тно.
Воспитание - разными методами - отвращения ко  всему  новому,  необычному.
Культивирование неизменности образа жизни, оседлости, постоянного  занятия
одной деятельностью. Ты не думай только, что он там размышляет специально,
как  это  устроить  и  не  упустил  ли  он  что-нибудь.   Это   происходит
автоматически.  Допустим,  ты  бросаешь  камень,  и  мозг  твой  мгновенно
производит довольно сложные баллистические расчеты - хотя заставь тебя эти
расчеты сделать на бумаге, ты провозишься неделю. Так и у _него_: то,  что
служит для  жизнеобеспечения,  осуществляется  легко  и  непринужденно;  а
навязанные задачи решаются долго, громоздко, со  множеством  ошибок...  да
это и не вполне ошибки, а просто результаты  решений  других,  собственных
задач.
   Перспективы? Боб почесал подбородок. Знаешь,  я  так  долго  думал  над
этим, что теперь уж точно ничего не  знаю.  Если  по  большому  счету,  то
единственный выход - это отказаться от управления обществом вообще. Но это
же, сам понимаешь, утопия. Так что могу говорить только о нас, о маленьких
человечках. Стараться _вести себя_ на своих местах -  на  своих  местах  в
информационных узлах этой системы, внося сбои в мыслительный процесс этого
монстра. Может быть,  он  сдохнет.  Поступать  не  по  инструкциям,  а  по
совести. Только  это  чистейшей  воды  идеализм...  А  закон  -  это  тоже
инструкция? - спросил я. То есть? - не  понял  Боб.  Ты  сказал  -  не  по
инструкциям, а по совести. Так закон  -  это  тоже  инструкция?  Черт  его
знает, неуверенно сказал Боб. Как когда... смотря для чего закон служит...
Ты помнишь Юрку? - спросил он. С ним  ведь  поступали  строго  по  закону.
Только закон этот был специально создан для  того,  чтобы  существовала  и
процветала эта структура ОВИР. Понимаешь, если бы не было  этой  процедуры
отбора, разделения  на  чистых  и  нечистых,  проверок  благонадежности  и
уважительности причин, оценки их - чисто субъективной, кстати! -  если  бы
можно было, как в цивилизованных странах, уехать, приехать, пожить  здесь,
пожить там, - так ведь и не  понадобилось  бы  этой  десятитысячной  оравы
чиновников, следящих, чтобы все шло по закону. Кому  это  выгодно?  Откуда
пошло? Вот тогда я и стал задумываться...  Сначала  додумался  до  наличия
паразитического класса - чиновничества. Потом вижу  -  не  сходится.  Ведь
даже высшему чиновничеству отсталость страны невыгодна... То есть класс-то
есть, и именно паразитический, но есть что-то и над ним - за ним... И  вот
читаю какую-то книжку, чуть ли не Винера, -  и  как  молнией  по  затылку,
думаю: ну, все... ты меня знаешь, я человек увлекающийся, но не  пугливый,
а  тут  аж  руки-ноги  отнялись  -  страшно  стало.  Думаю  -  вот  почему
кибернетику мордовали...
   Боб говорил еще много, и многое я просто не запомнил, а  многое,  может
быть, перепутал, - но он заразил меня этой своей идеей, и теперь мысли мои
работают постоянно именно в  этой  плоскости.  Однако  одну  его  фразу  я
запомнил точно, дословно: главное, сказал Боб, это просто холодно и  четко
понимать, что обществу у нас противостоит не какая-то группка дураков  или
злоумышленников, не каста и не враждебный класс, а интеллект  -  развитый,
всезнающий, почти  всемогущий,  абсолютно  внеморальный  -  нечеловеческий
интеллект информационной системы; контакт с ним невозможен, переиграть его
немыслимо, использовать в своих целях - глупо и преступно;  глупо  потому,
что  он,  вероятно,  и  не   подозревает   о   существовании   человека...
Единственное, что можно сделать, - это изучить его и, изучив, уничтожить -
не может же быть, чтобы у него не было слабых мест; это  просто  я  их  не
знаю...
   И что же делать? - глупо спросил я.
   Что делать? - сказал Боб. Как быть? И  кто  виноват?  Вопросы,  которые
всегда интересовали русскую интеллигенцию.
   Проклятые вопросы, сказал  я.  Лишь  проклятые  вопросы,  лишь  готовые
ответы... Лишь готовые  ответы  на  проклятые  вопросы...  лишь  проклятые
ответы на готовые вопросы...
   Что это? - спросил Боб.
   Это я когда-то пытался писать стихи, сказал я.
