выносят  детей,
женщин, стариков из-под каменных развалин.
     Черные  от  копоти,  казалось,  обугленные,  эти  люди  бережно,  как
величайшую на земле драгоценность, выносили на руках раненых и  ушибленных
при обвалах детей. И дети не хотели разжимать  ручонок,  обнимающих  тощие
шеи своих спасителей, будто не было у них теперь на  свете  ничего  ближе,
будто только эти люди могли защитить их от ужаса и страданий.
     Остановив однажды машину  у  полуобвалившегося  дома,  Иоганн  увидел
рыдающую женщину, у которой  опаленные  волосы  осыпались  с  головы,  как
пепел. Она простерла к пленным обожженные руки и осуждающе кричала:
     - Когда же ваша армия придет? Когда? Боже, скорей бы!
     И один из пленных успокаивал по-немецки:
     - Да придут, скоро уж... - Оглянулся на своих, сказал по-  русски:  -
Слыхали? Выходит, мы же виноваты...
     - Я не понимаю! - воскликнула женщина.
     Пленный попросил по-немецки:
     - Не надо кричать, фрау, вы же видите, что мы заняты.
     Женщина сквозь рыдания промолвила:
     - Почему вы нас спасаете?
     - Вы люди, и мы люди! - сказал военнопленный.
     - А потом нас всех в Сибирь?
     Пленный улыбнулся глянцевито блестящим от заживших ожогов лицом.
     - Нет, - сказал он. - Нет. Ваш дом -  ваша  земля.  Наш  дом  -  наша
земля. И вс„. Мы не фашисты...
     Генриху удалось  переснять  карту,  хранящуюся  у  Вилли  Шварцкопфа.
Передавая снимки Иоганну, он сказал:
     - Но я для фотографирования другую схему придумал. Оригинально. И вот
получилось.
     - Молодец! - одобрил Иоганн.  И  добавил:  -  Это  у  тебя,  наверно,
наследственное: изобретатель, в отца пошел.
     - Как ты думаешь, - спросил Генрих, - если б отец был жив, как бы  он
отнесся к тому, что я стал советским разведчиком?
     - Переживал бы, волновался, как и мой отец, - грустно сказал  Иоганн.
- И гордился бы сыном, как гордится и мой отец. - Пообещал: - Я тебя с ним
обязательно познакомлю.
     Но когда Иоганн доставил фотокопию карты профессору,  оказалось,  что
названия   пунктов,   в   которых   расположены   секретные    базы    для
террористических групп, не совпадают с данными,  добытыми  из  документов,
хранившихся у Дитриха. Иоганн сказал растерянно:
     - Значит, либо карта закодирована, либо документы. А может,  и  то  и
другое. И без ключа все это ни к чему.
     - Вы только наполовину правы, - усмехнулся  профессор.  -  Документы,
которые показал вам  Дитрих,  действительно  закодированы,  поэтому  он  и
позволил вам на них взглянуть.  А  карта  -  ключ  к  коду.  Ничего,  наши
специалисты разберутся, - утешил он Вайса.  -  Не  такие  головоломки  они
решали. Все в порядке. - Положил руку на фотокопию карты, подумал немного.
- В  сущности,  все  это  означает,  что  террористические  акты,  которые
собирались провести уцелевшие  фашисты,  будут  предотвращены.  Мы  спасем
жизнь многим нашим солдатам и офицерам, а еще большему числу немцев - тех,
которые будут строить новую Германию. Так что можете  считать:  вы  и  ваш
друг Генрих Шварцкопф уже поработали на будущее немецкого народа.  Кстати,
вы не считаете нужным представить товарища Шварцкопфа к  правительственной
награде?
     Иоганн просиял.
     - Составьте шифровку,  -  деловито  сказал  профессор.  -  Она  будет
передана.
     Несколько суток подряд Берлин подвергался непрерывным налетам авиации
союзников. Возвращаясь на машине в одну из этих страшных ночей к  себе  на
Бисмаркштрассе, Иоганн увидел Зубова. Тот  медленно  шел  по  улице,  явно
направляясь к месту,  где  располагалась  секретная  служба.  Недопустимое
нарушение конспирации! Зубов не имел права показываться не только на этой,
но даже на близлежащих улицах.
     Иоганн сбавил ход и, поравнявшись с Зубовым, приоткрыл дверцу машины.
     - Садись!
     Зубов, не здороваясь, покорно влез в машину.
