Наверное, он  бы  убил  меня,
если бы мог.
   Таня работала в этом же отделении дежурной сестрой.  Днем  там,  сменяя
друг дружку, работали две матроны предпенсионного возраста,  а  на  ночные
смены заступала молодежь. Я не помню начала  нашего  знакомства.  Все  эти
девочки отличались одна от другой  весьма  незначительно,  за  исключением
хакасочки Кати, выпадавшей из общего единообразия по этническим  причинам.
Потом, неделю спустя, я начал их различать, этих  Наташ,  Марин,  Ир  -  и
Таню. Таня среди них была одна. Она говорила потом, что  сразу,  с  самого
начала обратила на нас внимание, потому что это  редкость,  когда  мужчина
ухаживает за мужчиной. Это вообще уникальный случай. Сначала  она  думала,
что мы братья, а потом узнала, что нет. Просто  одноклассники.  Друзья.  А
жена? А родители? Жены нет, а родители далеко.  И  никого  больше?  Никого
больше. С ума можно сойти! А у тебя? Да так... ерунда...
   Родом из Усть-Каменки, там окончила десятилетку, приехала  поступать  в
медицинский, не поступила, взяли санитаркой сюда, проработала год, пошла в
медучилище, училась и работала, доучилась и осталась  работать  тут  же  -
привыкла, все свое, знакомое, и  врачи  хорошие...  комната  в  общежитии,
одноместка, редко у кого из сестер  одноместки...  нет,  все  хорошо,  все
хорошо...
   Больничные ночи особые, после двенадцати, когда гасят свет,  становится
жутко: полутемный коридор, темные  провалы  дверей,  двери  не  закрывают,
чтобы  можно  было  позвать,  если  надо.  И   звуки.   Звуки   разносятся
беспрепятственно, и поэтому в воздухе все время что-то есть: покашливание,
скрип кроватных пружин, шорох, позвякивание стекла,  вздохи,  шаги,  храп,
вода льется, вдруг  начинают  гудеть  трубы,  хлопает  форточка...  пахнет
хлоркой, остро пахнет озоном - от кварца. Свет кварцевой лампы, пробиваясь
из-под двери процедурной, придает лицам мертвецкий оттенок. Бобу вводят на
ночь тизерцин, но он все равно по нескольку раз  просыпается  в  страхе  и
начинает беспорядочно собираться  куда-то.  Потом  он  ничего  не  помнит,
говорит, что спал как убитый.
   Дежурят трое: две сестры и санитарка. Положено две санитарки, но где их
взять - где взять достаточно  дур,  согласных  торчать  тут  за  семьдесят
рублей? Все-таки дуры находятся, как правило,  в  том  же  училище.  После
двенадцати ночи две девчонки ложатся спать, одна сидит на посту. Через два
часа ее меняют. В шесть все опять на ногах, начинаются утренние процедуры.
В восемь приходят старухи - и начинается! Я не помню  ни  единого  случая,
чтобы они приняли смену без скандала. Это исключительно вредные старухи  -
важные, как профессорши, и крикливые, как торговки. Но - опытные,  умелые,
неутомимые. В восемь я ухожу.
   Странно, я начисто забыл, сколько ночей  отдежурил.  Вскоре  ведь  Бобу
полегчало, и из палаты интенсивной терапии - не путать с реанимацией,  это
этажом ниже! - его перевели в обычную, где помощникам, то есть  друзьям  и
родственникам, остающимся на ночь при больном, быть не полагалось. То есть
я продежурил ночей  десять.  Может  быть,  двенадцать.  Но  мне  почему-то
кажется, что за это время мы успели познакомиться с Таней так, как если бы
прожили бок о бок год-другой. Это притом, что дежурила она не каждую ночь,
а через одну-две-три. Кстати, она говорила потом то же самое.
   Итак, Боба вывели из пике. Он лежал теперь в палате с тремя  стариками,
которых  "посетил  Кондратий"  -  то  есть  инсульт.  Компания  эта   была
исключительно  теплая  и  жизнерадостная  -  как   будто   им   повыбивало
критические центры; не исключено, кстати, что так оно и  было.  И  все  бы
прекрасно, но один из них, Павел Лукич, отставной майор-пожарник,  страдал
метеоризмом и регулярно пукал так звучно и едко, что хоть  святых  выноси.
Сам он страшно смущался такого неожиданного свойства своего организма,  но
ничего не мог поделать, а компания дружно создавала проекты  контрмер,  из
которых самым популярным был проект противогаза, надеваемого не  на  лицо.
