казал:
     -- Если я не ошибаюсь, вы инспектор Тихонов?
     -- Вы не ошибаетесь,  Содомский.  Я  инспектор Тихонов, --  кивнул  я и
учтиво  добавил:  --  Столь  широкая  популярность  среди  распространителей
театральных билетов мне льстит. Но, помнится, нас никто не представлял.
     Содомский хищно блеснул золотой коронкой:
     --  Как  вы  понимаете,  в  одном замкнутом  круге  не  может  не  быть
разговоров   о  человеке,   который   трясет  по   очереди  всю  музыкальную
общественность  в связи  с кражей "Страдивари". И даже если  бы  я был более
приятным и менее умным, то мог бы сообразить, что мужчина, который  во время
допроса сидит  в кабинете,  смотрит в газету  и  слушает  каждое мое  слово,
должен быть Тихонов. Так как я вам понравился?
     -- Вы мне  понравились, -- заверил я.  -- А то, что  вы не  понравились
инспектору  Лавровой, пусть вас  не огорчает  --  это ведь  дело  вкуса. Что
касается газеты -- вам показалось: я ее действительно внимательно читал.
     -- Да? -- усмехнулся Содомский.
     -- Да, --  подтвердил я. -- И даже вычитал заметку, иллюстрирующую ваши
воззрения. Которые, не  скрою,  я тоже  внимательно  слушал.  Вот посмотрите
сами, -- и протянул ему "Вечерку".
     -- Что-нибудь  "Из  зала суда"? --  сказал, очевидно,  довольный  своей
проницательностью Содомский.
     --  Нет,  --  разочаровал  его я. --  Наоборот,  "В  мире интересного".
Оказывается,  ученые установили,  что  все  хищные животные  видят  цветовой
спектр  только  в черно-серых тонах.  Ваши  голубые глаза,  розовые  щеки  и
золотые локоны, вся щедрая палитра вашей широкой  души показались бы им тоже
черной и серой. Вот как вам, например, видятся все окружающие вас люди.
     Содомский  взял  газету и быстро пробежал заметку глазами, при  этом он
поглаживал  в  задумчивости  короткопалой  ручкой  рыжие  кудри, и среди них
неожиданно обнажилась ранее аккуратно замаскированная розовая лысина.  Потом
он бросил газету на стол и сказал:
     -- Но  вы не  всю заметку прочитали.  Там  дальше написано,  что  птицы
воспринимают  еще более радужную цветовую гамму, чем люди. Очень  серьезная,
умная птица, например, петух?
     И я сразу  вспомнил  Курочку Рябу  с грустным  человеческим глазом. Да,
видимо, все зависит от точки зрения. Поэтому я перешел к следующему вопросу:
     -- Вы  твердо  уверены, что  похищенная у вас  в троллейбусе скрипка не
имеет исторической ценности?
     -- Абсолютно.
     -- И по-прежнему утверждаете, что мастеру Батищеву ее не показывали?
     -- Утверждаю. Он меня с кем-то перепутал.
     -- Давайте с вами  рассмотрим  два варианта: первый -- все обстоит так,
как  рассказываете вы.  И второй  --  что  это  была скрипка  Бергонци.  Или
Винченцо Панормо.
     -- Давайте, -- пожал плечами Содомский.
     -- Ну, первый  вариант не нуждается в рассмотрении -- он  вами  уже был
успешно  апробирован. Второй -- узнав от Батищева, что это скрипка Бергонци,
вы  заявляете в  милицию о пропаже у  вас старой  барахловой скрипки. А сами
между тем неофициально реставрируете ее и  через  подставное  лицо продаете.
Бьюсь  об заклад, что покупатель не знал, что это Бергонци -- иначе  не стал
бы  связываться. А  покупает он просто  очень хорошую  старинную  скрипку за
большие деньги.
     -- Позволю  заметить,  что  имя  мастера --  половина цены скрипки,  --
сказал  Содомский. --  Если это  Бергонци -- сто процентов,  если Панормо --
только пятьдесят. А если без имени, то совсем мало.
     -- Да, но если эта скрипка ваша, а не ворованная. Хоть Винченцо Панормо
--  это не  Страдивари и  даже  не  Бергонци, но  такие  инструменты  тоже в
подворотнях не валяются. А вы недавно  продекларировали,  что надо брать  не
то, что плохо лежит, а то, на чем не попадешься.  Поэтому все подходы к себе
вы обрубили...
     -- Вы говорите так, будто взяли меня за руку, -- сказал Содомский.
