.  Боб  засопел  и  стал  снова   оглядывать   наши   палатки,
полувыпотрошенные рюкзаки,  разложенные  на  просушку  одеяла  и  матрацы,
костер, над которым уже закипала вода в котелках, порубленные и  сложенные
кучкой дрова, и подвел итог: а ну их всех к лешему. И мы остались.
   Тушенку Боб брал в коопторге по пять пятьдесят за банку,  поэтому  ужин
наш: рожки по-флотски и чай с печеньем -  был  почти  как  ресторанный.  К
этому добавлялись и усиливали  впечатление  громкая  музыка  за  леском  и
пьяные крики. Надо полагать, они там начали бурно принимать внутрь  еще  в
дороге, потому что набраться  до  такой  кондиции  за  такой  срок  просто
физически невозможно.
   А мы тянули потихоньку пиво и вели треп настолько легкомысленный и, так
сказать, игривый, что начинали потихоньку шалеть, и Инночка уже не полезла
в палатку переодеваться, а прямо тут, у костра, сняла  лифчик  и  повесила
сушить, а потом нарочито медленно натянула  нейлоновую  маечку  с  цветным
изображением японской девушки,  поймавшей  на  удочку  приличных  размеров
рыбку. Боб залихватски подмигнул мне, а я вдруг отчаянно смутился и припал
к пиву. Хотя мы уже провели с Инночкой ночь и остались ею вполне довольны,
я почему-то не рвался повторять этот номер. И тут  я  наткнулся  на  Танин
взгляд. Она сидела, накинув на плечи штормовку, обхватив колени руками,  и
спокойно смотрела на меня своими  серыми  насмешливыми  глазами,  и  будто
говорила, пожимая плечами: а что делать? Ты же видишь - не судьба.



   НОЧЬ

   В сумерках те, из автобуса, принялись ломать  в  лесу  деревья  и  жечь
огромный костер - видно было зарево над  лесом  и  летящие  искры.  Кто-то
хрустел кустами неподалеку от нас, но из-за того что мы смотрели в костер,
увидеть хрустевшего не удалось. Да мы особенно  и  не  вглядывались.  Было
тепло и душновато, и с наступлением темноты свежее не  стало  -  наоборот.
Над озером взошла огромная кирпичного цвета луна с чуть отгрызенным  левым
боком. Вода была гладкая как стекло. Купаемся - и по норам, сказала  Таня.
По нарам, поправил Боб. Таня подошла к воде, не оглядываясь на нас,  сняла
и бросила на песок купальник и стала беззвучно  погружаться  в  дробящуюся
лунную дорожку. Она была немыслимо красивой сейчас и отчаянно далекой, она
была отдельно от всего - от людей, от вожделений, от отношений и связей, -
встала и легко сбросила с себя - погрузилась и поплыла тихо, без всплеска,
и мы тихо, молча смотрели на нее, как она входит  в  воду  и  как  плывет,
смотрели все трое, даже Инночка что-то поняла  и  не  побежала  следом,  и
молчала. И тут снова кто-то стал ломиться через кусты, теперь уж точно - к
нам.
   Они выломились и  стали  перед  нами,  два  парня  лет  двадцати  пяти,
запомнилось: у одного - острые усики, у второго  -  вывороченные  слюнявые
губы. Инночка судорожно вздохнула и подалась назад, буквально вдавившись в
меня.
   - Картина Репина "Не ждали", - пьяно пришепетывая, сказал  тот,  что  с
усиками. Он стоял немного впереди. - Че, Инуля? Че молчишь-то?  Молчать-то
все умеют поди, скажи-ка, Миха.
   - Г-гы! - сказал Миха.
   - Ты скажи че-нибудь, Инуля, не томя мое сердце, - продолжал усатый.  -
Инуля ты, красотуля, знамя ты красное, переходящее, ты мне че  обещала-то,
а? Ты скажи, скажи!
   - Ребята, - сказал я, - а не пойти ли  вам?..  -  И  я  объяснил,  куда
именно им надо пойти.
   Этого они и добивались. Усатый  тут  же  радостно  ощерился  и  выволок
из-под полы обрез. Тираду его трудно передать на бумаге, но суть  состояла
в том, что таких лишних людей, как я, он уже  истребил  немало  и  намерен
продолжать делать это и далее. Мне страшно мешала Инночка - она  вцепилась
в меня, причем именно  в  правую  руку.  Против  обреза  трудно  подыскать
подходящее возражение, и вообще мне по всем законам следовало испугаться -
да я и испугался, конечно, только своеобразно: я заклинился  на  том,  что
где-то совсем рядом со мной среди поленьев лежит  топор,  и  мне  казалось
самым важным этот топор нащупать и схватить...