     Иоганн  понесся  на  большой  скорости,  стремясь  быстрее  оказаться
подальше от этого района. Он молчал, но весь  кипел  от  злости.  А  Зубов
вдруг прикрикнул:
     - Куда гонишь? Сворачивай к моему дому! - И потребовал: - Быстрей!  -
Потом махнул рукой. - А, теперь уже все равно... Спешить некуда.
     - Ты что, пьян? - спросил Иоганн сквозь зубы.  -  От  тебя  перегаром
несет.
     - Может быть, и несет, - согласился Зубов.
     - Значит, ты пьян?
     - Хотел бы, не получается.
     - Да что с тобой?
     - Бригитта... - Зубов с трудом выговаривал слова. - Два дня была  еще
немного жива, а потом умерла. Ну, совсем умерла, понимаешь? Нет.  Я  сутки
возле нее просидел.  А  потом  больше  не  смог.  То  есть  смог  бы...  -
Прошептал: - А ведь она, знаешь, не одна умерла - вместе с ребеночком. Еще
бы два месяца, и у нас был бы сын или дочь. Она больше всего  страдала  не
от того, что сама умирает, а  от  того,  что  ребеночек  погибнет.  Очень,
понимаешь, хотела остаться живой, чтобы родить. Я ей приказывал: "Не  ходи
без меня на улицу, не ходи". А она: "Мне  вредно  не  ходить".  Осколок-то
попал - ну всего как кусочек безопасной бритвы.  Доктор  вынул,  бросил  в
посудину - даже и не заметно его совсем.
     Подъехали к дому, поднялись в квартиру Зубова.
     В первой комнате на столе в гробу лежала Бригитта.
     Зубов спросил шепотом:
     - Слушай, а нельзя ее спрятать, а потом увезти?
     - Куда?
     - Ну, к нам, домой... Понимаешь, я все думал, думал: как это сделать?
Может, можно, а?
     Лицо Зубова было бледно И  Вайс  решился  на  недопустимый  поступок:
позвонил профессору Штутгофу и попросил его сейчас же приехать.
     Едва  профессор  вошел  и  увидел  Зубова,  как  его   суровое   лицо
смягчилось. Он сел рядом, внимательно, не перебивая, слушал, что  бормочет
Зубов, и во всем соглашался с ним. Потом достал шприц и сделал Зубову укол
в руку. Тот как будто даже не заметил этого, но постепенно глаза его стали
сонными, веки опустились, голова поникла.
     Профессор попросил Вайса помочь ему перенести спящего Зубова на диван
и сказал:
     - Если глубокий сон не поможет и он не сумеет собрать себя  в  кулак,
вам придется увезти его куда-нибудь. А еще лучше - скажите, что он предает
нас всех.
     Когда утром Вайс повторил Зубову эти слова, тот только молча кивнул в
ответ.
     И выдержал весь похоронный ритуал, а  потом  принимал  соболезнования
родственников и знакомых Бригитты.
     Через день Вайс навестил Зубова. Судя по окуркам, разбросанным вокруг
стула, он не вставал с места долго, - возможно, всю ночь и часть дня.
     Зубов молча поднялся, взял с пола рюкзак, предложил:
     - Пошли.
     - Куда?
     - Я никогда не вернусь сюда, - объявил Зубов.
     - Нет, - возразил Вайс, - ты должен жить здесь.
     - Зачем?
     - Я приказываю. - И Вайс добавил мягче: - Это  нужно  для  нас  всех,
Алеша. Нужно, понял? И ради Бригитты тоже. Ведь если ты сбежишь из ее дома
сейчас, как только она умерла, ты оскорбишь ее память.
     - Это верно, - согласился Зубов. - Ты в самую точку попал.  Я  должен
остаться. Верно. Теперь я уже никуда  от  нее  не  убегу  до  самой  своей
смерти. Ты понимаешь, она знала...
     - Что?
     - Ну, не все, конечно, но знала, кто я.
     - Почему ты думаешь? - спросил Вайс.
     - Понимаешь, - торопливо говорил Зубов, - я вроде как не догадывался,
а только чувствовал иногда: знает. А вот когда уже совсем подошла  смерть,
она показала рукой, чтоб я к ней наклонился, и вроде как  всем  лицом  мне
улыбнулась и прошептала по-русски: "Хорошо, спасибо, здравствуйте!"  Глаза
у нее сразу ужасно так расширились - и все. На это у нее последние остатки
жизни ушли, чтобы, значит, сказать мне, что она знала. Вот и все.  Жила  и
знала. - Погрозил кулаком перед лицом Вайса. - Да если бы я знал, что  она
знает, я бы, понимаешь, был  самый  счастливый  на  свете  человек.  А  то
мучился: вроде я с ней поддельный, -  но  я  же  по-настоящему  ее  любил.
