выход...
     --  Отпускаете  все-таки? --  засмеялся он,  доставая и протягивая  мне
бланк.
     -- А что с вами остается делать? -- Я достал штамп, подышал на него.
     -- Да, жаль,  хороший  был  "Страдивари", --  сказал Белаш.  --  Просто
прекрасный...
     -- Почему "был"? -- поднял я голову.
     Белаш развел руками:
     -- Такие вещи воруют, чтобы не попадаться...
     Я оттиснул штамп, расписался, протянул ему пропуск и сказал:
     -- Рубль из сумочки в трамвае тоже воруют, чтобы не попадаться...

     Я все еще раздумывал  над рассказом Белаша. Он,  конечно, здесь  ни при
чем,  но что-то в  его поведении  меня настораживало, что-то еще он знал, но
сообщить не захотел. Осталось у меня ощущение какой-то недосказанности, хотя
я и сам не знал той сферы вопросов, которые надо  было задать ему, а там  уж
по двоичной системе --  да--нет  --  делать  для  себя выводы. Мне  казалось
почему-то, что он знает об Иконникове много больше. Нет, как тут  ни верти и
ни раскладывай,  не станут дружить много лет такие разные люди -- существуют
определенные закономерности в человеческих отношениях. Белаш и  Иконников --
жизненные антиподы, они, как сказочный двухголовый зверь Тяни-Толкай, должны
быть всегда устремлены в разные стороны.
     Зазвонил телефон. Трубка тягучим голосом Халецкого сказала:
     -- Тихонов? Здравствуйте, это я.
     --  Здравствуйте,   Ной  Маркович,  --  приветливо  сказал  я.  --  Чем
порадовать можете?
     -- Этого я сам  еще не знаю. Приходите в  почерковедческую лабораторию,
вместе посмотрим...
     -- А есть на что смотреть?
     -- Во всяком случае, интересный эксперимент я вам обещаю.
     -- Сейчас приду. Подготовьте встречу... Халецкий засмеялся:
     -- Тихонов, мне кажется, что под утро,  когда сон особенно  сладок, вам
регулярно должно являться одно и то же видение...
     -- А именно?
     -- Солнечное утро,  гром фанфар и  трепет  флагов. На  открытой "Чайке"
алого  цвета  подъезжаете  вы к воротам Петровки, 38, а  сотрудники уже  все
построены в каре. Вы сходите с подножки и  начальник управления, естественно
в парадной форме, рапортует: "Товарищ генеральный комиссар милиции..."
     -- Такого звания нет, -- сказал я.
     -- Было такое звание раньше, я помню.
     --  Тогда  подождем,  пока его  снова введут  специально для  меня,  --
засмеялся я и положил трубку.
     У  эксперта-почерковеда  Ашукина  на  столе  были  разложены  обгорелые
обрывки  листочков,  которые  мы  подобрали  в квартире  Полякова.  Халецкий
подготовил их для исследования и теперь наши "халдеи" -- эксперты попытаются
выжать  информацию из ничего.  Потому что листочки эти были ничем -- горстка
обгорелых, с абсолютно неразличимыми  надписями,  грязных обрывков бумаги. И
мне  было  немного  смешно,  что  Халецкий   называет  их  "документами  для
исследования"...
     -- На документах есть поперечная линовка -- это  затрудняет  задачу, --
сказал озабоченно Халецкий. Я промолчал, хотя был уверен, что затруднять там
нечего -- пустое дело, никто еще не получил из ничего что-то.
     Пинцетами с  мягкими губками они удивительно  сноровисто и точно  брали
горелые  обрывки  и укладывали на столик микроосветителя ОИ-18. Я  уже видел
однажды такую машину  в работе -- невероятная  комбинация  из  бинокулярного
микроскопа и прожектора, бросающего тонкую -- спицей -- струю света.
     --   Графитовый   давленый   штрих...   повреждение...   еще   штрих...
следовоспринимающий  объект  здесь  уничтожен...   идет  анилиновая  длинная
запись...  продольный  ряд  штрихов... давленые, глубокие... след  шариковой
авторучки... текст неразборчивый... -- Ашукин вперился в прибор и со стороны
казался  марсианским  пришельцем с  длинными  трубчатыми  глазами  окуляров.
