек: искусством завладевший,
     Землей и морем, всем, чем только мог,
     Не в силах он прожить...

     Павел  Петрович осекся и снова ожег меня взглядом,  будто это  я и  был
само воплощение...
     -- Эт-то  в-ваши?... --  робко догадался я.  Великая  скорбь залила его
чело. Он замотал головой от невыносимого страдания.
     -- Он  и  обезьяна, и питекантроп,  и каменный, и бронзовый, и золотой,
соседствует с первым,  а  первый с  двадцатым,  он в галстуке  и набедренной
повязке, с пращой и  автоматом,  рабовладелец, смерд,  буржуа  и пролетарий,
грек, монгол и русский -- все это одновременно, все это сейчас, не говоря уж
о  том, что он и женщина и мужчина... Мы судим по верхнему этажу, который он
надстроил уже в наше время, но мы не знаем,  какой из этажей реально заселен
в нашем соседе: может, это монгольский сотник пятнадцатого века в "Жигулях",
а  может, слушатель  платоновской академии в джинсах... Мы  все из  кожи вон
уподобляемся друг другу, настаивая как раз на несущественных отличиях как на
индивидуальности... и никто  нам  не  подскажет, кто мы. Что ты  скажешь про
возраст  дерева?.. Нет, не надо его пилить, чтобы считать кольца! -- перебил
он меня.  -- Что за варварство! Каждая  клеточка дерева -- разного возраста.
Не старше  ли нижняя ветвь верхней?  А не моложе ли свежий лист нижней ветви
старого листа верхней?..
     Я  не  знал. Я стоял  в  замешательстве перед  бурным потоком, внезапно
преградившим путь. Павел Петрович заботливо  помог  мне перешагнуть его, ибо
это была  лишь жалкая струйка из протекавшей в муфте водопроводной трубы. Он
развивал  теперь передо мной в  противовес теории  слоя,  в  которую  я  уже
веровал,  некую   теорию  фрагментарности  жизни  и  был  крайне  сердит  на
создателя.
     --  Подумаешь, понастроил!  Без  плана и  контроля, как получалось и из
того,  что под руку  попадалось... Это мы населяем, мученики, все  логикой и
стройностью,  которая нам не дается, за  что себя  же и виним.  А это  самый
обыкновенный курятник, только очень  вычурный, с пристройками,  лесенками  и
надстройками,  выданный  нам  за совершенное  здание, благо  мы  другого  не
видели. По кусочкам -- ив кучу! А все -- отдельно, все отдельно! -- вскричал
он. -- Не завершено, недомалевано, сшито на живую... Стоп! -- ликовал он. --
Вот что живо,  вот  что  грандиозно, вот что  велико и божественно -- нитка!
Нитка-то -- живая! Она-то и есть присутствие  бога  в творении! Как я раньше
не подумал! -- Павел Петрович плакал, по-детски растирая слезы по лицу.
     -- Ты что? Ты что?.. -- умолял его  я. -- Что с  тобой? -- спрашивал я,
еле сам сдерживая слезы.
     --  Бога жаль! -- сказал он  и, круто,  по-мужски смахнув предательскую
слезу, заиграл желваками, как Семион.
     -- Ну уж, -- опешил я, -- чем мы можем ему помочь?
     -- Именно мы и  должны! -- убежденно  сказал Павел Петрович.  --  Он же
верит в  нас! Это не мы  в него, а он в  нас верит.  Ты думаешь,  ему легко?
Взгляни  на  нас!.. Вот что тут...  -- И он опять  заплакал. --  Нет,  ты не
знаешь! Ты не знаешь! -- причитал он. -- Ведь он-- сирота!
     -- Семион?..
     -- Бог  -- сирота, болван! Он  -- отец единственного сына, и того отдал
нам на  растерзание. Каково ему,  от вечности лишенному родительской заботы,
той же участи подвергнуть дитя свое единокровное!
     Чего  не ожидал,  того не ожидал!  Хмель  вылетел у меня  из головы. Во
всяком  случае,  фонарь  наконец  отцепился от меня  и отстал.  Тьма  вокруг
густела.