Понял?
     - Ты собрался на кладбище? - спросил Вайс.
     - Да.
     - Я пойду с тобой.
     - Пойдем, - сказал Зубов. И добавил: - Спасибо тебе.
     У могилы Бригитты он спросил:
     - Потом можно будет на  камне  приписку  сделать  порусски,  что  она
Бригитта Зубова?
     - Обязательно, - поддержал его Вайс, - а как же иначе? Она ведь  твоя
жена...



                                    67

     Состав дислоцирующейся на Бисмаркштрассе особой группы  при  Вальтере
Шелленберге за последние месяцы  основательно  изменился.  Люди  незаметно
исчезали, и так же незаметно на смену им появлялись новые.
     Вместо Густава группу теперь возглавлял Альфред Фаергоф - долговязый,
худощавый мужчина с узким,  мумиеобразным  лицом,  на  котором  неподвижно
застыла вежливая улыбка.
     Фаергоф был университетским товарищем Шелленберга и  некогда  постоял
за его честь. Кто-то из студентов сказал ему, что  Шелленберг  доносчик  и
работает  в  службе  безопасности.  Фаергоф  в  негодовании  вызвал  этого
студента на дуэль и вышел из нее победителем. Отважным выпадом  рапиры  он
расцарапал до крови щеку противника.
     После окончания  университета  Фаергоф  открыл  в  Бонне  адвокатскую
контору, но провалился на первом  же  судебном  процессе:  он  не  защищал
своего клиента, а обвинял его, как прокурор. То же произошло и в следующий
раз. И это не было  случайностью.  Фаергоф  хотел  власти  над  людьми,  а
профессия адвоката ставила его в положение человека, хитрящего перед мощью
государственных законов, увиливающего от них. Но стать  прокурором  он  не
решился, опасаясь, как бы отбывшие наказание не начали мстить  ему.  Такие
случаи, он знал, бывали.
     Вальтер  Шелленберг,   став   начальником   Шестого   отдела   службы
безопасности, предложил Альфреду Фаергофу пост  в  секретной  следственной
части этого отдела.
     В следственную часть поступали донесения тех, кто втайне наблюдал  за
работой агентов и резидентов иностранной разведки Шестого отдела СД. И  на
основе таких донесений Фаергоф мог вынести  заочный  приговор  агенту  или
резиденту. Исполнение возлагалось на специально для  того  предназначенных
сотрудников, а приемы и способы они избирали сами.
     Это уже была настоящая власть над людьми, над их жизнью, к тому же не
приходилось вести полемики с подсудимыми и их защитниками.
     В редких случаях  проштрафившегося  агента  вызывали  в  следственную
часть. Но это не был ни допрос, ни следствие. Фаергоф встречался с агентом
на какой-либо  из  уютных,  хорошо  обставленных  конспиративных  квартир.
Радушно принимал гостя, изящно и свободно беседовал с ним.
     Вызывая очередного смертника на откровенность, Фаергоф позволял  себе
такие острые высказывания о правителях империи, за которые любого  другого
повесили бы без промедления. Он утверждал, что для людей их  профессии  не
существует общечеловеческих норм.  Они  посвящены  во  всей  тайны  власть
имущих, и это дает им право сознавать  себя  особой  кастой.  Для  них  не
существует и обременительных предрассудков совести, чести и тому  подобной
ерунды, придуманной, чтобы держать человека в узде.
     Достигнув  цели,   Фаергоф   в   изысканных   выражениях   благодарил
разоткровенничавшегося агента за приятную беседу, крепко пожимал ему руку.
Пока тот спускался с лестницы, он подходил к окну и, если это  было  днем,
задергивал штору, ночью же ставил на подоконник лампу с розовым абажуром.
     Поджижавшие его знака люди встречали агента на улице.  Все  остальное
относилось уже к их работе, чрезвычайно узко специализированной.
     Принципиальный аморализм Фаергофа, которым он кокетничал перед  самим
собой, был характерной чертой всех фашистских лидеров.