Халецкий томился  рядом -- ему тоже хотелось  посмотреть,  но  здесь  первое
слово было за Ашукиным. А я сидел верхом на стуле и спокойно дожидался, я-то
все равно в этом ничего не понимал. Да и не очень я верил в эту затею.
     Ашукин поднял голову и спросил:
     -- Есть такой музыкант -- Салерно?
     -- Есть, -- быстро сказал  Халецкий. -- Пианист Салерно,  по-моему, его
зовут Василий.
     -- Тогда  это  листочек  из книжки  на  букву  "С", -- уверенно  сказал
Ашукин. -- Посмотрите...
     Его место занял Халецкий. Он смотрел в бинокль прибора, и верхняя часть
лица была будто закрыта  такой чудной  тяжелой маской,  и  я видел  лишь его
медленно,  беззвучно шевелящиеся губы. Острый  лучик,  белый, пронзительный,
бешено  метался  по обгорелому  листку,  потом  замирал, полз  по  нему  еле
заметно, вроде он прощупывал его, чуть быстрее,  быстрее,  и  снова  начинал
метаться по коричнево-черному клочку.
     -- Я тоже хочу посмотреть, -- сказал я.
     Халецкий, не отрывая глаз от прибора, твердо вывел меня из игры:
     -- Вы здесь  все равно  ничего не разберете. Так, вот следующая фамилия
-- Ситковецкий...
     Похоже,  что  Халецкий  может  сейчас  крупно  посрамить  меня с  моими
скептическими прогнозами. Он встал и сказал Ашукину:
     --  Я думаю, надо  документы испепелить.  Ашукин  согласно кивнул,  а я
заорал:
     --  Да   вы  что?  Только  что  какой-то   текст  появился,  а  вы  уже
отказываетесь?
     Они с недоумением посмотрели на меня, потом  громко от души захохотали.
Вытирая слезу с глаза, Халецкий сквозь смех сказал:
     -- Я ведь давно вам говорил, Тихонов, что дилетантство ваше до добра не
доведет... --  И,  отсмеявшись, объяснил: --  Документы  находятся  в стадии
полусожжения и  обугливания.  Для исследования  на макрорепродукторе их надо
перевести в следующую фазу -- испепеления...
     Ашукин закрепил листок на керамической пластинке, вложил ее в муфельную
печь  и  включил  рубильник. Затем  они уселись и закурили,  вот  точно  как
плотники  на перекуре,  не  спеша  стали беседовать. Вернее, беседовал  один
только Халецкий,  потому что, сколько я  знаю Ашукина,  он разговаривать  на
умеет,  во  всяком случае,  очень  не  любит. Он  прирожденный слушатель  --
добродетель, высоко  ценимая Халецким. Говорили о  том, что осень  теплая, а
грибов  все  равно  мало,  а  плодожорку  на  даче  лучше  всего  уничтожать
трифинилфосфатом,  скоро уже зима -- это  солнышко, конечно,  никого  уже не
обманет, хорошо  бы  внучку  отдать  в секцию фигурного  катания, но  некому
водить ее на стадион,  а пускать одну по  городу боязно,  движение на улицах
стало совершенно сумасшедшее, а что будет еще, когда  на всю мощность пустят
автозавод в Тольятти, -- подумать страшно... Потом поговорили о том, выведут
американцы войска  из Вьетнама или переговоры в Париже -- это просто так, их
обычные штучки.
     А  я сидел и думал  о том, возродится ли истина  из  пепла, и можно  ли
получить что-то из ничего,  и о том, что, наверное, нельзя никогда  отрицать
невидимое, вон вчера  в "Известиях"  писали об  умельце, соорудившем  замок,
который умещается  на торце волоса и который  разглядеть  невозможно,  но он
все-таки существует, этот замок.
     --  Готово!  -- сказал Ашукин  и  вынул из  печи пластинку. Листок стал
светло-серым и  на  нем отчетливее проступили  какие-то непонятные значки. В
комнате  плавал ощутимый запах бумажной  гари.  Ашукин  положил на несколько
минут пластинку в охладительную камеру.
     -- Вот  это -- универсальная макрорепродукционная установка Маслова, --
показал мне Халецкий  сооружение,  похожее на  рентгеновский аппарат, только
экран был не вертикальный, а горизонтальный.