     -- Разъясняю, --  доносился Павел Петрович из темноты. -- Сначала  тебе
вопрос. Адам  был создан по образу и подобию... Можно ли  считать его  сыном
бога?   Шея  как-то  свободно  болталась  у  меня  в  воротничке,  почему-то
показалось,  что  мне ее  сейчас  с  легкостью  свернут в темноте  невидимой
громадной рукою, тянущейся с неба.
     -- А вот нельзя! -- ликовал Павел Петрович. -- Потому что он  сотворен,
а не рожден! А  Иисус -- рожден! Иисус  -- сын. Я об этом еретическую книжку
одну читал, не помню автора... Творением  мы  можем быть удовлетворены, даже
горды, но это чувство еще  любовью не назовешь, любить  собственное творение
может лишь дилетант, а не истинный творец. Творение любить нельзя, а сына --
нельзя  не любить. Творение может не  удовлетворять, но  вряд ли в нем можно
что-то   исправить:  сотворенное,   оно   не   принадлежит   создателю.   Ты
перечитываешь свои  книги, ты  можешь поправить  хотя  бы  опечатку во  всех
экземплярах?  Я  любуюсь  своими  пейзажами?.. Такова  реальная  возможность
любить  свое создание и поправлять в нем. Творец не может войти в контакт  с
творением,  когда  оно закончено, как бы оно ни огорчало его.  Он  может его
лишь  уничтожить. Но оно  ведь живое! Единственный способ находит господь --
отделить себя от себя,  послать другого  себя, сына  своего... Он отдает нам
единственное и  самое дорогое, чтобы тот доделал  то, чего не мог он сделать
сам. Учти  еще и то,  что  не  только Иисус -- человек, но  и  создатель, не
нисходя к нам, становится человеком, ибо он отец человека Иисуса  и  этим он
приносит  еще  одну жертву, обожествив творение,  усыновив его. И тогда  мы,
бывшие лишь созданием, подобным ему и сыну его, становимся и детьми его, ибо
его  сын  --  наш брат  по матери и по крови. Но, став  братьями  Иисуса, не
старше ли мы Иисуса? Адам старше Иисуса во времени, и, как дети его --  Каин
старше  Авеля  и  Каин  убивает   Авеля,  --  не  Каином  ли  стало  Адамово
человечество, распяв божьего сына, а своего брата?
     Мы  вышли  на свет следующего  фонаря, я  еще покрутил шеей, и  тут нас
разглядело возмездие.  И не надо  было крутить  шеей  --  оно последовало не
сверху, хотя, возможно, и свыше.
     Из оставшейся за спиной темноты нас нагнал и круто тормознул "воронок".
Два  милиционера  проворно выскочили из кабины, и один уже крепко сжимал мне
руку  повыше  локтя,  а второй, проскочив мимо, грузно шуршал в кустах,  как
лось.
     Я оглянулся -- милиционер смело заломил тмне руку за спину; я ойкнул.
     -- Полегче, -- сказал милиционер.
     -- Это вы полегче, -- сказал я.
     -- Ты у меня! -- сказал он.
     -- Я у тебя не убегаю и не сопротивляюсь, -- сказал я.
     --  Это точно,  -- сказал он, --  куда -ты... денешься. И он  улыбнулся
открытой, детской улыбкой. Был он  сам мелковат, а зубы были замечательные и
крупные.  "А ведь  я  мог  бы  с ним  справиться",  --  подумал я, сжимая  в
свободной руке ключ от храма.  Бог  меня спас,  я  .  мог бы  и убить  таким
ключом...
     -- Ключик-то отдай мне, -- сказал он тогда. Я отдал.
     -- Ну и ключик! -- восхитился он. -- Откуда такой?
     -- От квартиры, -- не удержался я.
     Милиционер, к счастью, не обиделся, а засмеялся, довольный.
     -- Скажешь... -- сказал он утвердительно и удовлетворенно.
     -- Да отпусти ты руку, не убегу, -- сказал я.
     -- Прописан? -- спросил он.
     -- Прописан, -- сказал я.
     -- В Москве?
     -- В Москве.
     -- Где?
     Я назвал.
     -- Далеко же ты забрался. Как добираться-то будешь?
     -- На такси.