     --  Ни в коем случае! -- заверял я. -- Вы же сами согласились разобрать
со мной гипотезу, по которой пропавшая скрипка  -- Бергонци. Кроме того,  вы
ведь человек откровенный...
     -- Да-а? -- с сомнением спросил Содомский.
     --  Конечно!  Вы  открыто  исповедуете  цинизм.  Поэтому  вам  все  мои
разговоры, если я их не подкреплю доказательствами,-- тьфу! Верно?
     -- Верно, -- согласился Содомский.
     -- Вы и  в этом так  откровенно со мной соглашаетесь, что уверены -- за
столько лет память об этой скрипке  испарилась, как дым. Но, обрубив концы к
себе, вы  же  скрипку-то не изрубили.  И  хозяин ее нынешний  до  сих пор не
знает, что, во-первых, она бергонциевская, а во-вторых, краденая. И найти ее
можно.  Думаю  даже,  что  это  не  очень  сложно.  Потруднее будет с  вашим
непосредственным изобличением, но и это штука вполне реальная.
     Содомский помолчал,  и я увидел, что его  щечки утратили  свой яростный
накал. Они потемнели, затвердели, на них появился какой-то бронзовый налет.
     -- Я не понимаю, вы  что -- пугаете меня  или пробуждаете во  мне голос
совести? -- спросил он наконец.
     -- Будить в  вас совесть,  Содомский, все равно,  что  искать  пульс на
протезе.  А  пугать  вас не  надо  -- вы  когда  шли сюда,  особой бодрости,
полагаю, не ощущали.
     -- Так вы что -- решили  искать скрипку Бергонци? -- спросил он и через
силу, мучительно улыбнулся.
     Ага, вот он -- парламентерский флаг. Сейчас начнутся переговоры.
     --  А почему бы нет? -- сказала  Лаврова. -- Мы вам даже можем сказать,
как мы ее будем искать и найдем.
     -- Пустые разговоры! -- зло сказал Содомский.
     -- Почему  же пустые?  --  обрадовалась  Лаврова.  --  Вот я  могу  вам
сказать, о чем вы  сейчас  думаете  --  нельзя ли  пойти к нынешнему хозяину
скрипки и выкупить ее обратно.
     -- А ведь скорее всего он ее не отдаст -- за столько-то лет он привык к
ней. Скрипка хорошая, нет, не захочет  он с ней расставаться! -- поддержал я
Лаврову.
     Содомский откинулся на стуле, долго рассматривал нас, что-то обдумывал,
потом спросил:
     -- Если так просто найти скрипку, что же вы целый месяц не можете найти
Полякову инструмент? -- и засмеялся, облегченно, искренне,
     --  Э,  нет! -- покачал  я головой.  -- Продать  тысячи за  три скрипку
Панормо -- дело вполне мыслимое и реальное. А  спихнуть так же "Страдивари",
который, кстати, ищет вся милиция  страны, это все равно, что вот  тот алмаз
"Орлов", о котором вы говорили, разбить на кусочки для продажи стекольщикам.
     -- Да-а? Ну, если у вас много свободного времени -- ищите! А я никакого
Бергонци  в глаза не видел! И Винченцо Панормо не видел! И  вообще я никогда
не нарушал законов!  Я всегда был готов прийти на помощь  милиции,  если это
только требовалось!
     -- Я полагаю, что милиции ваши услуги никогда не требовались, -- сказал
я. -- А что вы сказали насчет Иконникова и Белаша?
     -- Ничего я не говорил! Ничего я не знаю! Я  просто  сказал, что Гришка
очень сильный человек  -- не каждый  найдет в себе силы вернуться в жизнь из
помойки...
     -- В каком смысле? -- спросил я.
     --  Человек,  который  в  семнадцать  лет   был  лауреатом  скрипичного
конкурса,  мог иметь в жизни  все,  а  он.,. -- Содомский  замолчал и махнул
рукой.
     -- Кто -- Иконников? -- переспросила Лаврова.
     --  При чем  здесь  Иконников? -- раздраженно  сказал  Содомский.  -- Я
говорю про Белаша!
     -- Белаш был лауреатом? -- медленно, как во сне, сказала Лаврова.
     -- Конечно! А вы  что --  не  знали? -- удивился  Содомский.  --  А еще
"Страдивари" хотите найти!
     -- Найдем! -- почти  крикнула  Лаврова. -- И "Бергонци" найдем! Давайте
ваш  пропуск,  я подпишу  вам  на  выход... Содомский  в  дверях  надел свой
"пирожок" и сказал:
     -- Честь имею кланяться!
     И в голубеньких каплях его глаз, упавших льдинками на раскаленную плиту
красной рожи, бушевало веселое злорадство.