     Вильгельм   Хеттль,   один   из   ближайших   сподвижников   Вальтера
Шелленберга, имея уже время поразмыслить над прошлым, в  своем  признании,
сделанном публично, говорил об одном из таких лидеров, Гейдрихе,  и,  хотя
его характеристика Гейдриха отличалась льстивыми преувеличениями, она  все
же позволяла понять, что представляли собой и другие фашистские вожаки.
     "Он, - говорил о Гейдрихе хорошо его знавший  Хеттль,  -  несомненно,
был   выдающейся   личностью   и   ведущей    фигурой    не    только    в
национал-социализме, но и во всей концепции тоталитарного  государства.  В
историческом плане его можно сравнить скорее всего с Чезаре Борджиа.
     Оба они с полным презрением относились ко всем  нравственным  устоям.
Оба  были  одержимы  одинаковой  жаждой  власти,  оба  обладали  одинаково
холодным умом, ледяным сердцем, одинаково расчетливым честолюбием.
     ...Он не только не имел какого-либо христианского морального кодекса,
но был лишен  и  элементарного  инстинктивного  чувства  порядочности.  Не
государство, а власть - личная власть  -  была  его  богом.  Это  был  тип
человека эпохи Цезаря, когда власть как  цель  никогда  не  ставилась  под
сомнение и считалась самоцелью Для него не существовало  такой  вещи,  как
идеология, он не думал о ее правильности или ценности, а  рассматривал  ее
исключительно  как  орудие,  с  помощью  которого  можно  было  повелевать
массами. Все в его мозгу  было  подчинено  одному  стремлению  -  овладеть
властью и использовать ее. Истина и доброта не имели для него  внутреннего
смысла, они служили  лишь  орудием,  которое  следовало  использовать  для
дальнейшего захвата власти, и любые средства  достижения  этой  цели  были
правильны и хороши.
     Политика также являлась для него лишь переходной ступенью к захвату и
удержанию власти. Споры о том, является ли какое-либо  отдельное  действие
правильным само по себе, казались ему такими глупыми, что он,  безусловно,
никогда не задавал себе такого вопроса.
     В результате вся жизнь этого человека состояла  из  непрерывной  цепи
убийств людей, которых он не любил, убийств конкурентов, претендовавших на
власть, убийств противников  и  тех,  кого  он  считал  не  заслуживающими
доверия. К этому следует добавить  цепь  интриг,  которые  были  столь  же
гнусными, как убийства, и часто замышлялись еще более злобно.
     Человеческая жизнь не имели никакой цены в глазах Гейдриха,  и,  если
кто-либо становился на его пути к власти, он безжалостно уничтожал его. Он
добивался власти лишь для самого себя.  Он  стремился  удовлетворить  лишь
собственную жажду власти".
     Секретные досье, сосредоточенные в  руках  Гейдриха,  принадлежали  к
числу документов, которых больше всего боялись правители Третьей империи.
     Гитлер,  дальновидно  опасаясь  Гейдриха,  так  как  обладал  многими
сходными с  ним  чертами,  отправил  его  в  Чехословакию,  где  тот  стал
неограниченным властителем. И когда чехословацкие патриоты убили Гейдриха,
главных  чинов  его  охраны  даже  не  покарали.  Гитлер  удовольствовался
расправой над чехословацким народом, превратил Лидице в огромный эшафот  и
залил  страну  кровью.  Преемником  Гейдриха  стал  Гиммлер   -   человек,
родственный ему по склонностям и по манере поведения, но, с  точки  зрения
Гитлера, обладавший весьма ценным для  такого  рода  службы  даром:  почти
патологической боязнью за свою жизнь.
     Здоровье  Гиммлера  оставляло  желать  лучшего,  и  он   никогда   не
расставался с лечащим врачом, а также массажистом, которым доверял больше,
чем кому-либо из своих приближенных.
     В интимной жизни Гиммлер избегал излишеств, и не потому,  что  считал
их аморальными: просто он опасался за свое здоровье.
     Страх, который Гиммлер испытывал перед Гитлером,  выражался  в  самой
бесстыдной, унизительной  форме.  Даже  Кейтель,  получивший  среди  свиты
фюрера прозвище  "Лакейтель",  говорил,  что  каждый  раз,  когда  Гиммлер
выходит  из  кабинета  фюрера  после  очередного  разноса,  он  испытывает
брезгливость и омерзение, передавая в дамские, выхоленные дрожащие  пальцы
рейхсфюрера стакан с водой.
     Именно эта рабская трусость Гиммлера  внушала  фюреру  уверенность  в
том, что его избранник более предан ему, чем Гейдрих.