     -- У тебя что,  и деньги есть? -- искренне удивился он. -- Не все разве
пропил?
     -- На такси осталось.
     -- Покажи прописку.
     -- Да не ношу я с собой паспорт! -- Это меня всегда бесило.
     -- И зря, -- сказал он, но  руку отпустил. Этот  милиционер был ничего.
Другой был хуже.
     Он вылез, запыхавшийся, из противоположных кустов: как он перепорхнул?
     -- Ушел, гад! -- сказал он.
     Что Павел  Петрович сбежал, вызывало во мне смешанное чувство:  с одной
стороны, я был, конечно, за него рад; с другой -- он меня этим очень удивил,
такой  своей способностью;  с третьей... "Адам, Каин, Авель..." -- думал я и
усмехнулся не без горечи.
     -- Взгляни, -- сказал мой, протягивая ключ коллеге.
     -- М-да, -- протянул тот. -- Откуда такой?
     -- Не говорит, -- доложил мой, -- и паспорта нет.
     -- Так ясно, -- сказал тот, -- без прописки, значит. Я было вскипел, но
мой поддержал:
     -- Говорит, что прописан в Аптекарском переулке.
     -- Где это?
     -- У трех вокзалов, -- сказал я.
     -- Ну, у трех вокзалов вы все прописаны... -- засмеялись они вдвоем. --
А друг твой что, тоже там прописан?
     -- Да не друг он мне...
     -- Что, впервые видишь?
     -- Впервые вижу.
     -- Чего же в обнимку шли?
     -- По дороге было.
     -- На три вокзала?
     -- Да нет, до трассы. Я тут заблудился, а он сказал, что покажет.
     -- А ведь не простачок, а? -- поощрительно кивнул тот моему.
     -- Это да, -- согласился мой.
     -- Заблудился, видишь ли. А где ты заблудился-то, хоть знаешь?
     Вот это был вопрос! Это он меня взял. Этого я  совершенно не  знал, где
я.
     -- Откуда хоть идешь, скажи, -- подсказал  мне мой, словно и впрямь был
на моей стороне.
     -- Из монастыря.
     -- Из монастыря?! А что ты там делал?
     -- Причащался.
     -- Все ясно, -- сказал тот. -- Что мы стоим? Поехали.
     ...Можете мне не поверить, но меня в конце  концов отпустили. Не ожидал
я от них, но еще меньше ожидал от себя.
     Проснулся  я,  сидя  на  обычном  канцелярском  стуле,  в помещении, до
странности  не  напоминавшем  камеру.  Это  был такой  загончик,  в  котором
содержат  некрупных  животных, вроде кроликов  или в крайнем случае лисиц...
Сквозь проволочную  стенку,  отделявшую меня от  дежурки,  видел  я  мирного
милиционера,  дремавшего на посту. А вот обок со мной помещался на таком  же
стуле человек, которого никак нельзя было бы здесь ожидать: солидняк. Он был
в  драгоценном на вид пальто с бобровым,  как  мне показалось, воротником; в
каракулевом пирожке, оттенявшем благороднейший бобрик  седых волос; в тонких
золотых  очках,  свирепо посверкивающих...  и  он  спал,  оперев выбритейший
массивный  подбородок на набалдашник  (слоновой кости!)  столь  же массивной
трости.
     -- Проснулся? -- услышал я добрый голос милиционера. -- Выходи.
     И он отпер сетчатую дверь в нашей клетке.
     -- Выходи, не бойся, мы ничего против тебя не имеем... (В жизни со мной
так не разговаривали!) Как раз майор  пришел, сейчас тебя  отпустим... Сиди,
сиди. Тебя не касается! -- грозно  прикрикнул он  на шевельнувшегося за мной
сановного соседа, -- Ты у  меня еще посидишь! -- Два "и"  в  последнем слове
прозвучали у него тоненько, как у комарика.