   Я так и не понял, как именно Боб уделал усатого. Он полулежал на спине,
опираясь на локти, метрах в полутора - и вдруг голые ноги Боба мелькнули в
воздухе, сомкнувшись, как  ножницы,  на  руке  усатого,  обрез  полетел  в
темноту, и Боб с усатым, сцепившись, покатились от костра; второй  парень,
Миха, с ножом в руке, навис над  ними,  выбирая,  куда  именно  колоть;  я
перелетел через костер и поленом - успел схватить полено, хорошо,  что  не
топор, - поленом ударил его по руке, выбил нож, он сунул руку под мышку  и
попятился, и я, не удержавшись, отоварил его поленом по  морде.  Он  упал,
тут же вскочил на четвереньки и на четвереньках, вопя, удрал в кусты.  Боб
сидел на усатом и выкручивал ему руку, я подскочил и помог, в руке усатого
было длинное шило. Боб перевернул усатого лицом вниз и ударил его  кулаком
по затылку - усатый затих. Боб встал на ноги, отошел в сторону, пошарил  в
траве, нашел обрез, отнес его к костру. Меня вдруг бросило в  дрожь,  ноги
подогнулись, и я сел на землю. Боб отошел к воде, стал умываться. Я не мог
и этого - сидел и дрожал. Усатый зашевелился, застонал, приподнялся,  сел.
Пошел, сказал я ему. Он встал и пошел, натыкаясь на деревья.  У  меня  как
будто отложило уши, и я услышал множество самых разных звуков, и среди них
- как рвется из воды Таня. Что там, что там? - кричала она. Все в порядке,
сказал Боб, задыхаясь. Уже все в порядке.
   Инночка скорчилась за палаткой, натянула на голову одеяло и  рыдала.  Я
подошел к ней, присел - она зарыдала еще громче. Наконец  она  более-менее
успокоилась и сказала, что второго она не знает, а который с усами  -  это
ее бывший парень, живет здесь, в Юрлове, а работает шофером на стройке, то
есть не на самой стройке, а на автобусе, это,  наверное,  он  привез  сюда
всех... Оставаться, конечно, было опасно, мы быстренько посадили обеих дам
в коляску, я завел мотор и прогрел его, Боб проверил обрез  -  в  магазине
было три патрона. Потом мы в полной готовности сидели и ждали - с  полчаса
или больше, но карательной экспедиции так и не последовало: то ли битые  и
не пытались организовывать ее, то ли все там были в стельку пьяны,  то  ли
слышали наш мотор и решили, что мы смылись.
   Слушай, спросил меня Боб, а какой там у них  автобус?  Я  задумался.  Я
видел его издалека, сквозь  лес.  Красный,  это  точно.  И  угловатый,  не
львовский. Кажется, "Икарус". Та-ак, сказал Боб и надолго замолчал. Может,
сходить и посмотреть? - предложил я. Нет, сказал Боб. Нельзя  разделяться.
Девочки, отбой тревоги. Спать. Спать, спать.
   Девочки, которые молча просидели вдвоем в тесной коляске - Таня мокрая,
только из воды, в одной штормовке на голое тело, а Инночка  испуганная  до
икоты, - вдруг развыступались, что никаких "спать", они будут нести  вахту
наравне  с  мужчинами...  И  вообще...  Боб  подошел  к  Тане,  обнял  ее,
поцеловал, сказал:  ну,  будь  же  умницей,  -  и  Таня  послушно-послушно
двинулась к палатке. Точно так же и теми же словами я уговорил Инночку. Ты
придешь? - спросила Инночка. Нет, сказал я, мы будем караулить, ложитесь в
одной. Они забрались в одну палатку, долго там шушукались, потом уснули.
   Смешные, сказал Боб. И  хорошие,  добавил  он,  подумав.  Костер  почти
погас, но от луны было много  света.  Боб,  приподняв  полог,  заглянул  в
палатку, поманил меня. Девчонки спали, сбросив одеяла, уткнувшись  друг  в
дружку лбами и коленками. В палатке было страшно жарко. Боб оставил  полог
приподнятым - комары здесь не водились. Часа в два  ночи  подул  ветер,  и
луну закрыло сначала рваными, а потом  плотными  облаками.  Я  думал,  что
похолодает, но ветер по-прежнему был теплый, как  от  печки.  Вдали  тихо,
шепотом прошелестел гром. Потом гроза стала приближаться.