   Оптимист, сказал Боб. А надо  -  лишь  готовые  вопросы,  лишь  готовые
ответы.
   Вечно вы, Ржевский, все упрощаете, сказал я.
   Отнюдь, отнюдь, сказал  Боб.  Давеча,  не  поверите,  устроили  большое
гусарское развлечение...
   Бороду подбери, сказал я.
   Да? - удивился Боб. А мне только вчера рассказали...
   К утру наконец посвежело. Сдуло всю вчерашнюю липкую  духоту,  и  ветер
стих, и облака остановились в небе и не летели больше, как безумные птицы,
а на востоке протянулась над озером синяя полоса,  а  потом  она  налилась
прозрачным розовым, и появилось солнце, осветив снизу облака, - братцы, до
чего же это было красиво...
   Когда я думаю о Бобе, я почему-то в первую очередь вспоминаю эту  ночь,
а уж потом - все остальное...



   ЗЕРКАЛА

   Мы попили чаю, девочки разлеглись на  матрасиках  ловить  самый  лучший
утренний загар, а Боб отвел меня чуть в сторону и сказал, что  возвращение
вчерашних мальчиков маловероятно, но  теоретически  возможно,  поэтому  он
оставляет мне обрез с тремя патронами (живыми не сдаваться? - спросил  я),
а сам берет мотоцикл и едет в Юрлов выяснять некоторые обстоятельства. Как
этого парня зовут? - спросил  он  у  Инночки.  Инночка  сказала.  А  адрес
помнишь? Инночка  помнила.  Ну,  загорайте,  сказал  он  и  стал  заводить
мотоцикл.   Меня   несколько   покоробила   такая    его    категорическая
распорядительность, но морда у Боба была соответствующая -  это  был  Боб,
Взявший След, так что спорить не имело смысла. Он завел, сел и поехал.
   Отсутствовал Боб до половины пятого. Я начисто не знаю, где  он  был  и
что делал. Судя по всему, он, не вмешивая в дело местную милицию, расколол
этого шофера на многое, если не на все. А может быть, и не только  шофера.
Как я догадываюсь, платой за информацию было обещание держать ее в тайне -
как, кстати, и источник ее. Боб сдержал  слово.  Даже  мне  он  ничего  не
сказал. Короче говоря, он за те восемь часов, которые провел  отдельно  от
меня, узнал очень многое. Вернулся он весь осунувшийся, усталый, злой.  Мы
сидели у воды и играли в дурачка. Никто нас, конечно,  не  терроризировал:
на берегу, справа и слева, стояли машины, палатки, навесы, горели костры -
короче, была суббота.  "Уик-энд  на  берегу  океана",  трудящиеся  смывали
трудовой нот с лица своего. Боб подрулил поближе и велел мне  одеваться  и
ехать с ним. Девочки завозмущались было, но он совершенно  не  обратил  на
них внимания. Возьми обрез, сказал он.  Я  сунул  завернутый  в  штормовку
обрез в  коляску.  Там  на  дне  уже  лежал  какой-то  незнакомый  длинный
брезентовый сверток. Мы недолго, соизволил сказать он наконец девочкам. Не
скучайте. Я сел сзади, и он погнал быстро, как только мог, вдоль озера, от
города, а потом по дороге, уходящей в лес, куда-то в гору, и ехали мы  так
с полчаса, не меньше,  несколько  раз  Боб  останавливался  и  сверялся  с
набросанным на листке бумаги планом, потом дорога  свернула  в  лог,  и  я
увидел дом, стоящий прямо в лесу.
   Это был большой, добротный дом из бруса, с верандой, с  крутой  высокой
крышей, с двумя печными трубами, с  фасадом  в  шесть  окон  и  с  высоким
крыльцом. Забора вокруг дома не было, но в  стороне  лежал  подготовленный
штакетник, и  вообще  были  признаки  то  ли  закончившегося,  то  ли  еще
продолжающегося ремонта: доски,  бочки,  строительный  мусор,  самодельная
циркульная пила... Дом упирался спиной в склон горы, так что из чердачного
помещения можно было, видимо,  выходить  прямо  на  терраску,  где  стояли
сарайчик и баня - тоже с признаками ремонта.
   Боб подогнал мотоцикл к самому дому,  к  крыльцу,  поставил  на  ручной
тормоз - тут был отчетливый уклон. Ну вот, удовлетворенно сказал он, мы  и
на месте... наверное. Он достал из коляски  обрез,  сунул  себе  за  пояс.