Дело упиралось только в отсутствие тонкой листовой резины...
   Благодаря такой обстановке Боб встал на ноги на девятнадцатый день.



   ТАНЯ

   Потом, уже осенью, когда  Боб  стал  исчезать  на  несколько  дней,  на
неделю, не сказав и не предупредив, Таня приходила ко мне, и  мы  коротали
эти проклятые  тоскливые  вечера  за  разговорами,  пили  пиво  и  доедали
злосчастных хариусов. Тогда она и сказала, что обратила внимание  на  Боба
сразу, с первой минуты, как увидела его, и сразу, поняла, что это  судьба.
Ты мне веришь? Верю. С первой минуты... сразу... никогда бы  не  подумала,
что так бывает... Может быть, так оно и есть. А может быть, она  придумала
это. А может быть, воспринимает как постфактум. Не знаю. Всякое бывает.
   День  рождения  Боба  был  десятого  июня,  но   праздновали   мы   его
одиннадцатого, в два  часа  ночи.  В  отделении,  помимо  палат  и  прочих
больничных помещений, была еще и аудитория кафедры мединститута - то  есть
та же палата, только приспособленная для  занятий  со  студентами:  столы,
стулья, плакаты, таблицы... По правилам противопожарной безопасности, ключ
от этого помещения должен был находиться на посту;  в  то  же  время  вход
персоналу в  эту  комнату  был  категорически  запрещен.  Поэтому  курить,
скажем, там было нельзя, а уборку производить надо было  очень  тщательно.
Помещение в обиходе называлось "вертепчиком"; иногда же использовали очень
милое и точное, но совершенно непристойное название.
   Наше ликование по поводу дня рождения Боба с самого начала  включало  в
себя элементы детектива: так, например, торт и шампанское Боб поднимал  на
свой третий этаж на веревочке через окно, а меня самого Таня провела через
морг - не через сам холодильник, разумеется, но мимо  него:  хорошо  помню
массивную зеленую дверь, запертую на огромный висячий замок. Мы прошли  по
подвальному коридору и поднялись на этаж на кухонном лифте.  Потом  я  час
сидел в "вертепчике", запертый снаружи,  наедине  с  множеством  плакатов,
изображающих человека в разной степени ошкуренности. Я до сих  пор  считаю
себя кое-что смыслящим в анатомии.
   Потом, когда мы пили шампанское и ели торт  (две  другие  девочки  тоже
поздравили Боба и съели по кусочку торта - кстати, торт  был  выше  всяких
похвал), я вдруг уловил, как они с Таней друг на друга  смотрят  -  то  ли
шампанское мне придало проницательности, то ли им - откровенности,  -  так
или иначе, я понял, что нужно сматываться, и смотался. Таня  говорила  мне
потом, что в ту ночь у них еще ничего не было, только целовались, но уже в
следующее дежурство было все.
   Двадцать шестого июня Боба выписали на долечивание, до десятого июля он
был на больничном, а с одиннадцатого ушел в отпуск. Отпуск  ему  полагался
сразу за два года.
   Виделись мы урывками. Как-то раз Боб с Таней завалились ко мне в первом
часу ночи, шумные, пьяные друг  от  друга,  а  потом,  посидев,  притихли,
замолчали и сидели долго, молча слушая Окуджаву - "Римская империя времени
упадка  сохраняла  видимость  стройного  порядка.  Цезарь  был  на  месте,
соратники рядом, жизнь была прекрасна - судя по докладам..." - и Боб кусал
пальцы, уставясь взглядом куда-то в темный  угол,  а  Таня  крутила  перед
глазами последний из оставшихся у меня самодельных бокалов темного  стекла
с посеребренной окантовкой, серебро  стерлось  местами,  выпирала  латунь,
когда-то я наделал их много, но все раздарил, - "...Давайте жить, во  всем
друг другу потакая..." - по-моему, им обоим просто не  верилось,  что  все
так хорошо, и они страшно боялись, что это вот-вот кончится,  кто-то  там,
наверху, спохватится, и тогда все - поэтому они и  были  так  напряжены  и
взвинчены, каждый из них буквально искал тот костер,  на  который  мог  бы
взойти за другого, - "Простите  пехоте,  что  так  неразумна  бывает  она.
Всегда мы уходим, когда над землею  бушует  весна.  И  шагом  неверным  по
лестничке шаткой - спасения нет...".
