русский вокзал и оттуда -- далее...
     -- Почему? -- заинтересовался комиссар.
     --  А  там  проживает  мастер воровского инструмента.  Скорее всего  на
станции Голицыно.
     -- Соображения? -- четко осведомился комиссар.
     -- Я  вновь внимательно прочитал  ваше дело и  понял, что действительно
был там момент, когда Калаганин был близок к откровенности.
     -- Ну, спасибо за признание моих  скромных заслуг, -- усмехнулся где-то
там,  далеко,  комиссар,  но я  и здесь увидел сумеречный блеск его  золотых
зубов.
     -- Не стоит, -- сказал я дерзко, -- я думаю,  что, если бы вы его прямо
ночью повезли к мастеру, он бы сдал его. Он всю ночь  думал, мне кажется, он
сомневался  до  последней  минуты,  пока  не привез  вас  на вокзал.  И  там
окончательно  передумал  или  испугался,  в  общем, сейчас мы  уже этого  не
узнаем.  Важно, что он решил не  сдавать мастера,  И тут, по линейной логике
испуга, он принял  обратное решение, а поскольку  вы были уже на вокзале  --
оно было единственным: он повез вас в противоположную сторону...
     -- Может быть, -- зевнул комиссар. -- Но  это ведь только домыслы.  Как
насчет конкретных фактов?
     --  Старший следователь  третьего отдела  Сеня Камбург в таких  случаях
говорит: "Вы хочете фактов -- их есть у меня!" Комиссар засмеялся:
     -- Дело  в том, что когда  Сеня говорит,  что у него есть факты, то  им
можно верить, как статьям УПК. Он, кстати говоря, по ночам всегда спит...
     -- Ну  и на здоровьице! Передо мной лежит схема, если хотите, то доложу
сейчас. А нет -- то завтра? -- спросил я.
     Комиссар помолчал, видимо, устраивался поудобнее, потом сказал:
     -- Давай сейчас. А то у тебя нервы плохие, до утра не дотерпишь,  снова
разбудишь...
     --  Слушаюсь.  В  квартире  Полякова  нами был  обнаружен  билет  20-го
маршрута троллейбуса,  оторванный в кассе в ночь совершения кражи  где-то на
участке между платформой Беговой и площадью Маяковского. Это раз.
     -- Волнующий факт, конечно, -- сказал комиссар.
     --  В  почтовом  ящике  Полякова  лежала  телеграмма,  отправленная  из
отделения связи  на Беговой улице,  напротив  ипподрома.  Можем предположить
наличие связи?
     -- Допустим, -- осторожно заметил комиссар.
     --  Анонимка,  которой нас наводили на  Иконникова, была  отправлена из
Кунцева. По штемпелю на конверте Лаврова это установила точно.
     -- Сама установила?
     --   Зачем?   На  Главпочтамте   сообщили.  Письмо,   которое  прислали
Иконникову, ну то, которое я хотел изъять, было  обработано в 45-м отделении
связи, расположенном в здании Белорусского вокзала.
     -- А ты это откуда знаешь? -- подозрительно спросил комиссар.
     -- Мне его Иконников вместе  с  посмертным письмом  переслал. Он пишет,
что кто-то хотел воспользоваться им как щитом...
     -- Что же ты об  этом молчишь,  ослиная башка? Я себе голову выламываю,
как завтра защищать  тебя,  а ты со мной в молчанки играешь! У тебя  что, не
все дома, что ли? Лечиться надо тогда!
     -- Наверное, -- пожал я плечами. -- Но это еще не все...
     -- Ну давай, давай живее! Ты как на похоронах тянешь!
     -- Мальчишки, битлы эти самые, что  купили магнитофон, сошли на станции
Одинцово...
     -- Ну и что? От Одинцова до Голицына еще сколько остановок!
     -- В  том-то и  дело,  что нет. То есть  остановки есть, но этот  поезд
сквозной -- часы "пик".
     -- Ты это точно проверил?
     -- Конечно! Поезд  уходит с Белорусского вокзала в 19.12, остановки  --
Москва-3, Беговая,  Кунцево, Немчиновка,  Одинцово  и следующая -- Голицыно.
Вот и получается у нас трасса: Белорусский вокзал, Беговая -- с ответвлением
на троллейбус,  это удобная пересадка,  Кунцево, в Одинцове ребята  сошли, а
продавец магнитофона уехал дальше. А дальше у нас только станция Голицыно.
     -- Хорошо, а в Голицыне что делать будешь?
     --   Ну,  Голицыно  --  это  не  Москва.  Это  не  восемь  миллионов  с
пригородами. Да и зацепка там есть...
