тоженных
может послужить поводом для расследования и привлечения к  ответственности
за невыполнение приказа от двенадцатого мая тысяча девятьсот сорок первого
года.
     Лансдорф стряхнул пепел в предупредительно  поданную  Вайсом  большую
морскую раковину, иронически посмотрел на офицеров.
     - господа, я не предлагаю  вам  сесть,  ибо  вы  могли  бы  расценить
подобное мое предложение как выражение  неуверенности  в  вашей  армейской
выносливости. Но к делу. Все вышеизложенное будет  крайне  осложнять  вашу
задачу. Вы должны отобрать максимальное  количество  лагерного  материала,
для того чтобы  после  специфического  изучения  завербовать  определенное
число лиц и обучить их, подготовить  к  разведывательной  деятельности.  -
Помолчал. И  заключил  после  паузы:  -  На  самом  предварительном  этапе
рекомендую:  когда  впоследствии  среди  отобранного  вашей  службой   при
консультации гестапо материала обнаружатся отдельные непригодные субъекты,
не следует всецело обвинять в этом упущении гестапо.  Адмирал  Канарис  не
хотел бы обострять отношения сторон, и потому вы  сами  должны  исправлять
ошибки гестапо и делать это без излишних формальностей, И без  официальных
церемоний публичных казней. Господа, вы свободны.
     Не дав им раскрыть рта, он отпустил их кивком головы.


     Утром Лансдорф попросил помассировать ему  больную  ногу.  И  Вайс  с
удивительным мастерством справился с этим. В области массажа у  него  была
солидная и теоретическая и практическая  подготовка.  Тренеры  утверждали,
что массаж не  только  универсальное  средство  от  всех  болезней,  но  и
целительный бальзам для нервной  системы.  Вайс  в  свое  время  прослушал
лекции массажиста, да и после тренировок на стадионе  "Динамо"  спортсмены
часто массировали друг друга. Так что у Иоганна был достаточный опыт.
     Лансдорф, очень довольный, объявил, что еще древние римляне прибегали
к массажу:  полководцы  накануне  сражений,  а  патриции  перед  важнешими
выступлениями в сенате.
     Вайс  отважился   заметить,   что   даже   Тимур,   будучи   отличным
кавалеристом, не пренебрегал массажем.
     Лансдорф, внимательно оглядев ефрейтора, спросил, за что  он  получил
медаль.
     Вайс скромно ответил:
     - Увы, только за храбрость!
     - А что у тебя есть еще?
     - Голова, господин генерал!
     - Я не генерал, - сухо поправил Лансдорф. Усмехнувшись, добавил: - Но
не будь нас, генералы воевали бы как слепые. Так что у тебя в голове?
     - Я хотел бы быть вам полезен.
     - Чем?
     - Я полагаю, вы знаете о каждом больше, чем он сам о себе знает...
     - Да, конечно!
     - Мне кажется, майор Штейнглиц  и  капитан  Дитрих  не  совсем  точно
поняли вас,
     - Говори, я слушаю. - Лансдорф даже приподнялся на локте.
     Вайс понимал, чем он  рискует,  но  у  него  не  было  иного  способа
привлечь к себе внимание Лансдорфа.
     - Вы дали им понять, что чем больше будет отсев уже  в  самой  школе,
тем больше найдется впоследствии  оснований  упрекнуть  службы  гестапо  в
недостаточной осмотрительности.
     - И что из этого следуетЮ?
     - Надо, чтобы такой непригодный материал в  известном  числе  все  же
попадал  в  школы,  иначе,   если   его   не   выявить,   вся   дальнейшая
ответственность будет ложиться на службу абвера.
     - О, да ты мошенник! Где ты этому научился?
     - Мой шеф, крейслейтер Функ, применял этот метод в  отношении  членов
"Немецко-балтийского  народного  объединения".  Он  принимал   туда   всех
желающих. Но потом, накануне репатриации, составил  огромный  список  тех,
кого считал не заслуживающими доверия. И Берлин высоко оценил его  заслуги
и указал на недостаточно хорошую работу агентов гестапо в Риге.
     - Откуда ты знаешь?
     - Я пользовался исключительным доверием господина Функа.
     - Почему?
     - Потому,  что  вы  первый  и  последний  человек,  которому  я  счел
возможным сказать об этом. Функ ценил мою  способность  забывать  то,  что
следует помнить.
     - Ты, оказывается, тщеславный, - одобрительно заметил Лансдорф.