Потом  достал  другой  сверток.  Там  было  новенькое   ружье-пятизарядка,
двенадцатый калибр, автомат. Была там и коробка  с  патронами.  Умеешь?  -
спросил он. Нет, сказал я. Он показал. Оказалось, очень просто. А зачем? -
спросил я. На  всякий  пожарный,  сказал  Боб.  Авось  не  понадобится.  В
патронах картечь. Ого, сказал я, на кого же это мне придется охотиться, на
какую дичь? Да не на дичь, сказал Боб, - охотники... Я вспомнил  вчерашнюю
драчку и заткнулся.
   Дверь была заперта на висячий замок, Боб достал из кармана ключ и отпер
ее. Мы вошли. Свет падал только из двери, поэтому  я  не  сразу  разглядел
помещение. Да там и нечего было разглядывать. Недавно, видимо, перестилали
полы, вдоль стен еще лежали доски; в  одном  углу  желтела  огромная  куча
стружки. Посередине стояла чугунная печка -  не  "буржуйка"  из  бочки,  а
литого чугуна ящик длиной около метра и по полметра  в  высоту  и  ширину.
Труба от нее уходила во вьюшку настоящей печи. А у дальней стены, напротив
двери, стояла единственная в доме мебель: два высоких зеркала в деревянных
рамах, укрепленные на ящиках без ножек - не  трюмо,  но  что-то  наподобие
того.
   Ага, сказал Боб и подошел к зеркалам. Потрогал одно, другое.  По-моему,
он волновался, - он, когда волнуется, становится  чрезвычайно  экономен  в
движениях. И когда выпьет - тоже. Потом он взялся за край ящика одного  из
зеркал и с натугой - зеркало было тяжелым, гораздо тяжелее, чем казалось и
чем должно было быть, судя по размерам (кстати, и осколки зеркал, те,  что
сохранились, гораздо тяжелее, чем стекло, - они тяжелые, будто из свинца),
- с натугой развернул его боком к стене.  Помоги,  сказал  он  мне,  и  мы
вместе развернули второе зеркало - так, чтобы они смотрели теперь друг  на
друга. Боб вытащил из кармана  рулетку  и  стал  мерить  расстояние  между
зеркалами. Несколько раз  мы  двигали  зеркала,  пока  между  ними,  между
поверхностями  их  стекол,  не  стало  ровно   двести   шестьдесят   шесть
сантиметров. Потом мы поправили их так, чтобы они  стояли  параллельно,  -
это было легко сделать, потому что малейший перекос искривлял  бесконечную
череду отраженных зеркал вправо или влево. Наконец мы  поставили  их  так,
как надо. Отойдем, сказал Боб. Мы отошли и стали ждать.
   Ждать пришлось минуты три. Потом вдруг возник какой-то звон,  тонкий  и
долгий, возник, нарос и пропал, а грани стекол, выступающие  на  несколько
миллиметров из рамы, засветились: у левого зеркала - красным светом,  а  у
правого - темно-фиолетовым, почти черным, жестким, интенсивным, бьющим  по
нервам.
   Боб подошел к правому зеркалу, долго смотрел на него. Я  стоял  в  двух
шагах за его спиной, держа в руке ружье, и злился на  него,  на  себя,  на
свою недотепистость и непонятливость, - злился страшно и готов был плюнуть
на все, разругаться с Бобом и уйти куда подальше. Я помню  прекрасно,  как
болезненно я воспринимал в эти секунды всю  нелепость  происходящего,  всю
истошную, не лезущую ни в какие ворота неестественность событий. И тут Боб
протянул руку и коснулся поверхности зеркала, и зеркало отозвалось тем  же
звоном, и по нему пробежала рябь, как по воде, Боб сделал движение рукой -
и рука исчезла, погрузившись в зеркало, и тут же вернулась  -  невредимой.
Боб отшатнулся и налетел на меня.
   Видел? - спросил он.  С  меня  уже  слетела  вся  дурацкая  злость,  но
испугаться я еще не успел. Видел, выдохнул я. Что это? Золотое дно, мрачно
сказал Боб. Не понял, сказал я. Потом,  потом,  сказал  Боб.  Слушай  меня
внимательно, старик, заговорил он твердым  голосом.  Слушай,  запоминай  и
делай только так, как я скажу. Сейчас я войду...  туда.  Ты  будешь  ждать
меня здесь. Я пробуду там час, два - не больше.  Понимаешь,  надо  сделать
так, чтобы никто не вошел туда следом за мной и  чтобы  никто  не  сдвинул
зеркала. На всякий случай - вот тебе рулетка, запомни:  двести  шестьдесят
шесть. Но лучше, чтобы ты не допустил... ну,  смещения...  В  общем,  так:
если кто-то захочет проникнуть туда  или  вообще  будет  в  курсе  дела  и
постарается зеркала сдвинуть - это враг. Понимаешь - настоящий  враг.  Это
воина, старик, и  они  не  задумаются,  чтобы  убить  нас.  А  нам  нельзя
допустить, чтобы нас убили. Понимаешь?