   Мы снова разожгли костер -  вскипятить  чай.  Ветер  пригибал  пламя  к
земле, заставлял стелиться, поэтому пришлось поставить  котелок  прямо  на
угли - потому и чай получился с угольками. Потом началась гроза.
   Молнии сверкали поминутно, грохотало звонко и коротко,  тучи  озарялись
вспышками изнутри и на миг становились прозрачны и ярки, как чистое пламя,
волны лихо вылетали на берег, и ветер доносил до нас теплые брызги.  Дождя
не было. Гроза пролетала над головой и удалялась, и на смену ей  приходила
следующая.  Так  продолжалось  несколько  часов.  Шумели  деревья,  и  Боб
говорил, говорил, говорил...
   Его прорвало, ему надо было выговориться, и не собеседник,  а  покорный
слушатель был ему нужен. Если он и спрашивал меня  о  чем-то,  то  в  моих
словах искал лишь подтверждение своим  мыслям  -  и  находил.  Я  не  могу
воспроизвести тот многочасовой монолог Боба, это невозможно, но кое-что  я
все-таки запомнил. У нас у всех под шкурой по бронежилету, но в  эту  ночь
Боб пробил меня. Это была жуткая ночь. Все тут наслоилось:  и  поездка,  и
драка, и стиснутый между землей и  тучами,  перенасыщенный  электричеством
воздух - все. И Боб со своими разговорами. Не помню, как именно он вырулил
на то, надо или не надо знать всю  правду  -  то  есть  _вообще  всю_.  Он
говорил, что вера - в бога, справедливость, разум, во  что  угодно  -  это
просто интуитивная защита от правды, от ужаса познания,  что  каждый  раз,
узнавая краешек истины -  какой-то  новой  истины,  -  человек  испытывает
одновременно и восторг,  и  ужас,  -  а  потом  он  перешел  к  конкретным
примерам: скажем, ведь существует  информация,  которую  просто  лучше  не
знать, потому что психика не выдерживает, потому что жить после  этого  не
хочется... скажем, тюрьмы в блокадном Ленинграде - где основной контингент
был кто? - липовые шпионы и прогульщики, которые на работу не выходили,  а
не выходили почему?.. Не может быть, сказал я.  Вот  видишь,  сказал  Боб,
тебе не  верится,  сознание  отталкивает  это,  и  ты,  наверное,  никогда
по-настоящему  в  это  не  поверишь...  чем  можно  убедить?  Документами?
Документы сегодня лгут чаще, чем люди.  И  что  ты  будешь  делать,  когда
воспримешь эту правду? Что? Как это повлияет на твое поведение?  Не  знаю,
сказал я. Никто не знает, согласился Боб. Но такая правда  еще  в  порядке
вещей... нет-нет, в контексте того времени - в порядке вещей. А вот как бы
ты воспринял такую информацию о том, что одна из первых наших атомных бомб
была испытана на заключенных? Что? - спросил я. Ты  правду  говоришь?  Это
правда? Нет, ты скажи - это правда? Я до сих пор помню тот  ужас,  который
испытал тогда. Ты мне ответь: что бы ты стал делать, если  бы  узнал,  что
это правда? - настаивал Боб. Он  повторил  это  несколько  раз.  Не  знаю,
бормотал я, это немыслимо, это  совершенно  немыслимо...  Так  надо  знать
такое или нет? - спрашивал он. Надо, вдруг сказал я. Зачем? - не  отпускал
он  меня.  Затем,  чтобы  знать  цену  всему,  сказал  я,  не  назначенную
продавцом, а истинную цену. Какая тебе разница? - спросил Боб, не понимаю.
Так это правда, насчет бомбы? - спросил я. Не знаю, сказал Боб,  никто  не
знает... Никто ничего не знает... слушай, сказал Боб, а вот такой вариант:
ты живешь в то время, и тебе попадает в руки вот этот самый материал, и  у
тебя есть возможность передать его за границу - ты передашь? Я подумал.  Я
думал довольно долго, а он молчал и ждал. Передам, сказал я наконец.  Тебя
расстреляют, напомнил Боб. Все равно передам, сказал я. Зачем? - настаивал
он. Ведь все равно же ничего нельзя сделать. Ничего. Понимаешь  -  ничего!