     -- Какая еще зацепка?
     -- В архивных делах, которые я перечитал,  дважды  упоминается  мастер,
изготовлявший воровской инструмент.  Обвиняемые знают его в лицо и кличку --
"Часовщик".  Где  живет, фамилия  -- ничего не  известно,  но  один  из  них
высказывает предположение, что кличка идет от профессии.
     Комиссар долго  молчал,  я  слышал,  как он  вновь  закурил,  сигарета,
видимо, не горела, и он шумно, тяжело пыхтел в микрофон. Затем спросил:
     -- Стас, ты понимаешь, что даже в случае успеха это не решение вопроса.
Это только  успешный  ввод в  дело. Он ведь  скорее всего не вор,  а  только
пособник -- если это мастер.  Насколько я знаю таких хмырей, он сам на кражу
никогда не пойдет. Он человек тихий, у него специальность в руках...
     -- Да, понимаю. Но тому, кто примет у меня дело, надо будет уже воевать
не с призраками, а с живой, реальной сволочью. Это всегда проще...
     -- Да, сынок, это верно. Ну что, пожелать тебе ни пуха ни пера?
     -- Не надо. Вы же мой начальник -- к черту посылать неудобно.
     Комиссар засмеялся:
     -- Если для пользы дела и неофициально, то ничего... Желаю тебе удачи.
     -- Спасибо. Спокойной вам ночи.
     -- Вот это уж вряд ли у меня получится. Ну, давай... И положил трубку.

     -- Снег идет на  улице,  -- сказала Лаврова. Она  стояла у окна, прижав
лицо к  стеклу, прикрывая с  боков ладонями  глаза, как шторками,  чтобы  не
мешал  свет  лампы.  Я щелкнул тумблером выключателя, свет в кабинете погас,
все стало вокруг сине, таинственно, призрачно, исчезла канцелярская убогость
комнаты,  потому что  из окна  плыл дымный снежный туман,  растворяя  теплую
темноту белесыми мерцающими мазками.
     Я встал из-за стола, тоже  подошел к  окну и увидел,  что  вся Петровка
завалена  снегом. Снег был везде -- на деревьях в Эрмитаже, на крышах домов,
нетронутой целиной убаюкивал  тротуары, а на мостовой редкими  машинами были
проложены две ровные аккуратные колеи, черневшие в этой сияющей белизне, как
нотные линейки, Еще горели ночные фонари и от этого снег фиолетово мерцал.
     В коробке радиодинамика  что-то  прошелестело, будто кто-то вздохнул во
весь  эфир, и  комнату  заполнил  тихий четкий бой  метронома.  Мы  стояли с
Лавровой у окна, смотрели на снег, и метроном раскачивал  тишину, как ровная
зыбь бьет парусник в море, и от этого еще сильнее хотелось спать. И эти пять
минут  радиопроверки  в  темной  комнате  у  окна, выходящего  на  пустынную
заснеженную  улицу,  где  каждая  секунда была  выделена  и заверена  ударом
метронома, почему-то сблизили нас больше, чем целый год совместной работы.
     В динамике послышался щелчок,  и бодрый женский голос, звонкий, веселый
и в то же время торжественно-официальный -- будто и не было этой бесконечной
ночи и на улице  сейчас яростный апрельский рассвет, а не сиреневая  снежная
мглистость -- сказал:
     -- С добрым  утром, дорогие  товарищи! Московское время -- шесть часов.
Сегодня -- 30 октября 1970 года, пятница...
     Лаврова  отошла   от   окна  и  зажгла  свет,  и   все   химеры   этого
предрассветного  мгновения,  окутанные   первым   снегом,   слабой  синевой,
усталостью ожидания, качающейся тишиной, -- все исчезло.
     -- Ну, что, начнем собираться? -- спросила Лаврова.
     -- Пожалуй. У меня все готово.
     Лаврова открыла  сейф и достала оттуда свой пистолет. Оттянула  затвор,
дослала в ствол патрон, слабо цокнул  предохранитель, потом  положила  его в
свою красивую лаковую сумочку. И это меня почему-то ужасно рассмешило. Я все
хохотал и  хохотал, и никак  не мог остановиться, и  хохотал  все сильнее, а
Лаврова с недоумением смотрела на меня, пытаясь взять в толк, что могло меня
так  развеселить,   а  мне  было   совсем  невесело,  и  я   никак  не   мог
остановиться...
     -- Глупо!  Глупо! -- орал я,  захлебываясь  собственным криком. --  Это
глупо, ужасно, что женщины ходят с пистолетом! Женщины должны носить пудру в
сумке, а не пистолет! Люди вообще не должны носить пистолетов...