   Ни черта не понимаю, сказал я, ни черта абсолютно. Мне было  страшно  и
удивительно неуютно, я вдруг попал в какую-то другую жизнь и никак не  мог
избавиться от желания то ли проснуться, то ли сбежать и забыть.
   Ах, черт, сказал Боб, ну некогда же сейчас объяснять...
   Это по тому делу? - на всякий случай спросил я.
   По тому, сказал Боб. Здесь вот оно все и  сходится  -  все  линии,  все
нити... Я вернусь и расскажу. Только ты прикрывай меня, ладно?
   Ладно, сказал я. Что я еще мог сказать?
   Он подошел к зеркалу, еще раз пошарил в  нем  рукой,  просунул  голову,
постоял так несколько секунд - видимо,  оглядывался,  -  потом  перешагнул
через ящик-подставку, как через порог, и исчез.
   Он исчез, а я остался стоять как истукан, и  стоял  довольно  долго,  а
потом вдруг принялся обходить зеркало по кругу - хорошо хоть еще ружье  на
плечо не положил и шаг не чеканил, - и сделал круга  три,  прежде  чем  до
меня полностью дошел  весь  идиотизм  собственных  телодвижений.  Тогда  я
засмущался и стал искать, куда бы присесть, и сел на чугунную печку, но  с
нее нельзя было видеть одновременно и зеркала, и дверь, все  время  что-то
было за спиной, это нервировало, тогда я соорудил себе скамеечку из  досок
между зеркалами у стены - теперь я видел  и  зеркала,  и  дверь.  Ружье  я
поставил  между  колен  и  стал  чего-то  напряженно  ждать,   все   время
посматривая на часы, и уже через десять  минут  измаялся  этим  ожиданием.
Тогда я взял себя в руки - постарался взять. Я положил ружье на пол  рядом
с собой, сел поудобнее, откинувшись назад, к стене, и стал думать обо всем
на свете, и вскоре поймал себя на том, что думаю о Тане. Мне тут же пришла
злодейская  мысль:  убрать  зеркала,  оставив  Боба  там,  где  он   есть,
избавившись тем самым... ну, и так далее. Так  и  возникают  сюжеты.  Одно
предательство  -  обязательно  должно  быть  другое,  параллельное,  -   я
задумался над параллельным, а  потом  понял,  что  получается  лажа.  Лажа
получается, старина, сказал я себе. Параллельный... параллельный... мир. Я
оглянулся на зеркала. Стоят... надо же. Кто бы мог подумать... Меня  вдруг
охватило беспокойство - как там девочки одни, мало ли что могло случиться,
все-таки свинство было - оставлять их... потом вдруг  вспомнил,  как  Таня
входила в лунную воду и как переодевалась у  костра  Инночка,  давая  себя
рассмотреть, - и понял, что  соскучился,  что  надо  бы  устроить  сегодня
какой-нибудь маленький праздник -  это  Бобова  теория,  теория  маленьких
праздников, гласящая, что если в календаре ничего нет, а на душе  неважно,
то надо придумать маленький праздник и отметить его, а иначе  жить  совсем
невмоготу, -  с  фейерверком:  в  бутылку  наливается  чуть-чуть  бензина,
бутылка затыкается пробкой, ставится в костер, пробку вышибает - ура, ура,
ура! Да здравствует наша самая лучшая в мире  жизнь!  И  так  далее  -  до
самого утра. С перекурами на  пересып.  Такова  программа-минимум.  Бензин
есть,  бутылки  тоже  есть,  большей  частью  полные,  но  это   временное
явление...
   Потом я вспомнил почему-то, как наглый Боб прошлым летом  знакомился  с
девушками на пляже. Он выбирал самую красивую, подходил и просил - с самой
милой улыбочкой - полотенце. Девушка не могла, разумеется,  отказать.  Боб
тут же, рядом с ней, обматывал чресла полотенцем, снимал  плавки,  выжимал
их, надевал снова и, рассыпаясь  в  благодарностях,  возвращал  полотенце.
Действовало это безотказно.
   Наконец я смог спокойно думать про эти чертовы зеркала. Получается что?
Получается что?.. Получается, что это действительно двери в какие-то  иные
миры. Тогда сходится все: и золотые монеты, которых не  чеканило  ни  одно
государство, и женщины в странной одежде... вообще все. Я медленно встал и
подошел к тому зеркалу, в которое вошел Боб. В зеркале стояла  бесконечная
череда зеркал, бесконечный черный коридор - и бесконечность эта  дышала...