     Вайс воскликнул с полной искренностью:
     - Я понял, что вы большой человек, и просто хотел  обратить  на  себя
ваше внимание.
     - И когда ты все это придумал?
     - Только сейчас, -  доверчиво  признался  Вай.  -  Почувствовал  вашу
благосклонность и вот решился... - Прошептал: -  Я  немного  знаю  русский
язык. - Добавил поспешно: - Об этом я написал в  анкете.  Научился,  когда
работал у русского эмигранта в Латвии. - Пояснил:  -  Это  не  совсем  тот
русский язык, на котором разговаривают советские люди, но я все понимаю.
     Лансдорф лежал с закрытыми глазами, лицо его было  недвижимо,  как  у
мумии.
     Вайс сказал жалобно:
     - Господин майор ценит меня только как шофера, Но я был бы  счастлив,
если бы кто-нибудь обратил внимание на другие мои способности.
     Лансдорф открыл глаза, выпуклые, как у хищной птицы.
     Вайс выдержал его обыскивающий, проникающий в самое  нутро  взгляд  с
той же застенчивой, просительной улыбкой.
     Лансдорф сказал;
     - Ты иои человек, которого надо совсем немного обучить  и  послать  в
тыл к русским. - И, покосившись на медаль Вайса, добавил иронически: -  Ты
же храбрец.
     Вайс похолодел, у  него  даже  пальцы  на  ногах  свело  от  ощущения
провала. Вот к чему привел этот рискованный разговор, который  он  затеял,
преследуя совершенно иную цель. Выходит, он просчитался, не сумел  оценить
этого сибаритствующего старика. Не надо было навязываться ему.  А  как  не
навязываться, когда он стоит гораздо ближе, чем  даже  Штейнглиц,  к  тому
источнику сведений, куда так стремился Иоганн? И как узнать, действительно
ли Лансдорф счел его подходящим для работы в тылу  противника  или  только
хотел испытать его?
     Раздумывать было некогда, и скорее машинально, чем сознательно,  Вайс
сказал довольным голосом:
     - Благодарю вас, господин Лансдорф. Надеюсь, вы не будете сожалеть  о
своем решении.
     - А почему бы я мог сожалеть? - сощурившись осведомился Лансдорф.
     - Дело в том,  -  сказал  Вайс,  -  что  у  меня  настолько  типичная
внешность, что в Риге любой латыш сразу узнавал во мне немца, а русские  -
тем более. - Торопливо добавил: - Но это ничего не значит. Я, как истинный
немец, готов отдать жизнь за фюрера, и, можете верить мне,  если  придется
погибнуть, я погибну там с честью, как немец.
     Лансдорф  долго,  внимательно  разглядывал  Вайса.  Потом  сказал   с
сожалением:
     - Да, ты прав. Ты типичный немец. Тебя  можно  было  бы  выставить  в
расовом отделе партии как живой образец арийца. Но я  подумаю  о  тебе,  -
пообещал Лансдорф, движением руки отсылая Иоганна.
     Накануне этого опасного разговора Иоганн  долго  размышлял,  как  ему
вести себя в новой обстановке, которая хотя  и  благоприятно  складывалась
для него, но таила угрозу изоляции. Он не  хотел  быть  снова  обречен  на
бездействие, как в прошлый раз, когда попал на  секретный  объект  абвера,
где готовили группу русских белоэмигрантов для засылки в советский тыл.
     По  всем  данным,  служба  абвера  начала  создавать  огромную   сеть
разведывательно-диверсионных школ.
     Это  свидетельствовало  и  о  том,   что   молниеносное   наступление
гитлеровцев сорвалось, и о том, что провалились их надежды найти поддержку
среди некоторой части населения Советской страны. И не "пятая колонна", на
которую они рассчитывали, ожидала их на советской земле,  а  мощные  удары
партизанских соединений.
     Тогда решили мобилизовать все способы ведения тайной войны.  Провести
гигантские  диверсии,  массовые  террористические   акты   на   территории
Советской страны. И это становилось уже не тактикой, а стратегией  военных
операций. Немецкий генеральный штаб и все секретные службы Третьей империи
объединились для выполнения этой задачи.
