не  останавливала  очевиднейшая
бесперспективность дела. В каком-то смысле Боб был фанатиком,  в  каком-то
романтиком  (хотя  сейчас  это  понятие   истаскали   до   полной   потери
позитивности), а главное, как он сам потом  признавался,  -  это  то,  что
мерещилось ему за  непроходимой  путаницей  золотых  монет  несуществующих
стран, наездом на старушку, знающуюся с нечистой силой, убийством женщин в
странной  одежде,  автобусом-призраком  и  прочим,   прочим,   прочим,   -
померещилось ему что-то большое и страшное...
   Итак, Боб без труда убедил прокурора объединить  эти  дела  в  одно,  и
занялся  раскруткой.  Так,   он   установил,   что   печь   электродуговая
лабораторная с данным заводским номером была  четыре  года  назад  списана
кафедрой сплавов института цветных металлов.  По  установленному  порядку,
списанные предметы приводились в полную негодность посредством  кувалды  и
сдавались  в  металлолом.  Как  именно  уцелела  данная  конкретная  печь,
установить  не  удалось:  работавший  тогда  проректор   по   хозчасти   в
позапрошлом году скончался при весьма прозаических обстоятельствах: утонул
в пьяном виде на мелком месте. Его достали из воды тут же, но откачать  не
смогли, поскольку откачавшие были весьма подшофе. Прорва свидетелей.  Дело
закрыто за отсутствием состава преступления.
   И эта ниточка, как и автобусная, дальше не тянулась.
   Кстати сказать, поиски таинственного  автобуса  лишили  Боба  последних
иллюзий относительно порядка в автохозяйствах, Госснабе и ГАИ. То есть  я,
конечно, понимал, что бардак есть бардак,  говорил  потом  Боб,  но  чтобы
такое!.. Уникально. Совершенно уникально...
   А на первомайские праздники тот  самый  следователь,  из  которого  Боб
вынимал  душу,  нашел  свидетеля  наезда  на  гражданку   Цветкову   Феклу
Степановну.  Свидетелем  оказался  один   из   рабочих   шинного   завода,
перелезавший через забор на ту самую безымянную улочку. Дело в том, что  в
технологическом процессе производства шин как-то замешан  этиловый  спирт,
поэтому выходы с территории завода, минуя проходную,  практикуются.  Итак,
свидетель показал следующее: перелезая через забор, он задержался,  потому
что напротив, у ограды кладбища,  скандалили,  и  довольно  громко,  двое,
причем один из скандаливших - мужчина, а другая старуха, что было ясно  из
тембра голосов и употреблявшегося лексикона.  Потом  слева  вдруг  взревел
мотор, и огромный автобус с темными окнами рванулся по  улочке,  и  в  тот
миг, когда автобус приблизился, мужчина толкнул под него старуху. Раздался
удар, визг тормозов,  и  автобус  остановился  у  самой  стены  завода  на
повороте. Он остановился так близко у стены, что ему потом  пришлось  дать
задний ход, чтобы вписаться в поворот. А пока  он  остановился,  открылась
дверь, и кто-то что-то крикнул - свидетель не разобрал, что именно, так он
был испуган. Вообще все было непонятно и страшно, так страшно, как никогда
еще не было. А мужчина, толкнувший старуху, подошел к ней, пошевелил ногой
ее голову, наклонился, а потом быстро пошел,  почти  побежал  к  автобусу,
забрался в него, дверь закрылась, и автобус, отпятившись немного, повернул
налево и скрылся за поворотом.  А  свидетель,  раздумав  перелезать  через
забор и вообще  раздумав  заниматься  преступной  деятельностью,  пусть  и
меньших масштабов, но все равно преступной, вернулся на свое рабочее место
и до самого тридцатого апреля хранил молчание; а тридцатого апреля, будучи
задержанным  с  бутылкой  из-под  венгерского  вермута,   замененного   на
технический, но пригодный для  внутреннего  употребления  этиловый  спирт,
расплакался в кабинете следователя и все ему  рассказал.  Следователь  же,
поняв что к чему, мстительно поднял Боба с  постели  в  половине  третьего
ночи.
   По этой причине и по некоторым другим, не менее важным, первый выход на
рыбалку мы с Бобом перенесли со второго мая на девятое.