не могу сказать как, но я чувствовал, что она  становится  то  больше,  то
меньше, пульсирует, дышит - бесконечность... Мне стало жутко, но я сдержал
себя. В помещении было довольно темно, и видно было  только  зеркала  три,
ну, пять - дальше шла сплошная непроницаемая плотная  темень  -  поле  для
игры  воображения...  Я  зачем-то  глубоко  вдохнул,  задержал  дыхание  и
просунул голову сквозь зеркало. Знакомый звон резанул по  ушам,  и  вообще
было какое-то странное ощущение непонятно чего - будто я безболезненно, но
с усилием продавился через много маленьких дырочек...  а  потом  я  увидел
Зазеркалье. Зазеркалье было неинтересным: это был простой коридор, узкий и
сравнительно  высокий,  с  панелями,  неровно  покрашенными  темно-зеленой
матовой краской. На потолке горели вполнакала  голые  лампочки.  Метрах  в
сорока отсюда коридор начинал  плавно  изгибаться  вправо,  и  дальше  уже
ничего не было видно. Стояла полная тишина. Я подождал немного и  вернулся
- вытащил голову. Наверное, там я совсем не дышал -  потому  что  в  груди
сперло, пришлось  несколько  раз  глубоко  вдохнуть,  только  после  этого
дыхание восстановилось. Так, подумал я, а напротив?.. Я подошел к  другому
зеркалу - тому, что светилось красным.
   Сначала я попробовал просунуть руку, и руку обожгло  холодом.  Там,  за
зеркалом, было градусов  сорок.  Я  опять  набрал  полную  грудь  воздуха,
зажмурил глаза и осторожно - гораздо осторожнее - просунул голову. Там был
еще и ветер - мороз, ветер и яркое солнце, - я  открыл  глаза  и  чуть  не
заорал: я висел на высоте пятого этажа и смотрел  вниз,  и  глаза  еще  не
привыкли, никак не могли привыкнуть к  ослепительному  свету,  потому  что
солнце било прямо в лицо, и до горизонта лежал сверкающий снег,  и  только
подо мной - наискосок - шла  темная  лента  дороги,  и  по  дороге  брели,
держась, хватаясь друг за дружку, чтобы не упасть, - молча,  только  шорох
множества бессильных шагов, - люди в странном сером тряпье, и двое рядом с
дорогой - в белых тулупах и с огромными собаками на поводках; а направо  -
я высунулся по плечи и смог посмотреть, откуда они шли - стояли - лежали -
черные, припорошенные снегом руины, и  местами  поднимался  дым,  и  пахло
горелым - горелым и еще чем-то неясным, но тяжелым... Ресницы смерзлись, и
я не мог ничего больше видеть, но слышать еще мог: шарканье  ног,  собачий
лай, доносящийся волнами далекий неровный гул, гудение и время от  времени
-  содрогание  воздуха,  которое  и  звуком-то  не  назовешь,  -  а  потом
прозвучало несколько выстрелов, но я не видел, кто и в кого стреляет...
   Я буквально вывалился обратно, сел и стал  оттирать  руками  -  страшно
горячими руками - оледеневшее лицо.  Заломили  зубы  и  уши.  Потом  вдруг
почему-то вернулся, как эхо, запах, вернулся стократно усиленным - гари  и
гниения, - меня чуть не вывернуло. Так я сидел  и  постепенно  приходил  в
себя, и вдруг какой-то сторож во мне ударил в рельсу - я вскочил на ноги и
схватил ружье - что-то было не так.  Что?  -  я  огляделся.  Потом  дошло:
замолчали птицы. До этого сороки трещали  без  передышки,  а  тут  настала
тишина.
   Я подошел к  двери,  выглянул  наружу.  Дорога  отсюда  просматривалась
метров на двести - никого. Но что-то тревожило  и  давило,  именно  давило
что-то такое... не знаю: так бывает  при  звуке  сирены,  и  на  этот  раз
ощущения были те же, только звука не было. Совершенно  точно  -  металась,
вибрировала  какая-то  мерзость  в  воздухе,  и  вскоре   я   кожей   лица
почувствовал это: невыносимо пронзительную  вибрацию,  как  от  бормашины,
только растянуто и размыто, не в одном каком-то зубе, а во  всем  теле,  -
началась от лица и дошла до ног, икры заломило так, что я присел,  держась
за косяк двери, чтобы не упасть. Наверное, я даже отключился на скол