   Таня и сейчас остается  одной  из  самых  красивых  женщин,  которых  я
когда-либо видел, хотя и красится, и курит чрезвычайно много, и  выглядит,
пожалуй, старше своих двадцати восьми. Она дважды  сходила  замуж,  второй
раз особенно неудачно, и  теперь  избегает  постоянных  привязанностей.  А
тогда она - ее красота - еще как-то недораскрылась, что ли, не бросалась в
глаза, ничем не подчеркивалась, и нужно им было посмотреть раз, и  два,  и
только потом доходило. Не высокая и не  низенькая,  не  худая,  но  и  без
склонности к полноте, короткие темные волосы, тонкие брови,  глаза  серые,
большие, спокойно-насмешливые, чуть курносый нос с тремя веснушками,  губы
с  насмешливой  складочкой  в  уголке  рта...   и   какая-то   неописуемая
грациозность всех движений, грация молодого зверя, у  рук  и  ног  слишком
много  свободы,  слишком  много  возможностей  и  желания  эту  свободу  и
возможности использовать... как она танцевала тогда под фонарем в парке! И
ноги - братцы, это же с ума можно  сойти,  какие  ноги!  Она  очень  легко
относилась к своей красоте - вероятно, долгое время она вообще не имела  о
ней представления, а потом то ли не могла, то ли не хотела  поверить;  она
носила ее спокойно, как безделушку, до тех пор, пока не узнала ее истинную
цену - сравнительно недавно.
   Я тормошил Боба,  как  продвигается  расследование  того  дела,  и  Боб
неохотно рассказал, что Макаров намерен  все  свернуть,  и  Бобу  пришлось
уговаривать его, чтобы он просил прокурора о продлении сроков - хотя бы до
выхода Боба из отпуска.
   Чувствовал Боб себя неважно, я  это  видел.  Так,  например,  он  очень
утомлялся, читая, у него часто болела голова, и  часто  же  он  становился
несдержан, раздражителен в разговорах, не мог стоять в  очередях,  не  мог
ждать чего-нибудь ил" кого-нибудь. Иногда на него  наваливался  страх:  он
говорил, что, когда он идет по улице и солнце светит позади, то есть когда
он видит свою тень, ему кажется, что вот сейчас, сию  секунду,  сзади,  за
спиной, вспыхнет - и последнее, что он увидит, это свою  немыслимо  черную
тень... пугаюсь  собственной  тени,  пытался  смеяться,  но  невооруженным
глазом видно было, что ему не так уж и смешно. Боялся он всерьез.  На  кой
хрен мы бьемся тут как рыбы об лед, говорил  он,  если  завтра-послезавтра
упадет с неба дура - и все. На  случай,  если  не  упадет,  говорил  я.  А
по-моему, просто по привычке, говорил он. Чтобы не думать об этом.  Работа
и водка - два наилучших средства от думанья. А женщины? - спрашивал я.  Не
помогает, говорил он и смеялся.
   Отпуск у меня два месяца, и  это  одно  из  немногих  достоинств  нашей
профессии. Уже второй год я никуда не ездил - и, надо признаться,  не  так
уж и тянуло. Не ездил, правда, по вполне  прозаической  причине:  не  было
денег. Все сбережения, и имевшиеся, и планировавшиеся  лет  этак  на  пять
вперед, я вбухал в квартиру. Вы так никуда и не ездили? - с  ужасом  будут
спрашивать меня осенью. Я же, не особенно кривя душой, буду объяснять, что
в наших широтах отдых не хуже, чем в Ялте, и только по лености душевной мы
устремляемся  туда,  где  отдыхать  принято,  а  не  туда,  где   приятно.
Аэропорты, давка на пляжах, конвейерная жратва...  Да-да,  будут  говорить
мне, вы совершенно правы, ну совершенно, на будущий год и мы не поедем,  -
поедут как миленькие.
   Итак, Бобу было не до меня. Честно говоря, я загрустил. И от  грусти  я
стал придумывать будущий свой детектив, и ни черта у меня не получалось  в
рамках тех фактов, которые Боб мне изложил. Не стыковались  нигде  золотые
монеты неизвестных стран, ночное убийство на пустой дороге, неопознанные и
невостребованные трупы... и я  стал  придумывать.  Я  придумал  преступную
группу,  которая  занималась  тем,  что  из   золотого   лома   штамповала
антикварные монеты и сбывала за сумасшедшие деньги  иностранным  туристам,
которые,  как  известно,  люди  доверчивые.  Я  даже  название   придумал:
"Наследники атлантов". Все было до  того  натянуто,  что  даже  мне  стало
противно, и я бросил на половине. Дописывал я осенью,  когда  Боб  немного
вправил мне мозги.  Но,  видимо,  с  пеленок  вколоченный  в  нас  принцип
экономии мыслей (и повторного использования оных) заставил писать  хоть  и
про  другое,  но  точно  так  же  -  с   натужным   сюжетом,   безупречным
героем-следователем и всякими  словесными  красивостями  -  это  уж  закон
такой, что раз начал писать лажу, так лажу и напишешь, ничем  не  вытянешь
(хотя, надо сказать, получилось в результате ничуть не хуже, чем в среднем
по стране, и если бы переделал на Америку, так и напечатали бы).