     С утра Белаш работал в Большом театре, поэтому он предложил встретиться
где-нибудь в центре. Он сказал:
     -- Давайте  в два часа  в  кафе  "Арарат". Сэкономим время: поговорим и
заодно пообедаем.
     Я опоздал минут на пять, и, когда вошел в зал, Белаш ужа сидел в уютном
уголке  за  столом. Он  был, как всегда,  элегантен,  но выглядел неважно --
какая-то  тусклая,  тягучая  тоска  застыла  в  его  глазах.  Он  встал  мне
навстречу,  замахал руками,  и  мне  показалось почему-то, что он рад  нашей
встрече.
     -- Я думаю, что мы теперь до конца жизни будем встречаться, говорить об
Иконникове и Полякове,  строить гипотезы, кто  мог украсть скрипку, и вообще
наша жизнь теперь потечет параллельно, -- сказал, улыбаясь, Белаш.
     -- Все возможно, -- охотно подтвердил я. -- Что будем есть?
     -- Сейчас узнаем.
     Подошла  официантка, немолодая,  степенная, полная  женщина,  которую я
помню еще со студенческих пор, потому что "Арарат" всегда пользовался у  нас
наибольшей популярностью -- здесь дешево и вкусно кормили.
     -- Здравствуйте, -- сказала официантка. -- У нас сегодня есть форель.
     -- Вот и прекрасно, -- обрадовался Белаш. -- Дайте нам с белым соусом.
     -- Сыр чанах и бастурму, -- попросил я. -- Кофе с белками.
     -- Присоединяюсь. Еще чебуреки, -- и спросил у меня: -- Вина выпьем?
     Я равнодушно пожал плечами.
     --  Бутылку  розового  "Гарни",  --  сказал  Белаш  официантке.  Она  с
достоинством, присущим всем восточным женщинам, поклонилась и ушла.
     -- Какие-нибудь новости есть? -- повернулся ко мне Белаш.
     -- Есть. Я хотел  с вами, Григорий Петрович, поговорить о Содомском и о
вас.
     -- Обо мне?  -- удивился  Белаш. -- В  жизни не  имел с этим прохвостом
никаких дел.
     -- Вы  меня не  так  поняли,  Григорий  Петрович.  Я  вчера  допрашивал
Содомского,  и он  разговорился  о  вас.  Он  сказал,  что  вы  раньше  были
скрипачом.
     --  Вот тварь!  --  сказал  с досадой  Белаш, и по лицу  его скользнуло
отражение мгновенной мучительной внутренней боли. --  А больше он ничего обо
мне не сказал?
     -- Нет, ничего.
     -- Ладно, все остальное я вам сам расскажу.
     Официантка  принесла  вино, минеральную воду, плоский  армянский  хлеб.
Белаш налил "Гарни" в бокалы, подвинул ко мне воду, сказал:
     -- Давайте выпьем  пока. За встречу.  Будьте здоровы, --  кинул  в себя
вино, отщипнул корочку хлеба, стал не спеша жевать.
     Я тоже выпил.
     -- Значит,  так,  --  сказал  Белаш. -- Должен  начать  свою исповедь с
добровольного  признания  в  противозаконном  умысле.  Вы  помните,  как  мы
составляли  список  людей,  имеющих отношение к Иконникоау  и  Полякову? Вот
тогда еще, прекрасно помня, что  Содомский хорошо знал и  того, и другого, я
испытывал острое  желание  не говорить вам  о  нем, потому что  мерзавец  он
исключительный. И рассказать о моей блестящей скрипичной карьере  должен был
именно он.  Я это чувствовал, но в последний момент решил его назвать, чтобы
не осталось  между нами  каких-то неясных вопросов. Говорить  мне  об  этом,
конечно, мучительно, но ничего не попишешь...
     -- Если вы  мне дадите слово, что это не имеет  отношения к  делу, я  с
удовольствием освобожу вас от этой необходимости, -- сказал я.
     -- Нет  уж,  давайте  расставим  все точки  над  "i",  чтобы больше  не
возвращаться к этому вопросу. Дело в том, что в свое время я не совсем точно
ответил на ваш вопрос о  том, что связывает меня с Иконниковым. Помимо нашей
дружбы, он был моим учителем и наставником.
     -- В каком смысле? -- уточнил я.
     -- В прямом. В скрипичном.