     Включили  макрорепродуктор. На лист  пал луч апакового освещения.  Свет
шел прямо из центра объектива, очень яркий, и в то же время я видел,  что он
совсем  не  дает  тени.  Они  быстро   меняли  фильтры,  подкручивали  ручки
настройки,  отчего  свет  стал  сине-зеленым,  потом  темно-красным,  просто
кровяным,   и   снова   белым.  На  вакуум-экране   изображение   постепенно
фокусировалось, а Халецкий, глядя в окуляр, командовал:
     --  Правый подсвет  больше, больше, еще пять градусов, еще немного... у
штриха сильная тень... еще два  градуса левый  подсвет...  меньше немного...
о-то-то!..
     Когда Халецкому  надо было  сказать "как  раз",  "в  самую  точку",  он
говорил  "о-то-то".  И  я  понял,  что  --  "о-то-то"  --  из  пепла поперла
информация.
     -- Взгляните в видоискатель, -- сказал мне Халецкий.
     Я прижался к резиновой обивке бинокулярного видоискателя, еще теплой от
лица  Халецкого,  и в первый  миг ничего  не увидел. Потом глаза привыкли  к
слепящей нереальности бестеневого освещения и на сером, как старый алюминий,
листе  для меня  из  ничего проступили светящиеся графитовые  буквы-борозды:
"СЛЕСАРЬ Д...Я... П...ША ТЕЛ. 157......2".
     Цифра 2  была у самого края серого поля,  будто  специально обогнувшего
ее, чтобы сохранить  для нас, и дальше обрывалась --  пустой  матовый отсвет
пластины, на которой был укреплен листок, и все.
     -- Не хватает в  номере трех цифр, -- сказал я Халецкому. -- Это тысяча
абонентов. Проверить их невозможно...
     --  Здесь  мы  бессильны,  -- развел  он руками.  -- Этот кусочек листа
потерян безвозвратно...
     И я  понял, что ничего  -- это то, что уничтожено, исчезло необратимо и
навсегда.  А если  есть хоть  малейшая  зацепка,  глубиной  в  микрон, можно
карабкаться дальше.

     Поляков  был  дома. У  него начинался  сильный  грипп.  Покраснел  нос,
припухли веки и каждый раз он по-кошачьи вкрадчиво чихал --  п-сь-с-т! И при
этом  смущался,  отворачивался,  чтобы  утереться  платком,  и  говорил  мне
виновато: "Ах, это все так некстати!",  будто  иногда кстати воруют  скрипки
"Страдивари" или  простужаются  кстати. Я  спросил  его об Иконникове, и  он
сразу погрустнел еще больше.
     -- Несчастный, обиженный жизнью человек, -- тяжело вздохнул Поляков. --
Про него легче всего сказать -- сам виноват. Но это ведь не совсем так...
     -- Почему не совсем?
     -- Не так это все линейно и  не так явно, как кажется со стороны. Здесь
всегда надо принимать во внимание личность Паши...
     В  комнате было сухо и жарко, остро  пахло бороментолом и каким-то  еще
лекарством,  по-моему,  валидолом. На  столе лежал раскрытый футляр, и в нем
тускло светилось темное дерево скрипки. Я невольно покосился на нее. Поляков
встал  с  дивана,  запахнул длинный  халат, который  висел  на  нем, как  на
плечиках, подошел к столу, достал из футляра скрипку.
     -- Это "Вильом", -- сказал он. -- Очень хороший инструмент...
     Прошел смычком по напряженным сухожилиям струн, и жаркий стоялый воздух
в комнате рванулся тонким быстрым смерчем. Поляков прикрыл глаза, и голова у
него была  наклонена к  скрипке,  будто он чутко слушал одному ему известные
звуки дыхания маленькой деревянной груди  с красивыми, нервно  изогнувшимися
прорезями под названиями эфы. Я  не знаю,  что играл Поляков,  кажется,  это
называется рондо-каприччиозо, но звучало  это  поразительно, и  я  подумал о
причудливых сплетениях судьбы, когда  отменяется концерт, на который рвались
сотни любителей  и ценителей его таланта, а слушаю его я  один -- ничего  не
понимающий в музыке сыщик...