   Тому, выдуманному мною Бобу - точнее, Вячеславу Борисовичу, - я написал
словарик:  характерные  выражения,   фразочки,   поговорочки...   Дурацкий
словарик, как раз для картонного следователя. За  Бобом  я  не  записывал,
хотя собирался это делать. Кое-что осталось в памяти, но не все.
   "Кроме  государственного  Гимна,  Герба  и  Флага   надо   ввести   еще
государственный девиз. Предлагаю на  выбор:  "Вся  жизнь  -  подвиг!"  или
"Могло быть хуже!".
   "Наши редакторы очень хорошо знают, чего не  должно  быть  в  советской
литературе. Именно поэтому в ней почти ничего и нет".
   "Все население этой страны заслуживает того, чтобы его  пропускали  без
очереди и уступали места в общественном транспорте".
   "Министерство Обратной Связи" - прекрасная идея, не правда ли?
   "Мальчик в интересном положении".
   Это все, что мне удалось вспомнить.
   Где-то в первых числах августа Боб с Таней пришли и  заявили,  что  они
все продумали и теперь точно знают, как именно  нам  надо  отдыхать.  Надо
ехать на Бабье озеро. Там мы будем жить в  палатках  и  готовить  пищу  на
костре. И ехать надо именно сейчас, потому что,  да  будет  мне  известно,
середина августа в наших широтах - это уже начало осени. Ага, сказал  я  и
задумался. До сего момента я и не  подозревал,  что  соберусь  куда-нибудь
ехать. Бабье озеро - это километров триста отсюда. Но с другой стороны - а
почему бы и нет? Ладно, сказал я, только вам-то, хорошо будет  в  палатке,
тепло... Ерунда, сказала Таня, что у меня - подруг нет?  Так  его,  сказал
Боб,  хватит  ему  свободного  гражданина  изображать,  только  ты,  Таня,
постарайся, ты ему кого получше выбери. Будь спок,  сказала  Таня,  ты  же
знаешь, у меня есть вкус. Есть, сказал Боб, вот меня ты выбрала со вкусом.
Тебя я не выбирала, ты на меня с  неба  свалился.  Все  равно  со  вкусом,
упорствовал Боб.
   Уже вечером они приволокли откуда-то  две  палатки,  надувные  матрацы,
одеяла. Все это было свалено  посреди  комнаты.  Запахло  дорожной  пылью.
Нормально, сказал я, а как повезем? Оказалось, они знают и это.  Я  должен
буду нагрузить все это на бедного "Ковровца"  и  отвезти  к  месту  нашего
будущего проживания, а они налегке поедут  на  автобусе.  И  тут  вдруг  я
понял, что давно и сильно хочу именно этого: махнуть куда-нибудь далеко  и
надолго. И мы решили ехать  послезавтра  утром.  Но  назавтра  похолодало,
пошел дождь, и мы задержались еще на два дня.
   Я долго думал потом: а какова вероятность того, что все, что произошло,
- произошло? Если бы мы уехали не в тот день, если бы мы  расположились  в
другом месте, а не в этом первом же попавшемся прибрежном лесочке, если бы
Таня из своих многочисленных подруг выбрала бы  не  Инночку,  а  другую...
Будто бы был кто-то, специально  подталкивающий  события  так,  чтобы  они
выстроились коридорчиком, желобом, по которому мы с Бобом пронеслись -  он
до конца, а меня он вытолкнул в последний момент. А может  быть,  Боб  был
так заряжен на это дело, что  притягивал  к  себе  нужные  события,  и  не
случись этой комбинации, была бы иная - с тем же исходом... или с  другим?
Не знаю.
   Если Танина красота не бросалась  в  глаза  и  проявлялась  постепенно,
просачиваясь из-под неяркости, - при Таниной красоте надо  присутствовать,
говорил Боб, - то Инночка была ярка, симпатична, разговорчива... и только.