     Образцовый  и   показательный,  выпорхнул  я  из  камеры,  как  птичка,
осуждающе посмотрев на моего,  теперь  уже бывшего, коллегу... Протрезвел я,
конечно, сам удивляюсь как. Правда, разило от меня!.. Майор, чисто выбритый,
образцовый, со спортивным румянцем  на подтянутых  скулах  и университетским
ромбиком в петлице, брезгливо  попросил меня  не подходить к нему и говорить
на расстоянии. Все-то я ему  сумел объяснить... За что  я  люблю кино -- так
это  за  то, чтобы в  милиции сказать, что я  в нем  работаю. Тут,  конечно,
начинаются вопросы, на которые я могу ответить, то есть вопросы, переходящие
в разговор, переходящий  в беседу.  Не  то  чтобы майор  видел хоть  одну из
снятых по моим сценариям картин, но  удостоверение-то,  хоть и не паспорт, у
меня  было. И  адрес  мой подтвердился и  ФИО. И  не  дрался  я, не  пел, не
матерился,  не оказал сопротивления. И  в монастыре, как оказалось, был я  в
гостях у друзей-художников, а художники, известное дело, сами понимаете... И
запах у  меня такой,  просто несчастье мое  -- пищеварение такое или печень:
выпьешь на грош -- разишь на рубль.
     -- Что ж вы здоровье-то не бережете, раз так? -- напутствует майор.
     -- Да не могу сказать, чтобы часто злоупотреблял-то, -- сокрушаюсь я на
голубом глазу.
     -- Что ж они вас не проводили-то?
     -- Да. набрались  как  поросята,  --  осуждающе; говорю я,, -- я-то  не
вровень с ними пил.
     Ключ же, оказалось,  я нашел в. деревне (отдельно разговор о деревне --
где, в  ка-кой  области,  оказались  почти земляки...),  ржавый-ржавый;  вот
ребята мне его а отреставрировали, я его на стенку повешу.
     --  Вот  ключик-то  у  нас  и  оставьте...  А  Голсуорси,  что  обещали
попробовать достать  (уж  больно  жена;  им  увлекается),  когда  достанете,
зайдете к нам, я вам и верну...
     И   телефончик  даже  записал,  выдернув  листок,  из  прошедших,  дней
календаря.
     И я настолько  воспрял, что. даже спросил, что натворил  мой вельможный
сокамерник.
     -- И не спрашивайте! -- презрительно отмахнулся майор.
     А было  уже утро, и не самое  даже раннее.  Солнце  грело.  Небо синее.
Господи! Какое же это счастье! Выйти из  КПЗ, выйти сухим, выйти на  воздух,
на  свободу, да еще и погода! Чувствовал себя даже молодо и свежо, будто  не
зашел вчера за литр,  а возвращаюсь себе с  утреннего бассейна или корта. Не
то что вспоминать --  подумать во вчерашнюю сторону омерзительно  и страшно.
Чем  я  жив,  отчего единственно все  еще  считаю себя  неконченым, так  это
ханжеством. Я ведь  как их сумел  убедить? Да только  сам во  все поверив. И
вышел я оттуда  с  полным ощущением, что  справедливость торжествует, и, что
особенно характерно, что именно в моем случае. И тот, с тростью, убедительно
подтвердил это...
     И  только  отделение скрылось  из  виду, только я  окончательно  полной
грудью  вдохнул воздух, убежденный в  том,  что  вчерашнего  фантастического
ужаса  просто  не было, что  все это воспаленный бред, который я, к счастью,
преодолел, победил  и  забыл,  как  меня  решительно  потянули  за  рукав...
Продрогший и осунувшийся, бессонный, стоял передо мною Павел Петрович.
     --  Неужто выпустили? --  озираясь и  шепотом  сказал. --  Вот  уж  был
уверен, что пятнадцать суток -- твои.
     -- А ты как узнал; что я здесь? -- опешил я.
     -- А куда тебя еще могли повезти?..
     -- И ты меня все время, ждал?
     -- После одиннадцати, не ждал бы; К оддннадцат.в приезжает судья...
     -- А сейчас сколько?
     -- А сейчас ровно столько, что откроют магазин *. Пошли!

     *  Отсюда ясно,  что действие происходило до 1 июля  1985  года. (Прим.
автора.)