     И  глядя  на него  сейчас, худого,  в длиннополом халате,  с  припухшим
желтым лицом и закрытыми глазами, я необычайно легко представил его молодым,
почти  сорок  лет  назад,  когда  я  еще  не  родился,  играющего  в  пустом
гостиничном  номере,  ночью, после  триумфа на концерте, в котором он сделал
никем  не  замеченную ошибку во второй части композиции Гаэтано  Пуньяни.  А
Иконников стоял за дверью и слушал, но не слышал колокола судьбы...
     Поляков неожиданно перестал играть, положил скрипку в футляр.
     -- Вильом был прекрасный мастер,  -- сказал он. -- И всю  жизнь  мечтал
сделать скрипку лучше Страдивари.  В отдельных инструментах он почти  достиг
уровня кремонца, но обойти его так и не смог...
     Мне очень хотелось задать вопрос, но перебивать я не решился, и Поляков
сказал сам:
     -- Есть люди, способные почти сразу раскрыть отпущенное им дарование. И
тогда  слушатели,  критика, все  окружающие  присваивают  ему  титул  гения,
поскольку показанный  им  уровень рассматривают как аванс --  мол,  все  еще
впереди, раз  он так  играет сейчас. Паша раскрылся мгновенно, и если бы  он
много  работал, то еще некоторое время количественно рос. Но, во-первых,  он
мало работал, а во-вторых, он первым  понял, что качественных сдвигов у него
не будет. Все, что мог, он показал сразу.
     -- Но он же сильный человек? -- спросил я
     -- Паша? -- удивился Поляков. -- Полжизни Павел  затратил на  то, чтобы
казаться  не тем, кто он  есть  на самом деле. Он слабый и добрый человек. А
все остальное -- так, позы, причудливые маски...
     Я набрался духу и спросил:
     -- Вы исключаете его причастность к краже?
     Поляков  смотрел на  меня  некоторое время с недоумением, будто я вдруг
обратился к нему по-китайски, затем протяжно, медленно сказал:
     -- Да вы  что, молодой человек?! Павел Иконников участвовал в краже? Да
вы  что?   --  И  сразу  же  заговорил  со  мной  официальным  тоном;  --  Я
категорически протестую даже против предположений подобного толка!
     И  мгновенно  преобразился  из  могучего,  всепокоряющего   таланта   в
беззащитного,  наивного  человека,  отвлеченного  от  всей  мирской  грязи и
подлости, доверчивого и естественного как ребенок.
     --  Лев  Осипович,  у  нас  предположения  называются версиями,  и  мой
служебный долг состоит в том, чтобы проверить их все.
     -- Но не такими же средствами! -- воскликнул он возмущенно.
     -- А какими? -- рассердился я. -- Есть  человек, о котором весьма плохо
говорят, а он, в свою  очередь, враждебно настроен к вам. Должен я проверить
его отношение к факту кражи?
     --  Ну почему  же враждебно? --  жалобно сказал Поляков.  -- Он немного
сердится на меня и по-своему прав -- я мог бы уделять ему больше внимания...
     --  Это  подробность  ваших давних взаимоотношений.  А меня  интересует
положение вещей на сегодняшний день. И пройти мимо Иконникова я не могу!
     --  Я  понимаю,  --  извиняющимся  тоном  сказал  Поляков.  --  Но  это
предположение так нелепо, извините меня...
     -- Ладно, аллах с ним, с  Иконниковым, -- сказал я.  -- Мы расшифровали
четыре  цифры  из  телефона,  который  вам  оставил  слесарь. Вы  не  можете
постараться припомнить остальное?
     -- Я очень плохо запоминаю любые цифры, -- сказал он беспомощно.
     --  Ну а как же вы обходитесь в городе без телефонной книги? У вас есть
карманная книжка?
     -- Нет.  Нужные  мне телефоны  я  запоминаю.,.  --  он  сконфузился  и,
застенчиво улыбаясь, закончил: -- ...по нотам.
     -- Как? -- не понял я.
     Он почему-то еще больше сконфузился:
     -- Ну, можно же по нотному счету: до -- один, ре -- два, ми  -- три, фа
-- четыре и так далее... Мне так гораздо легче запоминать.
     Я мгновение подумал, потом спросил:
     -- И  вместо цифрового  сочетания  у  вас  в памяти  фиксируется нотная
фраза?
     Поляков кивнул:
     -- Да. А какие вы расшифровали цифры? Может, мне это напомнит что-то? Я
ведь своей рукой записывал номер.