     И не случайно Лансдорф оказался видным работником  СД.  Выяснив  это,
Вайс решил сыграть на соперничестве между абвером  и  гестапо.  Сыграть  с
таким расчетом, чтобы можно было поверить в его абверовский  патриотизм  и
готовность пойти на любую подлость ради этого патриотизма. Ибо старая лиса
Лансдорф не поверил бы ни в какой иной патриотизм,  кроме  карьеристского,
служебного рвения. Решился на риск Иоганн не  сразу,  а  после  того,  как
ознакомился  с  блокнотом  Лансдорфа,  вернее,  с  одной  записью  в  нем,
сделанной   четким,    несколько    старомодным    почерком:    "Советские
военнопленные, находясь  в  лагерях,  продолжают  автоматически  сохранять
нравы и обычаи, свойственные их политической  системе,  и  создают  тайные
организации коммунистов, которые и управляют людьми.
     Длы выявления таких "руководящих" лиц службы гестапо  имеют  в  среде
заключенных осведомителей  -  наиболее  ценный  проверенный  материал  для
разведывательно-диверсионных школ.
     Но службы гестапо, чтобы сохранить этот контингент только  для  своей
системы, всячески скрывают  его,  заносят  в  целях  маскировки  в  списки
неблагонадежных и даже подлежащих ликвидации.
     Необходимо смело, интуитивно выявлять такой контингент в лагерях всех
ступеней и, вопреки сопротивлению гестапо, зачислять в школы".
     Эту запись Лансдорф, очевидно, занес в блокнот, чтобы инструктировать
сотрудников  абвера,  направляемых  в  лагеря  военнопленных  для   отбора
курсантов.
     Вайс сделал из нее соответствующие  выводы  и  решился  поговорить  с
Лансдорфом, надеясь, что это откроет ему возможность участвовать в  отборе
"контингента". Он, как  говорится,  рискнул  всем,  чтобы  достичь  всего.
Раскрыть сеть гестаповских осведомителей -  разве  ради  этого  не  стоило
рискнуть жизнью? И он рискнул, хотя и  догадывался  о  проницательности  и
неусыпной подозрительности Лансдорфа.
     Но ведь поведение Вайса было убедительным, вполне достоверным.  Разве
не естественно наивное, нахальное стремление юного  немца  выслужиться?  И
разве не естественным был испуг Иоганна? Что тут странного?  Шофер-ловкач,
прижившийся при своем хозяине, и вдруг - в самое пекло.  Конечно,  он  был
испуган. Другое дело, что Иоганн испугался, когда понял, что ему предстоит
быть сброшенным на парашюте к своим, тогда как  сейчас  его  место  здесь,
среди врагов.  Но  Лансдорф,  конечно,  приписал  его  испуг  обыкновенной
трусости.
     Вайс мог вызвать подозрение и тем, что совался в тайные дела  высоких
начальников. Но ведь и это так  естественно.  Наглец?  Конечно.  Он  и  не
скрывал этого. Скромный довольствовался бы шоферской баранкой.
     Почему сказал Лансдорфу, что знает русский язык? А разве  он  скрывал
это? В анкете все есть, он  ведь  ответил  на  сотни  различных  вопросов.
Майора  Штейнглица  не  интересовали  его  познания.  Иоганн  ему   и   не
навязывался, но пришел момент, когда нужно о них  напомнить.  Опасно?  Да,
опасно. Но ведь тот, у кого он научился русскому  языку,  был  не  из  тех
русских, с которыми воюют немцы. Модный  художник,  убежавший  от  русской
революции. Все это есть в анкете.
     И волновало сейчас Иоганна другое. Сумеет ли он быть  немцем,  увидев
советских людей, брошенных в фашистские концентрационные  лагеря?  Как  он
будет смотреть в глаза тем,  кто  и  здесь  не  утратил  гордости,  чести,
преданности отчизне? Его обучили многому. И, кажется, он оказался неплохим
учеником.  Трудно  быть  немцем  среди  фашистов,  это   требует   высшего
напряжения всех душевных сил. И все же он стал  немцем,  для  фашистов  он
свой. Но где взять силы, чтобы быть фашистом среди  советских  людей?  Как
вести себя? К этому  его  не  готовили,  не  обучили  его  этому.  Даже  и
предположить он не мог, что придется пойти на такое самоистязание. И пойти
не потому, что приказали, а по своей инициативе,  потому  что  это  сейчас
наиболее целесообразно, нужно, необходимо.