Передам, сказал я. Ты за справедливость, сказал Боб, понимаю.  Ты  хочешь,
чтобы всем сестрам было по серьгам - любой ценой... А ты? - спросил я. А я
вот мучаюсь сомнениями, сказал Боб. Так у тебя есть  эти  материалы?  -  с
ужасом  спросил  я.  Нет,  сказал  Боб,  таких  материалов  в  природе  не
существует...
   Но почему, почему? - спрашивал я тогда Боба,  почему  вдруг  получилось
так, что есть столько вещей, о которых хочется ничего не знать,  -  почему
государство,  созданное  величайшими  вольнодумцами,  превратилось  вот  в
это?.. Ты _хочешь знать_? - спросил меня Боб  каким-то  странным  голосом.
Да, сказал я. Ну что же, сказал Боб, раз хочешь - знай. И он стал излагать
свою чудовищную теорию, которой вот уже шесть лет я  ищу  опровержения,  а
нахожу только подтверждения. Иногда мне кажется, что это моя идефикс,  что
правота этой теории существует лишь в моем воображении -  наподобие  того,
как во сне возникают чудесные строки,  стихи,  которые  после  пробуждения
оказываются бессмысленным набором слов - но во сне перед ними  испытываешь
восторг, неподдельный восторг... Не знаю. Все, с кем я пытался объясняться
на эту тему, вначале говорят: "О!"  -  и  поднимают  палец  кверху,  потом
говорят: "Да нет, ерунда!" - но говорят это чересчур уверенно  и  бодро  и
больше к этой теме никогда не возвращаются.
   Говорил  Боб  примерно  следующее:  с  того  момента,   как   появились
общественные отношения, появилась необходимость  в  их  регулировании,  то
есть в управлении, то есть в подаче команд и контроле  их  исполнения,  то
есть во  вполне  конкретных  операциях  с  информацией.  На  первом  этапе
передача информации осуществлялась непосредственно от  генератора  идей  к
среде реализации, то есть от вождя, от старейшины - к племени. Но  племена
росли, жизнь становилась  сложнее,  и  на  каком-то  этапе,  выдаваемый  и
получаемый генератором, превышен  тот  предел,  который  способен  осилить
человеческий мозг. С этого момента появляются  помощники  вождя,  с  этого
момента зарождается бюрократия. То есть  бюрократия  -  это  не  зло,  это
просто  механизм  обработки  информации   в   условиях   централизованного
управления. И все было бы ничего, если бы в одной отдельно  взятой  стране
не принялись строить новое общество, при этом перепрыгивая через несколько
этапов развития; история страшно мстит за такие скачки,  говорил  Боб,  но
как она отомстила нам!.. в результате  получилось,  что  идеи,  спускаемые
сверху, были слишком сложны для общества, поэтому их приходилось упрощать,
адаптировать, информация же, поступающая наверх, часто не совпадала с тем,
что ожидалось; в этих условиях аппарат  очень  быстро  устанавливает  свою
монополию  на  информацию,  тем  более  что  есть  множество   благовидных
предлогов,  чтобы  это  сделать:  внутренняя  и  внешняя   контрреволюция,
всяческие заговоры и восстания - еще настоящие, не мнимые... И  постепенно
аппарат обретает несколько интереснейших свойств: во-первых, контроль  над
всей решительно информацией; во-вторых,  возможность  преобразовывать  ее,
исходя из своих интересов;  в-третьих,  обретение  этих  самых  интересов;
наконец, в-четвертых, безграничные практически  возможности  насильственно
внедрять в среду реализации те или иные идеи.  Аппарат  этот  создан  так,
говорил Боб, что пропускная способность его сравнительно  низка,  а  объем
перерабатываемой информации  растет  из  года  в  год  -  это  объективный
процесс, отменить его нельзя (хотя и хотелось бы!),  но  вот  притормозить
можно, - поэтому аппарат вынужден расти,  расти  и  расти.  Вот  это-то  -
безудержный рост - и является основной  функцией  аппарата.  Ну  и,  кроме
того, естественно, питание, самосохранение. Как видишь, все функции  почти
сразу подразделились на номинальные и витальные.  Понятно?  Номинальные  -
это те, ради которых аппарат  создавался,  витальные  -  это  те,  которые
обеспечивают  его  существование.  Ясно,  что  последним  аппарат   отдает
предпочтение. И вот посмотри, как интересно все получается: информационная
система, способная распоряжаться информацией, обрабатывать  ее,  преследуя
свои интересы... Боб пристально смотрел на меня, думал, что  я  догадаюсь.
Ну? - так и не догадавшись, спросил я. Это же интеллект,  сказал  Боб.  То
есть? - не понял я. То и есть, сказал Боб.