     Официантка расставила на столе закуски, Белаш дождался,  пока она ушла,
и сказал:
     --  Когда смотришь в видеомагнитофонной записи матч, то хотя тебе давно
известен результат игры и знаешь, что  игра  проиграна  раз и навсегда и все
уже решено,  ничего измениться  не может, все  же каждый раз, когда  у ворот
противника  создается  острая  ситуация,  начинаешь метаться и  переживать в
нелепой надежде, что  сейчас забьют гол, который изменит окончательный итог.
Но этого никогда не случается, потому что чудес не бывает.
     Мы помолчали, и я никак не мог прийти в себя -- так неожиданно для меня
было  признание Белаша. Он придвинул к  себе сыр, оторвал от  длинного ломтя
хлеба кусок, и я вспомнил, как Иконников сказал мне: "Мы преломили хлеб..."
     -- Это было все ужасно давно, как в другой жизни, -- сказал  Белаш, и я
снова  вспомнил, что слышал эти  слова от Иконникова. --  Говорят, что я был
очень способным  парнем.  Иконников хотел, чтобы я сделал  то, чего не  смог
сделать он.
     -- И никто не знал, что он -- ваш педагог? -- спросил я.
     --  Знали очень немногие. Иконников хотел, чтобы  все думали, будто  он
покончил с музыкой навсегда. Не могу  этого  утверждать, но допускаю, что он
рассчитывал эффектно  выйти  из-за кулис в  день моего большого  триумфа.  А
официально   я   учился  в  музыкальной  школе   и  готовился  поступить   в
консерваторию.
     -- И что?
     --  Ничего  --  в самом  полном смысле этого  слова.  Я  сломал руку --
открытый двойной перелом, -- он  мучительно сморщился,  и мне показалось  на
мгновенье, что в  его глазах  закипела злая тоскливая  слеза.  --  Через три
месяца  кости  срослись   и  практическая   трудоспособность  восстановилась
полностью.  Только  вот  с  контрактурой  мышц  левой  руки  на  скрипке  не
поиграешь. С идеей большого триумфа пришлось расстаться навсегда...
     -- А Иконников?
     --  Не спрашивайте!  -- махнул  рукой Белаш. -- После краха его карьеры
мое несчастье для него было самым страшным ударом в жизни. Для него  это был
конец.  Он-то  лучше всех понимал, что  моя  травма  необратима,  и все-таки
последним  смирился  с этим. Он и сделал  меня настройщиком высшего  класса,
когда  понял,  что  со  скрипкой  покончено.  Вот  с  тех  пор  и  пошла моя
благополучная, безбедная и спокойная жизнь при музыке...
     Пустым, ничего не выражающим  взглядом смотрел мимо меня Белаш в стену,
разрисованную,  ярко освещенную, и на этой  стене  с внутренним объемом были
нарисованы снежные горы, палящее солнце, сады, пашни,  люди, у горизонта шел
косой   синий  дождь,  поднимались  клочьями  дымящиеся  фиолетовые  облака,
неспешно  катила  по  дороге арба  --  все там  было  на этой цветной, умело
освещенной стене-декорации, и  все это было ненастоящее, потому  что там  не
было,  да  и не  могло  быть  человеческого  горя  и  разочарований,  совсем
неуместных в стене-диораме, создающей в кафе иллюзию беззаботного пикника на
свежем воздухе.
     Белаш помолчал, поднял голову, невыразительно сказал:
     --  Раньше было тяжело. А  сейчас ничего,  привык. Я  думаю,  мне такая
судьба была уготована. Это  же ведь надо -- перелом руки! Для всех людей это
просто житейская неприятность, а для меня -- вся жизнь коту под хвост. Глупо
ужасно! Великий скрипач Флитцер был слеп, у Кароля Липиньского была жестокая
чахотка -- но играть-то они могли!
     -- Да, несладко вам досталось, -- сказал я. Да и что еще я мог сказать!
     Белаш грустно усмехнулся:
     --  Иконников старался меня утешить тем,  что композитор  Люлли и вовсе
умер от заражения крови, поранив себе ногу дирижерской батуттой...
     -- Иконников был добрый человек? -- спросил я.
     -- Добрый? -- переспросил Белаш. -- Нет, он не был добрым человеком. Но
в нем была какая-то непохожесть на всех остальных. Он это знал и старательно
поддерживал  ее.  Он  часто  говорил,  что  в  людях  заметно   исступленное
стремление к стандартам,  к универсальности характеров, желание  все разбить
на  понятные,  доступные, удобные в потреблении  категории, и  именно с ними
всего неохотнее они расстаются.
     -- Он говорил об этом применительно к профессиональной сфере или вообще
о поведении людей? -- поинтересовался я.
     -- Иконников  говорил это о людях вообще, а  поскольку  общался с  ними
мало, то примеры черпал из профессиональной сферы.