Впрочем, может быть, я несправедлив к ней. Может быть, я просто  не  успел
ни рассмотреть ее, ни узнать как следует - после  того,  что  там  с  нами
случилось (а Инночка явно ничего не поняла,  но  перепугалась  страшно,  к
тому же у нее возникли насчет нас с Бобом  сомнения  самого  криминального
толка), Инночка избегала даже Тани. Хотя в  момент  нашего  знакомства,  а
Таня привела ее накануне отъезда,  Инночка  вела  себя  очень  живо  и  от
предложения познакомиться поближе отказываться не стала.
   В восьмом часу жестокий Боб совершил побудку, взял под  мышки  дам,  на
плечо взвалил рюкзак с пивом  и  отправился  на  автостанцию.  Я  навьючил
мотоцикл, навьючился  сам  и,  не  слишком  торопясь,  покатил  по  шоссе.
"Икарус", идущий на Юрлов, обогнал меня примерно  через  час,  и  потом  я
долго видел впереди его красную корму.
   Не доезжая Юрлова километров двадцать, пришлось перейти с рыси на  шаг:
по обе стороны шоссе раскинулась комсомольская  ударная  стройка,  поэтому
дорожное покрытие временно прекратило свое существование. На объездной  же
дороге сидел по  самые  уши  гордый  "Икарус",  и  его  собирались  тащить
трактором. Я развернулся и потихоньку степью объехал все  это  безобразие.
На автостанции в Юрлове я подождал немного, а потом мы устроили  челночный
рейс: я забросил Боба и прочее имущество на берег озера ("Вот тут сойдет",
- сказал Боб и ткнул пальцем туда, где лес подступал к самой воде, там  мы
и остановились) и вернулся за дамами. Они сидели на скамеечке  и,  как  от
мух, отмахивались от двух пьяненьких  бичей.  Дорога  вдоль  берега  была,
мягко  говоря,  неровной,  катил  я  с  ветерком,  Инночка  изо  всех  сил
прижималась ко мне и взвизгивала, а Таня  сидела  в  коляске  и  стоически
сохраняла спокойствие.
   Боб уже  поставил  палатки  и  даже  притащил  немного  дров.  Был  уже
четвертый час дня, солнце пекло, решено  было  бросить  все  и  немедленно
лезть в воду, смывать усталость, городскую и дорожную пыль, старые и новые
грехи и заботы. Дамы забрались в палатку переоблачаться и,  переоблачаясь,
свернули палатку набок. Было много шума. Мы  с  Бобом  принялись  надувать
матрацы, но Боб вдруг бросил свой и полез в рюкзак. Голова? -  спросил  я.
Тес, сказал Боб, молчок! Он вытащил какие-то  таблетки,  бросил  несколько
штук в рот и запил пивом. Потом забрал надутый мной матрац,  отнес  его  к
воде и плюхнулся ничком. Пришлось мне надувать и второй, и  к  концу  этой
работы у меня самого  голова  пошла  кругом  и  в  ушах  зазвенело.  Дамы,
наконец, выбрались из палатки  -  в  одинаковых  и  одинаково  минимальных
купальниках, внезапно белотелые  и  как-то  сморщенные.  Вероятно,  так  и
бывает всегда с человеком, если его вдруг вынимают из  одежды  и  помещают
под яркое солнце. Впрочем, уже через пару часов дамы наши  расправились  и
заиграли.
   Вода была парная, плавали все неплохо, выбираться на  берег  никому  не
хотелось, и выгнал нас из воды лишь голод. Боб бесился в  воде,  как  юный
тюлень, и, наверное, лишь  страшным  усилием  воли  смог  воздержаться  от
своего коронного номера: всплывания со дна голой задницей  кверху.  Прочее
он вытворял все. Но выбравшись на берег, он внезапно  помрачнел  и  погнал
меня за дровами, а сам остался разводить костер. С сухостоем в  этом  лесу
все было в порядке, я срубил штук пять сухих сосенок и  шел  уже  обратно,
когда услышал шум мотора и  увидел,  что  с  дороги  к  берегу,  метрах  в
трехстах отсюда, сворачивает большой красный автобус. Не скажу, чтобы  это
привело меня в бурный восторг - мы уже попредвкушали, какие ночные заплывы
будем устраивать. Впрочем, от палаток наших остановившегося автобуса видно
не было, он скрывался  за  изгибом  берега.  Но  вскоре  оттуда  раздалось
дружное ржание и громкая магнитофонная музыка. Абзац  интиму,  пробормотал
Боб и стал,  выпятив  губу,  оглядываться  по  сторонам.  Давай  переедем,
предложил  я