   ЛОВЛЯ ХАРИУСА НА ОБМАНКУ

   Именно в эту неделю, со второго по девятое,  бурно  разыгралась  весна,
все, что еще не дотаяло, - дотаяло и высохло, полопались  почки,  из  лесу
несли  подснежники-прострелы;  а  еще  первого  шел  дождь  со  снегом,  и
демонстрантам было мокро и холодно. Мои девочки пытались шевелиться, потом
выдохлись и сбились в  кучку  под  тремя  зонтиками,  и  так,  кучкой,  мы
продемонстрировали мимо трибуны, прокричали "ура" в  ответ  на  мегафонные
призывы, потом побросали портреты в кузов поджидавшего  нас  институтского
грузовичка  и  разошлись,  пожелав  друг   другу   хорошего   праздничного
настроения. И уже вечером задул ветер с юга, и назавтра было тепло и ясно.
Всю неделю у девочек шумело в  голове  от  гормональных  бурь,  и  они  не
учились абсолютно - сидели, смотрели перед собой  и  грезили.  Весна  есть
весна, даже если и наступает только в мае.
   Все это время Боб приходил домой к полуночи, ужинал и  тут  же  ложился
спать; я, кажется, забыл сказать, что дома наши  стояли  напротив  и  окна
смотрели друг на друга - правда, между домами было метров двести пятьдесят
пустыря, полоса отчуждения высоковольтной  линии;  там  стояли  сарайчики,
гаражи, открыты были подвалы, и в  хорошую  погоду  сбегать  к  Бобу  было
просто, а вот после дождя приходилось давать крюк километра в два -  такие
парадоксы в нашем микрорайоне. Когда-то мы хотели протянуть из окна в окно
телефонной провод, но так и не собрались. Зато идти в гости можно  было  в
полной уверенности, что Боб дома: у него была привычка зажигать сразу  все
лампочки в квартире, чуть только начинало темнеть. И всю первую неделю мая
я уже из постели смотрел, как  в  правом  верхнем  углу  двенадцатиэтажки,
которая черным знаменем - такая у нее была характерная уступчивая форма  -
вырисовывалась на фоне всенощного зарева над хитрым  номерным  заводом,  -
так вот, в правом верхнем  углу,  у  древка,  ярко  вспыхивали  три  окна:
возвращался домой Боб и устраивал свою иллюминацию. Минут  через  двадцать
окна гасли: Боб проглатывал банку скумбрии в масле,  запивал  ее  бутылкой
пива и ложился спать.
   Но вечером восьмого он пришел ко мне  сам,  чем-то  довольный,  и  стал
выкладывать из карманов поролоновые подушечки, утыканные обманками. Мы тут
же разложили все на полу, проверили удочки - как  они  перенесли  зиму  на
балконе, посетовали хором, что из магазинов все нужное куда-то  пропало  и
приходится ломать голову над каждым пустяком...
   Идти домой ему  не  захотелось,  он  выволок  раскладушку  на  середину
комнаты и лег, не раздеваясь,  почему-то  ему  нравилось  иногда  спать  в
одежде - особенно если утром надо было рано вставать. Это для меня  ранние
подъемы не проблема. Боб поспать любил - и не любил себя за это. Он вообще
мало любил себя, потому что считал, что человек должен  быть  свободен  от
слабостей и привычек -  сам  же  имел  привычек  и  слабостей  достаточное
количество. Так, например, потрепаться перед сном.
   Сначала это был просто треп,  а  потом  рассказал,  как  за  неделю  до
отъезда к нему пришел Юрка Ройтман, принес две бутылки коньяка, да у  Боба
тоже кое-что стояло в баре, и они проговорили почти сутки -  не  поверишь,
старик, сказал Боб, пьем - и все как на землю льем, ни в одном глазу ни  у
него, ни у меня; билет у Юрки был куплен,  родители  сидели  в  Москве  на
чемоданах, сестра ушла из дома и только вчера, узнав, наверное,  что  Юрка
ищет ее повсюду, позвонила, сказала, что у нее все в  порядке,  и  бросила
трубку, с работы его выгнали,  оказывается,  еще  четыре  месяца  назад...
Почему, почему, почему? - бился Юрка  в  Боба,  а  что  мог  сказать  Боб?
Оставайся? Он так и сказал. Мать жалко, сказал  Юрка  и  стал  смотреть  в
угол. Сил нет, как жалко... а они говорят, что едут ради меня... Вот ведь,
он схватил себя руками за  горло,  вот,  вот,  понимаешь  -  вот!  Ты  что
думаешь, я за колбасой туда еду? Я работать хочу! Работать, вкалывать - не
руками, не горбом - вот этим местом! - он бил себя кулаком  в  лоб.  Я  же
умею, я же могу в сто раз больше, чем от меня здесь требуется!  А  там?  -
спросил Боб. Черт его знает, сказал Юрка, а вдруг? Неизвестно. А здесь все
уже навсегда известно - от сих до сих, шаг  вправо,  шаг  влево  -  побег,
стреляю без предупреждения! Э-эх! - он  выматерился  и  отхлебнул  коньяку
прямо из бутылки - за разговором все никак не мог налить в  стакан,  тогда
Боб откупорил еще одну бутылку и тоже стал пить из горлышка - за компанию.