     По  мостовой  протарахтела  скребком  снегоуборочная  машина, тяжело, с
подвыванием заревел мотор автобуса на остановке, матовым бельмом засветилось
окно. Все, день начался.
     На улице было совсем тепло и скользко. Снег падал хлопьями, большими  и
легкими, как облачка  бадузановой  пены.  Он  застревал  в  волосах, щекотно
растекался  на  лице прохладными  каплями,  он  пахнул  елками, мандаринами,
дождем. У  подъезда уже стояла наша оперативная "Волга". Я сказал шоферу: "В
Голицыне", откинулся на сиденье и мгновенно заснул.

     К десяти часам мы закончили осмотр всех  мастерских и мелких цехов, где
могли заниматься  металлоремонтом или оказанием бытовых  услуг, связанных со
слесарными  работами. Человека, похожего по приметам на "слесаря" и продавца
магнитофона, не было.
     --  Давайте  обследуем  еще комбинат  бытового обслуживания,--  сказала
Лаврова, -- и штурм придется прекратить. Я развел руками:
     --  Придется  переходить  к  длительной  осаде.  Участковые  и  местный
оперсостав обследуют каждый дом, каждого жителя. Думаю, найдут.
     -- Это при условии, что он здесь живет, -- заметила Лаврова. -- Он ведь
может здесь только работать, а жить где-нибудь в Можайске.
     ...-- У  нас двадцать шесть служащих, из  них пятеро мужчин,  -- сказал
нам директор комбината. -- Вот их личные карточки, можете посмотреть.
     Пока  я  внимательно читал карточки  и  рассматривал  фотографии, вошла
бухгалтерша, попросила директора подписать  ведомость на зарплату.  Директор
поставил  на  линованном  листе  замысловатую  роспись,  припечатал  круглой
печаткой и велел бухгалтерше ехать в банк засветло.
     --  А  то сейчас  темнеет рано, всякое может  случиться,  -- сказал он,
покосившись  на нас.  Женщина  вышла.  Лаврова,  сидевшая  рядом со  столом,
спросила:
     -- Сколько у вас работников?
     -- Двадцать шесть. А что? -- удивился директор.
     -- А  я  вот обратила внимание, что в  ведомости у вас  двадцать восемь
фамилий. Вы свою роспись прямо под двадцать восьмым номером поставили.
     Я поднял голову от бумаг. Директор засмеялся:
     -- А-а, это! Так эти двое у нас  не в штате. Они  по договор/ работают.
Растворова -- педикюрша, она Дом творчества обслуживает, и Мельник, старикан
наш.
     Лаврова бесстрастно, равнодушно спросила:
     -- А что он делает, этот старикан ваш?
     --  Да  он  все  умеет.  Но  уже второй  год  на  пенсии,  по  договору
парикмахерский  инструмент правит, точит, за  оборудованием  следит. Ему  на
постоянную работу нельзя -- с  пенсии снимут, вот он помаленьку подшибает, и
нам это выгодно...
     Так же безразлично Лаврова задала вопрос:
     -- А часы он может починить?
     -- Конечно. Да что там часы! Он как Кулибин -- все умеет.
     -- А где живет этот Кулибин? -- спросил я.
     -- Да тут рядом -- две улицы пройти.  Огородная, дом 6. Домишко  у него
собственный...
     Домишко  был как с рождественской  открытки --  весь засыпанный снегом,
только дорожки от  калитки  чисто разметены, в пуховых шапках деревья, а над
крышей прямая струя синего дыма из краснокирпичной трубы.
     Это  был  не  домишко.  Дом.  Крепкий рубленый пятистенок под  шиферной
крышей,  с жилой мансардой,  многочисленные  постройки  виднелись  за  ровно
выстриженным, припорошенным снегом фруктовым садом. И ровная рябь клубничных
гряд. Добротное жилье работящего и сноровистого человека.
     Мы  отворили  калитку и сразу  же из будки  рванул  на  нас здоровенный
нечесаный   барбос,  разматывая  на  всю  длину  пятиметровую  ржавую  цепь.
Задыхаясь  от собственного  гундосого простуженного лая, пес отрезал вход  в
дом.
     Лаврова расстегнула сумочку.
     -- Вы что?! -- крикнул я.
     Она   удивленно   обернулась  ко  мне  и  достала  шоколадную  конфету,
развернула фантик и  бросила псу. Собака мгновенно, как по команде,  стихла,
обнюхала конфету,  замотала  щеткой-хвостом. Съела конфету и лениво пошла  в
будку. В окне дома мелькнуло лицо.