     Поступить иначе он тоже не мог. Его долг - оказаться сейчас там,  где
опаснее всего быть человеком. И надо глубоко  спрятать  все  человеческое,
забыть о том, что ты человек, советский человек. Ведь чем меньше он  будет
проявлять нормальных человеческих чувств, естественных  для  каждого,  тем
естественней он  будет  выглядеть  перед  советскими  военнопленными.  Они
должны видеть в нем фашиста, только фашиста, ненавистного врага.  И  какая
же пытка быть фашистом в глазах этих людей, остающихся  настоящими  людьми
даже там, где делается все, чтобы убить в  человеке  все  человеческое,  а
только потом физически уничтожить его!
     Все это было страшно, и он даже не обрадовался, когда через несколько
дней фон Дитрих сказал, как бы между прочим, что Вайс получил повышение по
службе и будет числиться теперь переводчиком при втором  отделе  "Ц",  но,
пока нет другого шофера, нужно подготовиться к  длительной  поездке.  Нет,
Иоганн не обрадовался своему успеху в рискованной операции  с  Лансдорфом.
Не будет ли его победа поражением? Не переоценил ли он себя, хватит  ли  у
него металла в душе, чтобы выдержать те духовные инквизиторские пытки,  на
которые он себя обрек?..
     Но все это было в душе Иоганна, а ефрейтор Вайс  в  ответ  поклонился
Дитриху и, по-видимому ошалев от  счастья,  нечленораздельно  пробормотал,
что готов ему служить.
     Очень хотелось побыть одному, но тут  же  Вайс  подсказал  себе,  что
следует  зайти  к  Лансдорфу,  поблагодарить  его,  не  забывая  при  этом
восторженно улыбаться.
     Лансдорф принял его холодно и деловито. Молча  выслушал  восторженную
благодарность ефрейтора, кивком головы отпустил его. Но когда Вайс был уже
у самой двери, вдруг сказал многозначительно:
     - У тебя немного длинный язык. Из-за него может пострадать шея.
     - Господин Лансдорф, - с достоинством ответил Вайс,  -  полагаю,  моя
шея пострадает только в том случае, если я не  буду  вам  лично  обо  всем
докладывать.
     - Именно это я и хотел сказать...



                                    26

     В  канцелярии  обер-шрайбер  вручил  Иоганну   коротенькую   почтовую
открытку.  Приятель  Вайса,  некий  Фогель,  унтер-офицер   зондеркоманды,
расквартированной в Смоленске, приглашал Вайса на рождество в Москву.
     Сообщив об этом приглашении  обер-шрайберу  и  заметив  шутливо,  что
русские так ленятся отдавать свои города, что приходится их поторапливать,
Иоганн предоставил обер-шрайберу в свою очередь возможность посмеятись над
медлительностью русских и затем удалился в гараж. Здесь он с помощью  того
же московского носового платка, пропитанного химикалиями, проявил открытку
и  расшифровал  красновато-коричневые  цифры,  нанесенные  косо  и  плотно
тончайшим пером: "Варшава, Новый свет, 40.  Варьете  "Коломбина".  Николь.
Номер вашей квартиры. Возраст вашего отца..."
     Иоганн отлично понимал, что сейчас полностью в распоряжении  Дитриха,
и поэтому для поездки в город достаточно позволения одного Дитриха, но все
же счел необходимым попросить  разрешения  также  у  Штейнглица,  чем  еще
больше расположил его к себе. Не довольствуясь всем этим, Вайс явился  еще
и к Лансдорфу, доложил, что едет в Варшаву, и спросил, не будет  ли  каких
приказаний, демонстрируя этим,  что  главным  своим  хозяином  он  считает
Лансдорфа, а не кого-нибудь иного.
     Лансдорф поручил купить ему соляно-хвойных таблеток для ванн. Легкого
слабительного. Поискать в магазинах книги, изданные  не  позже  девяностых
годов прошлого века. Пояснил;
     - Я люблю только то, что связано с  моей  юностью.  -  Прикрыв  глаза
бледными веками, добавил; - Она была прекрасна.
     Дитрих попросил купить ему пирожных на Маршалковской  в  кондитерской
"Ян Гаевски", а Штейнглиц - кровяной колбасы. Денег майор не дал, но  зато
дружески посоветовал Вайсу для профилактики зайти после посещения  Варшавы
в санитарную часть.
     Чин ефрейтора и медаль открыли перед Иоганном новые возможности.
     Он остановил первую же попутную  грузовую  машину,  приказал  солдату
пересесть из кабины в кузов, дал шоферу пачку  сигарет  и  велел  гнать  в
Варшаву "со скоростью черта, удирающего от праведника".