     Так я был наказан, и опять свыше, за ханжество, только  что  столь меня
преобразившее! И  выходили мы уже из магазина с двумя бутылками, на этот раз
точно портвейна "Кавказ". Причем угощал  опять он, вот что удивительно.  Ибо
целы у него оказались мои пятерки, и вовсе  не покупал он водку у Семиона, а
тот  был ему ее должен... И  вот, щурясь на белый свет,  и ощущая взгляды на
своей  испитой  коже  и  внезапной  щетине,  и  прижимая  к  пузу петарды  с
"Кавказом", будто под танк с ними бросаясь, а вернее под КрАЗы и МАЗы, стоим
мы посреди улицы, задыхаемся, и никак  нам этот поток не  перейти, и уж я-то
точно не знаю, куда дальше, а уже больше совсем не хочу туда, "где нас очень
ждут",  да и ПП будто  сник после ночи...  Ни  тебе  садика, ни  скверика --
кромешный  район:  новостройка,  которая  уже  не новостройка,  а  застройка
пятидесятых.  Слоновые  строения с глухими крепостными подъездами и особыми,
выросшими за эти четверть века старухами на лавочках  у  подъездов... И даже
всюду вхожий Павел Петрович будто наконец  растерялся. Но вы не знаете Павла
Петровича! И я тогда еще не все про него знал... Буквально в двух шагах было
дело,  на них-то он  и прищуривался,  не  от  растерянности,  а для рывка...
Напротив магазина шел ремонт, а вернее, перестройка первого этажа под что-то
такое,  под другой, скорее всего, магазин. Рассыпающаяся звезда сварки и был
наш  ориентир...  Работяга,  накинув  забрало,  варил  некую  конструкцию  в
чернеющем дверном проеме. К нему-то и напра-вился уверенно Павел Петрович, а
я безвольно, уже опять подпав,  за ним. Павел Петрович подошел  к сварщику и
даже  не сказал ему ничего, хотя точно на этот раз это был не Семион, а, как
и  мне, совершенно незнакомый  ему человек, -- не  сказав  ему  ничего, лишь
сказал:  "Дай  пройти". И тот,  совершенно не  матерясь,  а  тут  же входя в
положение, притушил  свою  сварку,  приподнял забрало,  открыв  свое хорошее
рабочее лицо, готовно отошел в сторонку, освободив нам проход  и тоже ничего
не сказав, только сказал: "Только  вы отойдите туда поглубже..." -- мысленно
и моментально продолжал фразу; "...чтобы вас не увидели", -- но опять был не
прав,  потому  что  окончание фразы было другое: "...чтобы я вас не слепил".
"Отойдите в  сторонку, чтобы  я  вас  не слепил" -- не меньшим счастьем, чем
утро, встретившее  меня за  порогом  милиции,  одарила  меня  эта фраза!  Мы
прошли,  и  он,  впрямь  не  провожая  нас  взглядом,  ничем  нас  более  не
напутствуя, продолжил прерванную работу.
     В  глубине  пустого темного  зала,  наверно  будущего  магазина, стояли
строительные козлы;  на  них-то  Павел  Петрович  и расположил  --  и  опять
уютнейше! -- наше достояние. Рабочий (не хочется называть этого благородного
человека работягой) сверкал в единственном светлом  на все помещение проеме,
и мы молча выпили по первому  стакану  и  молча  подождали  довольно  быстро
пришедшего обновления наших организмов, и стало хорошо, опять хорошо и снова
хорошо,  и  мне  показалось,  что  рабочий  защищает нас,  отстреливаясь, от
нехорошего, недоброжелательного к нам мира...
     --  Хочешь,  совсем  честно тебе скажу,  --  сказал  Павел  Петрович  и
посмотрел на меня так грустно, что я не понял.
     Но  я  был настолько снисходителен  к  нему  ввиду  такого благородства
нашего рабочего, нашего защитника, нашего пулеметчика...  что  уже как бы не
помнил  (хотя  на самом  деле  помнил)  его  ночного  предательства,  я  был
снисходителен и не  хотел слышать его оправданий, унижающего его лганья, и я
сказал, любуясь моим рабочим:
     -- Что ж ты ему-то не предложил, а?
     -- Он не будет, -- ясно ответил Павел Петрович.
     -- Почему же не будет?
     -- Потому что в обеденный перерыв будет.