     -- Идемте, -- сказала Лаврова.
     Дверь, обитая черным  дерматином с ровными  рядками блестящих  фигурных
шляпок, распахнулась. Пожилая опрятная женщина  в накинутом  на плечи пальто
спросила:
     -- Вы насчет дачи на будущий год?
     -- До сезона еще год почти, -- сказал я. -- Куда спешить?
     -- Люди  капитальные заранее этим заботятся, -- сказала  женщина, --  И
дешевле, и надежнее. Иди-ка сними дачу в мае!
     -- Это  верно,  --  согласился  я.  --  Нам  бы со  Степаном  Андреичем
поговорить бы? Дома он?
     -- А где же ему быть? Проходите, в горнице он чего-то мастерует...
     Мельник  сидел  за  дощатым  столом,   заваленным  какими-то  деталями,
проводами, инструментом. Он поднял  на нас глаза, и я понял, что мы  наконец
встретились.
     Крупная лысая голова, нос, без малейшей ложбинки соединявшийся со лбом,
мощная упрямая челюсть. И глаза -- внимательные, щупающие, глубокие.
     -- Здравствуйте, Степан Андреевич!  -- сказал я и удивился,  что совсем
не  волнуюсь.  Вот  он,  сидит  передо мной  на  развале  каких-то  деталей.
Минотавр. Чистенький, аккуратный старик, ловкий слесарь,  простой,  скромный
Минотавр, укравший "Страдивари" и загнавший в могилу Иконникова. Вчера в это
время  Иконников был  еще  жив.  А  Поляков  болеет  до  сих  пор.  О  сроке
назначенного  концерта  будет  объявлено  особо.  Истекают   серыми  слезами
бездонные глаза  Евдокии Обольниковой. Это дар, призвание,  долгое озарение.
Кому-то  нужен Каин для публичного  кнутобоища. Колокола судьбы. Он  человек
тихий, у него специальность в руках.
     Сыщик, нашел вора?!.
     И  все это длилось какое-то незримое мгновение, потому что он, осмотрев
меня, сказал спокойно и веско:
     -- Здравствуйте, коли не шутите. С чем пожаловали?
     -- Нужно мне  инструмент один соорудить, -- сказал я  рвущимся голосом.
-- Вот посоветовали мне к вам обратиться. Возьметесь?
     --  Смотря какой инструмент, -- сказал он ровным голосом, но я мог дать
голову в заклад, что у него дрогнула кустистая бровь. -- Посмотреть надо...
     --  А  это  пожалуйста,  --  и  злобная  веселая  радость  залила  меня
пружинистой силой. -- Вот такой...
     Я протянул  ему  "фомку"  -- черную, зауженную с одного конца, с  двумя
короткими молниями у основания. Он молча сосредоточенно  смотрел на "фомку",
смотрел неподвижно, не шелохнувшись.
     -- Ну что -- возьметесь? Сговоримся?
     Он оторвался от "фомки", снова поднял на  меня глаза, перевел взгляд на
стоящую за моей спиной Лаврову и твердо сказал:
     -- Значит, вы из МУРа?
     -- Да! -- весело подтвердил я. -- Как, Степан Андреевич, есть нам о чем
поговорить?
     Он усмехнулся, и на щеках его прыгнули тугие камни желваков:
     -- С хорошим человеком завсегда есть о чем поговорить...
     -- Например, о краже в квартире на Маяковской?
     --  Правильно  вести себя будешь, и об этом  поговорим,  --  сказал  он
медленно,  и в  глазах его связанной птицей  все время билась  мысль  -- где
выход?
     --  Так я себя  всегда правильно веду, --  сказал  я  с придыханием. --
Неправильно вел бы, к тебе, Степан Андреевич, в гости не попал бы. Понял?
     --  Понял, --  сказал  он не спеша, спокойно.  -- Ты как вошел,  я тебя
сразу  понял. Не  должен  был  ты  меня найти,  да,  видно,  по-другому  все
построилось.
     И  острый  женский крик  вдруг полоснул комнату, как ножом  развалил он
судорожную неторопливость нашего  разговора, рванулся по  углам,  зазвенел в
стеклах, дребезгом прошел по деталькам  на столе и закатился, стих,  обмяк в
чуть слышное причитание:
     -- Степушка, Степушка, что же натворил ты? Что же это происходит?..
     Мельник повернул к жене тяжелую шишковатую голову, не вздрогнул, бровью
не шевельнул, только глаза сощурил и сказал сердито:
     -- Молчи, мать! И к нам пришло... Потом мне:
     -- Моя это  работа. Только милиционер  в моем доме первый раз, жена  ни
сном, ни духом не ведала. Я все выдам сам. Можно обыск не делать?