     -- Например?
     -- Ну.  вот  он  любил рассуждать  о  том, что  имя  Родольфо  Крейцера
известно благодаря великой сонате, посвященной ему Бетховеном. А Крейцер эту
сонату не понимал, играл ее  примитивно, трусливо, убого. В то же время мало
кто знает, что  сорок два этюда Крейцера  до  сих  пор являются обязательной
азбукой любого  скрипача  всех  скрипичных школ мира, что без них  немыслимо
скрипичное искусство и они обессмертили его имя,  что  заштатные скрипачи  и
всемирно знаменитые виртуозы именно на них оттачивали технику и мастерство.
     Молча мы выпили  кофе.  Белаш равнодушно  и  тоскливо  смотрел  в  ярко
освещенную стену. Устало сказал:
     -- Настроение у меня паршивое. Почему-то все последнее время преследует
воспоминание: незадолго  до смерти  Иконников со своими обычными ерническими
штуками прочитал мне стихи Лукреция  Кара. Я уж все не помню, но одна строка
о  человеке,  которого  живьем  пожирает зверь,  мне врезалась в  память  --
"...плотью живой  он в могилу  живую  уходит". Почему он  прочитал тогда эти
стихи? Как вы думаете, почему?
     -- Наверное, он уже догадался,  что его пожирает Минотавр, --  сказал я
негромко.
     -- Минотавр? -- не понял Белаш.
     Я молча кивнул. Белаш провел тонкой нервной  ладонью  по  лицу и сказал
растерянно:
     -- Может быть. Может быть. В жизни все может быть...
     Я  спросил Полякова,  когда он  может принять  меня.  В  телефоне  было
слышно,  как  он  что-то  быстро  бормотал,  видимо  вполголоса  читая  свой
настольный календарь.
     --  Скажите, в половине одиннадцатого вечера вам не очень поздно будет?
-- спросил он со  своей  обычной извиняющейся  интонацией, и в тоне его было
слышно, что он нервничает  из-за того,  что надо гонять чуть не в полночь по
своим делам  чужих людей, и  весь день, как назло, весь  вплотную  расписан,
хотя ничего  удивительного в этом нет  -- вчера день и  вечер,  и часть ночи
были  также  заполнены до отказа,  и  так изо дня  в день,  из года в год, и
невольно приходится утруждать  людей, ничем их не  вознаграждая, а это, черт
побери,  свинство,  и  оттого чувствуешь  себя  ужасно  неловко, потому  что
непрерывно приходится одалживаться в услугах, внимании и заботе, и остается,
по  существу, единственная  возможность  быть  независимым во  времени  и  в
отношениях  со всеми людьми  --  на  концерте, в работе, в  самом  главном и
нужном деле,  да  вот,  как  назло,  и  это  невозможно  --  украли  любимый
инструмент...
     Не знаю, может быть, он и не  думал обо всем этом, спрашивая меня своим
высоким нервным голосом -- не  очень ли поздно в  половине одиннадцатого, но
мне показалось, что признан миром  он как великий скрипач  еще и потому, что
живет  в  нем  эта  непреходящая эмоциональная взволнованность,  застенчивая
детская мудрость,  бескожная оголенность  чувствования, которая  делает  его
будни  мукой,  а  жизнь  в целом  --  долгим  и  острым  счастьем.  Так  мне
показалось, во всяком случае, хотя утверждать, конечно, я не могу --  я ведь
в этом мало понимаю...
     -- ...вам не поздно будет? -- спросил он.
     -- Нет, не поздно. Для меня это совсем не поздно.
     -- Очень хорошо! -- в голосе его были радость и успокоение, что хоть  в
этом он  не ущемит чужого человека, которому почему-то приходится заниматься
его личными делами. И сразу же в нем вновь забились беспокойство и волнение:
-- В 22.45 по телевидению будет запись Крейцеровой сонаты в моем исполнении.
Нам это не  помешает говорить?  А то я  очень хотел  прослушать еще раз,  во
второй части у меня есть сомнения -- там, мне кажется, потеря темпа...
     Вечером мы сидели с Поляковым в  его  кабинете,  там,  где  мы  впервые
встретились  и он помертвелыми  губами  еле слышно спросил: "Скрипка...  моя
скрипка?"
     А  сейчас он  не спрашивал о скрипке, потому  что  понимал: будь у меня
какие-нибудь радостные  новости,  я бы сам рассказал. Но мне  порадовать его
было  нечем. И  о  чем  бы  мы  ни говорили,  этот  невысказанный  вопрос  и
неполученный ответ угнетали  нас  обоих.  На  столе