И еще, говорил потом Юрка, ты же помнишь наш класс, у  нас  же  все  равно
было, кто ты: еврей, поляк, немец, татарин - кому какая разница, правда? А
вот после того, как я всю эту  процедуру  оформления  прошел...  я  теперь
будто желтую звезду вот тут ношу. Хоть ты-то веришь, что я  не  предатель?
Верю, сказал Боб. А меня так долго убеждали, что я предатель, сказал Юрка,
что я уже ничего не понимаю... я иногда боюсь, что все мои мысли просто от
озлобленности...  но  у  нашей  страны  характер  постаревшей   красавицы,
знающей, кстати, что она постарела: ей можно говорить только  комплименты,
а правды, разумеется... - в ее присутствии нельзя хвалить  других  женщин,
ну а тем, кто  надумает  от  нее  уйти,  она  будет  мстить  беспощадно...
по-женски. Страшно глупо. Боже, до чего все глупо! Зачем это надо: рвать с
корнем, по живому, со страстями, с истерикой?  Зачем  и  кому?  Главное  -
кому? Ничего  не  понимаю...  ничего...  И  как  получилось,  что  страна,
созданная великими вольнодумцами, была превращена вот в это? - Юрка  обвел
руками вокруг себя, рисуя то ли ящик, то ли клетку. Ты - ты понимаешь  или
нет? Или не думаешь об этом? Превратности  метода,  сказал  Боб.  А  может
быть, превращения метода. Юрка потряс свою бутылку - бутылка  была  пуста.
Боб достал из бара еще одну. Может быть, сказал Юрка. Но не только. Должно
быть еще  что-то...  можешь  считать  меня  озлобленным  дураком,  но  это
какой-то национальный рок, это упирается-в традиции, в характер, в  черта,
в дьявола, в бога, в душу... какое-то общенациональное биополе, и всплески
его напряженности  -  и  вот  теперь  тоже  такой  же  всплеск,  и  евреев
выдавливает, как инородное тело... Дурак ты, сказал Боб. Ну  пусть  дурак,
сказал Юрка, ну и что? Я ведь чувствую, как давит,  душит,  шевелиться  не
дает - а что давит? Что? Вот - ничего  нет!  -  он  протянул  Бобу  пустую
ладонь. Поезжай, сказал Боб. Правда, хоть мир посмотришь. А ты? -  спросил
Юрка. У меня работа, сказал Боб. Надеешься  разгрести  эту  помойку?  -  с
тоской спросил  Юрка.  Да  нет,  конечно,  сказал  Боб,  это  же  разве  в
человеческих силах? Это же только Геракл смог:  запрудил  реку,  и  вымыла
вода из конюшен все дерьмо, а заодно лошадей, конюхов и  телеги...  эти...
квадриги. Ясно, сказал Юрка. Ты хоть пиши, сказал Боб. Ну что  ты,  сказал
Юрка, зачем тебе лишние неприятности?..
   Так и не написал? - спросил я. Боб  покачал  головой.  А  ты?  -  снова
спросил я. Куда писать-то? - усмехнулся Боб. Земля, до востребования?  Где
он хоть, ты знаешь? - продолжал наседать я. В Новом Орлеане, - сказал Боб.
Занимается ландшафтной архитектурой,  ландшафтным  дизайном.  Полмира  уже
объездил...
   Ничего не понимаю, - сказал я, - зачем учить человека тому,  что  потом
не нужно? Зачем я своим красоткам начитываю античную литературу, если  они
и русскую классику-то не читают, а читают "Вечный  зов"?  Для  них  это  -
идеал литературы. Или, скажем...
   Знаешь, - перебил Боб, - меня тот разговор с Юркой  натолкнул  на  одну
мысль... не только, конечно, тот разговор, но и вообще жизнь,  и  вот  то,
что ты сейчас говоришь... впрочем, нет, потом.  Потом  я  тебе  эту  мысль
изложу - сперва сам додумаю до конца...
   Он действительно рассказал мне это потом, через несколько месяцев  -  в
конце июля, на берегу Бабьего озера, ночью, у костра, раздуваемого ветром,
под плеск  волн  и  раскаты  сухого  грома  -  была  странная,  насыщенная
электричеством ночь, ночь накануне событий, но об этом позже...  А  сейчас
мы уснули,  и  я  проснулся  в  пять  утра,  распинал  Боба,  мы  умылись,
проглотили бутерброды с чаем, солнце еще не взошло, на улице было холодно.