     -- Нет, -- сказал я. -- Нельзя. Вы позора боитесь,  вам сейчас о другом
думать надо.
     Он задумчиво посмотрел на меня, пожал плечами, равнодушно сказал:
     -- А вообще-то, конечно, все  равно. Срам  фигой не прикроешь.  Делайте
чего хотите...

     Мчалось бешено время, мелькали лица,  все время стоял гулкий  надсадный
шум,  как  в бане, ходили по дому милиционеры, переминались в углах понятые,
под окнами стояла  машина с  радиотелефоном,  и  оттуда  все  время прибегал
молоденький лейтенантик  с  телефонограммами  и сообщениями, стоял  треск  и
грохот  от  взламываемых  половиц, простукивания стен,  с лунатическим лицом
ходил эксперт,  осторожно двигая перед  собой миноискатель, на  очищенном от
деталей столе светло  лучились желтизной и алой эмалью  лауреатские медали и
ордена Полякова,  золотой  ключ  от ворот  Страсбурга  обещал  вход повсюду,
тропической гирляндой змеилась цепь руководителя Токийского филармонического
оркестра,  замер в  крутом развороте скрипичный платиновый  ключ --  награда
Сиднейского  музыкального  общества, тускло мерцал почетный жетон победителя
конкурса  Изаи.  Все  суетились,  что-то делали,  и  только  мы  с Мельником
неподвижно сидели друг против друга и  время от времени  вяло перекидывались
словами.
     --  Все верну, дадут мне немного, -- говорил  он мне, а быть может, это
он сам себя утешал таким образом, но я его не разуверял. -- Первый раз это у
меня, хозяину ущерба никакого, вот только милиции -- хлопоты...
     Обыск заканчивался.
     Я перегнулся через стол и хрипло спросил Мельника:
     -- Скрипка где?
     Он откинул  голову, будто  ему надо было  меня внимательно рассмотреть,
сказал удивленно:
     -- Какая скрипка?
     -- Деревянная! -- сказал я. -- Из черного футляра в шкафу. Куда скрипку
дел?
     Мельник неторопливо покачал головой:
     -- Не знаю. Не брал я скрипку. Зачем мне скрипка? Там добра без скрипки
предостаточно было. А мне скрипка ни к чему -- я ведь не скоморох.
     Мы посидели молча, потом я спросил его:
     -- Мельник, вы прежде чем отвечать мне, подумайте...
     -- А я всегда думаю, прежде чем говорить.
     -- Вы кражу совершили один?
     На этот раз он точно думал, прежде чем ответить, и все-таки сказал так:
     -- Один. Зачем мне компании?
     Мы снова  долго молчали, и  я вдруг подумал, что вся эта суета  вокруг,
весь этот  беспорядок и нервозная толчея сильно похожи на  ту  обстановку, в
которой мы проводили осмотр квартиры Полякова утром после кражи.
     --  М-да, все возвращается на круги своя, -- неожиданно для себя сказал
я вслух.
     -- Что? -- не понял Мельник.
     --  Да ничего.  Дело в том, что вы мне  врете,  будто в  одиночку кражу
совершили.
     -- А  чего мне  врать? --  хмыкнул  Мельник.  -- Это  ведь кража, а  не
выигрыш в облигацию -- все себе тащить.
     -- И все-таки это так. Вам такая операция не по силам. Где скрипка?
     Мельник покачал головой:
     -- Не брал я никакой скрипки...
     -- Ну смотрите.
     Больше я здесь не был нужен. Теперь все пойдет накатанным, отработанным
годами  порядком  --  арестованного Мельника повезут  в  МУР,  изъятые  вещи
опишут,  соберут  и  упакуют для возвращения  владельцу, имущество  Мельника
опечатают,   следователь    примет   результаты   оперативного   розыска   к
производству, побегут  дни  и недели поиска  соучастников Мельника.  Скрипку
"Страдивари"  будут  искать уже  без  меня. И  нельзя  будет даже  прийти  к
Полякову  с просьбой сыграть концерт  Гаэтано  Пуньяни, потому что  колокола
судьбы  уже  отгремели. Я нашел  Минотавра в  его гнусном  лабиринте. Но  не
победил его -- скрипки не было...
     Я подозвал Лаврову и продиктовал ей спецсообщение в Москву.
     "30  октября  арестован  гр-н  Мельник   Степан  Андреевич,  1908  года
рождения,  прож. в  Мосч. обл., станция Голицыне,  Огородная улица, д.  6...
Мельник  сознался  в  совершении кражи  из  квартиры  нар.  ар