     Но, пресмыкаясь перед  фюрером,  Гиммлер,  скользкий  и  гибкий,  как
очковая змея - во внешнем облике его даже обнаруживалось сходство  с  этим
брюхоногим   пресмыкающимся,   -   унаследовал   многие    черты    своего
предшественника, правой рукой которого он был в  течение  продолжительного
времени.
     За долгие  годы  Гиммлер  привык  находиться  в  подчинении  у  более
сильного, а Гейдрих, несомненно,  был  таковым.  Но,  став  главой  службы
безопасности Третьей империи, Гиммлер оказался еще более страшной фигурой,
чем  Гейдрих.  Он  настолько  боялся  вызвать  недовольство  фюрера,   что
руководствовался в своей деятельности лишь одним - стремлением предугадать
его желания. Поэтому он иногда допускал в своем палаческом  усердии  такие
излишества, что  изредка  даже  Гитлер  вынужден  был  выражать  удивление
чересчур поспешной исполнительностью своего главного помощника.
     Обычно Гиммлер обезоруживал фюрера, приводя  в  доказательство  своей
правоты какую-нибудь случайно оброненную тем фразу  или  цитату  из  речи,
исходя из которых он будто бы и подписывал приговоры.
     Фюрер  любил  тех,  кто  подбирал  каждое  оброненное  им   слово   и
провозглашал его незыблемым параграфом  нового  закона.  И  Гиммлер  сумел
разгадать эту его слабость.
     Но чем больше он общался с Гитлером, тем больше замечал в  нем  черт,
свойственных его  бывшему  шефу  Гейдриху,  а  значит,  и  ему  самому.  И
постепенно в сердце Гиммлера закрылась тайная зависть к Гитлеру:  ведь  он
сам мог стать первым человеком империи. Роль второго уже не устраивала.
     Больше всех других Гиммлер приблизил  к  себе  Вальтера  Шелленберга.
Доверять ему он стал после того, как окончательно убедился,  что  у  этого
молодого человека  существуют  незыблемые  и  твердые  правила  поведения.
Шелленберг служит не рейху, не Третьей империи, не нацистской  партии,  не
фюреру даже. Он служит только одному определенному человеку,  на  которого
возлагает все свои надежды. Он ревностно и  преданно  трудился  на  пользу
этому человеку и, лидируемый им, в награду за самоотверженную  преданность
получал из его рук свою долю власти.
     Таким человеком был для него Гиммлер.
     Шелленберг, будучи неглупым  политиканом,  был  невысокого  мнения  о
достоинствах Гиммлера и отлично понимал всю  низость  его  натуры.  Но  он
знал, что пост начальника службы  безопасности  Третьей  империи  занимает
кандидат в  новые  фюреры.  Он  держит  в  своих  руках  все  тайные  нити
управления империей, а  прочноть  тотального  режима  диктаторской  власти
зиждется на разветвленной и всеохватывающей системе секретных служб  с  ее
силами подавления.
     Еще в 1939 году Шелленберг  вместе  с  небольшой  группой  сообщников
завязал контакты с английской разведкой. Выдавая себя за враждебных режиму
немецких офицеров, они сумели установить связь с английскими  официальными
кругами  и,  заинтересовав  их  заговором  против  Гитлера,   намеревались
проникнуть в  высшие  сферы  иерархии  английского  правительства.  Гитлер
одобрил эту  идею,  а  английские  коллеги  заверили  Шелленберга,  что  в
ближайшее  время  в  Голландию  для  встречи  с  ним  прибудет  из  Англии
высокопоставленный официальный  представитель.  Это  также  было  известно
Гитлеру.
     8 ноября, за несколько часов до  взрыва  омбы  в  Бюргербраухеле,  де
инсценировалось  покушение  на  фюрера,  Гейдлрих  внезапно  дал  указание
прекратить секретные переговоры с английской разведкой. Английские офицеры
связи были схвачены и переброшены в Германию.
     Операция удалась в том смысле, что Гитлера немецкая пропаганда  стала
превозносить как божественную  личность,  которой  покровительствует  само
провидение, англичан изобразили инициаторами неслыханного преступления,  а
Голландия была скомпрометирована.  И  все  это  вместе  послужило  как  бы
прелюдией к тому, чтобы породить у немцев энтузиазм перед  планами  широко
задуманной войны.
     Но подобные "подвиги" Шелленберга остались в далеком прошл