Боб зябко зевал, меня передергивало от стылости. Мы выкатили "Ковровец" из
гаража, Боб сложил в коляску рюкзак, удочки, канистру с бензином  -  можно
было ехать. Город был совершенно пуст, раза  два  нам  попались  служебные
автобусы, да на выезде  из  города  стояли  у  тротуара  пээмгэшка  и  две
"скорых"  -  что-то  случилось.  На  тракте  стали  попадаться  грузовики,
навстречу и по ходу -  догоняли,  сердито  взревывали  и  обгоняли,  обдав
бензиновым перегаром. На "Ковровце"  особенно  не  разгонишься,  я  держал
километров семьдесят, и  больше  он  просто  не  мог  дать,  не  впадая  в
истерику; зато на всяких  там  грунтовых  и  прочих  дорогах,  а  также  в
отсутствии оных равных ему не было. На нем можно было даже пахать.
   На шестьдесят втором  километре  тракта  за  остановкой  междугородного
автобуса направо отходила дорога, до Погорелки - асфальтовая, а  дальше  -
страшно  измочаленная  лесовозами,  почти  непроезжая  -  до   заброшенной
деревни. Этой дороги было  километров  двадцать,  и  бултыхался  я  в  ней
полтора часа - это притом, что были и вполне  приличные  участки.  Деревня
оставалась, как и раньше - никому не нужная, вся  в  стеблях  прошлогодней
крапивы. Жутковатое местечко - эта деревня. Пруд еще не растаял полностью,
посередине была полынья, а  по  берегам  -  лед.  В  этом  пруду  водились
великолепные караси, но их черед еще не пришел. Мы  проехали  по  плотине,
дальше дороги вообще не было, но ехать было легко: до самого Севгуна лежал
сосновый бор, и я не торопясь ехал между соснами, давя с хрустом  шишки  и
сухие ветки. Это был самый красивый бор, который  я  когда-либо  видел,  и
самый чистый.
   В девять с минутами мы были на месте. Мотоцикл мы оставили  на  пологом
лысом гребне, отсюда можно было спускаться  и  направо  и  налево:  Севгун
делает широкую петлю, часа на два ходьбы, и возвращается  почти  в  то  же
самое место - перешеек, тот самый гребень,  на  котором  мы  остановились,
шириной метров сто, не больше. От реки тянуло холодом, в  тени  берегов  у
воды лежал снег. Паводок пока не начался, вода почти не поднялась,  только
помутнела. Мы собрали удочки и спустились  к  реке.  Боб  пошел  вверх  по
течению, а я вниз. Минут через пятнадцать мне попался небольшой перекатик,
за которым вода лениво закручивалась  воронкой.  Туда,  за  перекат,  я  и
забросил. Клюнуло почти сразу. Хариус берет уверенно, поклевка  похожа  на
удар. Я вытащил его, снял и бросил  в  мешок.  Повесил  мешок  на  пояс  и
забросил еще раз туда же. Всего из этой ямы  я  вытащил  двенадцать  штук,
все, как один, светлые, не очень большие - верховички. Потом пошел дальше.
Таких ям больше не попадалось, но по одному, по два, по три  я  вытаскивал
постоянно. Попалось несколько низовых - раза в  два  больше,  темно-серого
цвета.  Несколько  обманок   я   потерял.   Рыбу   постоянно   приходилось
перекладывать из поясного мешочка в рюкзак. Наконец захотелось  есть.  Шел
уже третий час дня. Потихоньку, продолжая забрасывать, я вернулся. Боб уже
разводил костер.
   - Ну, как? - спросил я  его.  Боб  кивнул  в  сторону  мотоцикла.  Там,
приваленная к колесу коляски,  стояла  его  брезентовая  сумка,  наподобие
санитарной. Сумка была набита доверху, клапан топорщился. Я поставил рядом
свой рюкзак. Рюкзак тоже неплохо выглядел. - Хо, - сказал я, - теперь жить
можно!
   Мы поели. Боб посолил несколько хариусов экспресс-методом:  бросил  их,
только что пойманных, в крепкий рассол. Вообще-то это не наш метод.  Мы  с
Бобом люди терпеливые, мы  можем  и  подождать,  пока  рыба  в  бочоночке,
переложенная лавровым листом, гвоздикой, смородиновыми почками, горошковым
перцем - и тонко посоленная серой  солью,  обязательно  серой!  -  полежит
три-четыре дня, и вот тогда ее можно брать, разделывать руками  и  есть  -
есть это нежнейшее розовое мясо, растирать его языком по небу  и  помирать
от  удовольствия.  Тут  же,  конечно,  и  пиво,  и   вареная   картошечка,
присыпанная зеленым, а если  нет  зеленого  -  репчатым  лучком...  черный
хлеб...