     Настроение   у   Иоганна   было   отличное.    Этакое    залихватское
жизнерадостное ощущение  удачи  и,  как  после  экзаменационной  сессии  в
институте, жажда  праздности  в  награду  за  труд.  И  он  позволил  себе
"распуститься", запросто поболтать с шофером о том о сем... Что бы там  ни
было, с делом, которое ему поручено, до сих пор он, пожалуй, справлялся, а
ведь ничто так не бодрит человека, как сознание исполненного долга.
     И он уже считал  себя  настолько  закаленным,  неуязвимым,  что  даже
бесстрашно высказывал презрительные суждения о русских, не  испытывая  при
этом отвращения к самому себе.
     И он задорно спросил шофера,  сутулого,  пожилого  солдата  с  лицом,
изборожденным грубыми продольными морщинами:
     - Ну что, скоро возьмем Москву - и конец войне?
     Шофер, не поднимая усталых глаз, заметил угрюмо:
     - Ты считаешь, что война с русскими уже кончается, а они считают, что
только сейчас начинают воевать с нами.
     - А сам ты как думаешь?
     - Хайль Гитлер! - сказал шофер и, не отрывая правой руки от  баранки,
приподнял указательный палец.
     По произношению Иоганн угадал в нем южанина.
     Шофер подтвердил это предположение.
     - Есть немцы, которые пьют только пиво, другие  -  только  шнапс,  но
есть и третьи - они любят вино. - Покосился на Вайса; - Да, я из Саара,  а
ты, сразу видно, прусак.
     - Да, я прусак, - в свою очередь подтвердил Иоганн. - Знаешь,  как  в
одной умной книге написано о Пруссии: "Пруссия не  является  государством,
которое владеет армией, она скорее является  армией,  которая  завладевает
нацией".
     Шофер сказал подозрительно:
     - Для прусака ты что-то слишком образован.
     - Это потому, что я племянник Геббельса.
     - Правильно, - согласился шофер. - Только  для  полного  сходства  не
хватает, чтобы тебе ногу перешибли.
     - Не теряю надежды.
     - Русские тебе помогут.
     - Не успеют: скоро им конец.
     - Ты что, из похоронной команды, как твой  дядя?  Он  их  давно  всех
похоронил.
     Вайс сделал вид, что не понял опасного намека, осведомился:
     - Ты, видно, старый солдат? В первую мировую сражался?
     - Да. До Урала дошел.
     - Ну! - удивился Иоганн. - Да ты герой!
     Шофер спросил:
     - А ты лесорубом когда-нибудь работал?
     - Нет.
     - Ну ничего, русские научат. Они нас на Урале научили лес  валить.  В
первую мировую не весь вырубили, на вторую оставили. Лесов там  много,  на
всех хватит.
     - Ты что-то глупо шутишь, - строго заметил Иоганн.
     - А я поглупел, - глухо сказал шофер. - Поглупел со  вчерашнего  дня,
как  открытку  поздравительную  получил:  по  поводу  смерти  героя  моего
последнего - младшего. А было у  меня  их  трое.  Три  поздравительных  на
одного отца - многовато.
     - Кури, - Иоганн протянул пачку.
     Шофер взял сигарету, сказал печально:
     - Курю. Но не помогает.
     Иоганн посоветовал:
     - Просись на фронт, отомстишь за смерть сыновей.
     - Кому?
     - Русским.
     - У меня их в шахте завалило, -  сказал  шофер.  -  Понял?  В  шахте!
Личная собственность рейхсмаршала Геринга эти шахты. Был приказ  экономить
крепежный лес в связи с военным  временем.  Вот  костями  моих  сыновей  и
подпирали кровлю.
     - Ради победы приходится приносить жертвы.
     - Господину Герингу? Моих детей?
     - Ты рассуждаешь как коммунист!
     - Похоже? - Шофер склонился, что-то поправил  на  дверце,  у  которой
сидел Иоганн. Прибавил скорость, прижался к рулю и,  не  глядя  на  Вайса,
предложил: - Давай еще закурим.
     Иоганн полез в кариан за  сигаретами.  И  тут  шофер,  резко  толкнув
Иоганна плечом, выбросил его из кабины. Машина, хлопая дверцей,  помчалась
по шоссе.
     Иоганну повезло: он упал в кювет  рядом  с  дорожныи  столбиком.  еще
немного - и он разбился бы насмерть, ударившись об этот столбик.
     Но хотя у Иоганн