   Короче, по Бобу, получалось, что каждый служащий, все равно  кто:  член
Политбюро, почтальон,  милиционер,  директор  банка,  секретарь  парткома,
нормировщик  на  заводе,  бухгалтер,  преподаватель   института,   старший
следователь прокуратуры -  все,  кто  каким-нибудь  боком  прислоняется  к
процессу  циркулирования  информации,  -  все  они,  выходя   на   работу,
включаются в  мыслительный  процесс  некоего  гигантского  нечеловеческого
интеллекта. Каждая операция по обработке и дальнейшей передаче информации,
проводящаяся  ими,  помимо  своего   основного   предназначения   (скажем,
назначить бабушке пенсию - "да", "нет"), имеет и некую теневую сторону и в
виде  отчетов,  цифр,  сводок  и  так  далее  начинает  циркулировать   по
информационной сети, так или иначе влияя на  прочую  информацию,  приводя,
возможно, к каким-то решениям - скажем, ввести войска в Афганистан. Это  я
упрощаю, конечно, сказал Боб, не так  все  примитивно,  но  из  миллиардов
таких вот элементарных информационных операций и складывается  этот  самый
мыслительный процесс.
   Становление и развитие этого интеллекта было для  общества  чрезвычайно
болезненно,  поскольку  задачи  перед   аппаратом   становились   большие,
масштабные,  а  существенных  ограничений  не  вводилось.  Так,  по  Бобу,
получалось, что задачу "Индустриализация СССР" аппарат выполнил,  соблюдая
те  условия,  которые  были  введены:  форсированные  сроки,   минимальные
затраты, ограниченное привлечение иностранных  капиталов,  -  и  все  это,
разумеется, за счет того, что нарушались общечеловеческие нормы,  заповеди
и все  такое  прочее...  поэтому  уничтожалось  крестьянство:  нужны  были
дешевые рабочие руки, а самые дешевые они у преступников,  работающих  под
конвоем, поэтому надо создать  такие  законы  и  такую  обстановку,  чтобы
преступников  было  побольше...  чтобы  хватило  для   самых   грандиозных
проектов...  Понимаешь,  поначалу  это  была  просто  машина,  примитивная
кибернетическая машина, с которой к тому же не умели обращаться, но  очень
скоро она начала преследовать собственные  интересы  -  она  распоряжалась
всей без исключения информацией в стране, поэтому могла вести - и  вела  -
информационную игру с генератором идей, поставляя  ему  такую  информацию,
которая заставляла его генерировать именно те идеи, которые шли на  пользу
аппарату. Это уже проявление интеллекта, и достаточно  мощного.  Он  очень
умело поиграл на маленьких слабостях  дядюшки  Джо...  Не  все  получалось
гладко в этой игре, потому что иногда в информационных  узлах  оказывались
люди, способные принимать самостоятельные решения,  а  интеллект  аппарата
воспринимал это как сбои в своей работе - и тогда начался тридцать седьмой
год, после которого главным и ценнейшим качеством любого  чиновника  стала
исполнительность...
   Хрущев, почувствовав, интуитивно поняв роль аппарата  в  тех  событиях,
ощутив его сопротивление, попытался было бороться с ним, но проиграл темп,
а потом и всю партию - собственно, проиграл ту самую информационную  игру.
Аппарат методом селекции информации блокировал одни его идеи и  неумеренно
подавал, доводя до абсурда, другие, вынуждал делать неверные ходы там, где
уже созданы были предпосылки к успеху, - скажем,  в  истории  с  Пауэрсом,
ясно же, что это была провокация тех,  кто  хотел  сорвать  переговоры,  и
ясно, что действовать надо  было  иначе...  понятно  же,  что  бороться  с
аппаратом при помощи того же самого аппарата - это тащить себя за  косичку
из болота...
   Сейчас? Сейчас достигнут полный гомеостаз. Интеллект добился  своего  и
теперь будет прилагать все усилия, чтобы гомеостаз сохранить. Какого  рода
усилия? Транквилизация генератора идей - информационная игра ведется  так,
чтобы никаких действительно  новых  идей  он  не  выдавал;  Транквилизация
общества - о, здесь обширнейшее  поле  деятельности!  Наконец,  блокировка
информации, все же поступающей в систему - главным образом из-за  границы.
Кой-какие  долгосрочные  меры  в  рамках  той  же   блокировки:   снижение
культурного уровня, усреднение образования - и  так  далее.  Уже  заме