   Короче говоря, мы поели и засобирались домой, и не  сделали  того,  что
должны были сделать обязательно: не осмотрелись. В смысле -  не  осмотрели
друг друга на предмет клещей. Мы вернулись, посидели  у  меня,  поговорили
еще о чем-то, потом Бобу  захотелось  под  душ,  и  только  под  душем  он
обнаружил, что за ухом у него что-то такое... Клещ еще  не  насосался,  но
впился уже глубоко. Я накинул на него нитку, завязал  узелок  и  осторожно
выкрутил, не оборвав хоботка. Второй клещ  сидел  у  Боба  под  мышкой.  Я
вытащил и его. Боб осмотрел меня, на мне клещей не было. На следующий день
Боб сходил в поликлинику, и ему  вогнали  под  лопатку  очень  болезненный
укол. Через три дня Боб заболел.
   Ромка Филозов, наш одноклассник, а ныне - очень  хороший  невропатолог,
говорил потом, что у Боба скорее  всего  был  не  клещевой  энцефалит,  не
настоящий, а сывороточный - то есть вызванный тем самым уколом. Кстати,  в
том же году сыворотку эту вводить перестали. Так что,  вероятно,  если  бы
Боб не пошел колоться, а, как большинство граждан, плюнул бы и растер,  то
ничего бы и не было. Но Боб страдал мнительностью.
   Заболел он сразу - на работе, на совещании у  прокурора:  схватился  за
голову, глаза стали безумными...  Это  мне  потом  рассказывали:  безумный
взгляд, весь белый, в мелких каплях пота, руки трясутся, но  еще  пытается
держаться, что-то  говорить:  "Сейчас  прой...  пройдет...  спал  плохо...
плохо... ох, как болит, вот тут, вот тут..." Потом его стало рвать, тогда,
наконец, догадались вызвать "скорую". "Скорая" приехала через час, Боб уже
временами терял сознание,  а  временами  начинал  нести  чушь.  Рвало  его
беспрерывно, уже нечем было, а его все выворачивало. Я  узнал,  что  он  в
больнице, только на следующий день.
   Три дня Боб был очень тяжелым, ему постоянно что-то лили в вену, делали
пункции - после них он ненадолго приходил  в  себя,  потом  опять  начинал
бредить. У нас вовсю шли занятия, сессия была на носу, я рвался  на  части
между институтом и больницей, но не все успевал и имел неприятный разговор
на кафедральном. Почему-то довод: "Мой лучший  друг  в  больнице,  он  без
сознания, за ним некому ухаживать", - почему-то такой  довод,  даже  после
многократного повторения, впечатления не производил. Как это - некому? Так
не бывает, чтобы некому. А жена? Холост. А  родители?  Во  Вьетнаме.  Что,
совсем во Вьетнаме? Совсем. Итак далее. Короче, шеф никак не мог поверить,
что человек - в вашей стране! - может быть одиноким. И был  не  прав.  Боб
действительно был совершенно одинок.
   Боб говорил как-то, что одиночество - это самое  возвышенное  состояние
души. Вряд ли он особо рисовался, когда так  говорил.  Притом  ведь  самое
возвышенное не есть самое  желаемое.  Иногда  прорывалось,  и  он  начинал
жаловаться,  что  неприкаянность  ему  осточертела  и  на   следующей   он
обязательно женится, но - только жаловался. Общий ход его рассуждении -  а
в рассуждениях этих он становился чрезвычайно  многословен  -  сводился  к
тому, что если уж жениться, то раз и навсегда, следовательно - на любимой.
Но какая дура сможет выносить его годами,  изо  дня  в  день?  -  никакая;
значит, связывать с собой любимую женщину  безнравственно,  поскольку  тем
самым обрекаешь ее на  несчастность...  Думаю,  в  чем-то  Боб  был  прав.
Природа создавала его для автономного плавания.
   Через три дня Бобу стало чуть легче. Он пришел в  себя,  но  был  слаб,
жаловался на головную боль и изматывающую тошноту. Он почти не мог есть, я
чуть не силой вливал в него бульон и тюрю из сырых яиц. Он страшно  злился
на меня - и на себя тоже - за свою беспомощность, бессилие, за  бессильную
свою злобность. Временами он меня ненавидел.