     -- Три первых -- 157 и последняя -- 2. Три цифры в середине утеряны.
     Поляков что-то быстро промычал под нос, задумчиво сказал:
     -- До-соль-си...  ре. До-соль-си... ре.  Мне помнится, это был какой-то
ужасный набор звуков, он просто резал ухо. До-соль-си... ре...
     Он  встал, подошел к  роялю,  и начал  наигрывать  какие-то музыкальные
фразы,  и  начало  в  них  во  всех  было  одинаковое,  а  потом  он  что-то
импровизировал,  подбирал,  как  неопытный  музыкант  подбирает  нужную  ему
мелодию. Маленькая безобразная мелодия, которая  была мне сейчас важнее всех
симфоний на свете.
     -- Да,  я просто уверен -- до-соль-си-си-фа-ля-ре,  --  сказал Поляков.
•-- Я не думаю, что ошибся. Это было до-соль-си-си-фа-ля-ре!
     -- Переведите, -- попросил я. -- Я боюсь ошибиться.
     -- 157-74-62.

Глава 7 Гениален, как Роде, и так же несчастен

     Антонио Страдивари учился у Никколо Амати тысячу дней -- без малого три
года. Была весна, река Треббия, напоенная голубыми снегами ломбардских Альп,
с шумом и шелестом несла свои серые  воды мимо маленького, залитого  солнцем
городка, сиреневыми цветами дымились  персиковые сады, и Антонио не покидало
ощущение, что все это ликование природы -- только декорация на празднике его
жизни. Он был счастлив.
     Ахиллино Парелли, контрабандист, спекулянт и  вор,  привез  наконец  из
Специи,  где  он  водил делишки  с  приходящими  на  галерах  трапеэундскими
турками, глиняный сосуд с густым,  чуть-чуть желтоватым молоком  -- ядовитым
соком растения  эуфорбия маршаллиана, цветущего в высоких горах,  отделяющих
Европу от Азии. Это был вожделенный кавказский молочай.
     Молоко эуфорбии  клеилось  к  рукам, сразу застывая  грязными,  черными
струпьями --  трижды растворял его Антонио, перегонял,  чистил, отстаивая  в
колбе прозрачный экстракт. Это была последняя добавка в секрете сокровенного
лака. Антонио  уже  давно понял,  что ядовитый  сок  молочая  необходим  для
получения лака  Амати, но  десятки перепробованных им  видов молочая,  давая
нужный  звуковой  эффект, уничтожали  цвет и красоту лака.  И вот,  наконец,
эуфорбия   маршаллиана   дала   и   звук,  и   окончательный  цвет  лака  --
бледно-желтый, с легким блеском, подобный старому левантийскому золоту...
     Никколо Амати окунал пальцы в горячий лак, растягивал на руке его тугую
тягучую пленку, нюхал, кисточкой наносил  его на  дощечки грушевого дерева и
быстро  водил ими над  пляшущим огоньком каганца, а затем тер дощечку  полой
суконного  камзола --  согретое  лаком, ласково  переливалось  живым  цветом
дерево, каждое волокно было видно на просвет.
     Антонио,  внимательно  следивший  за   действиями  старика,  захохотал,
подбежал к нему и обнял Никколо за плечи:
     -- Учитель, ваши сомнения напрасны! Это лак рода Амати!
     Мастер осторожно снял  руки ученика со  своих  плеч, бросил дощечку  на
верстак, устало потянулся и сказал:
     -- Пора обедать. Скажи, чтобы нам подали еду сюда...
     Они с аппетитом поедали говядину  со сливами,  сыр,  макароны, запивали
прошлогодним  джинцано,  и Антонио,  захмелевший от сытости, хорошего вина и
счастья,  объяснял  мастеру,  почему  он   догадался,  что  именно  эуфорбия
маршал-лиана нужна для лака Амати.
     Никколо Амати поднял  тяжелую голову, посмотрел на радостного Антонио и
грустно сказал:
     --  Люди никогда не занимались  бы землепашеством, если  бы  столько же
снимали в урожай, сколько засеяли...
     Антонио удивленно воззрился на учителя.
     -- Добрый урожай -- только плата  за труд  человека. Дело в том, что ни
я,  Никколо  Амати,  ни  отец  мой,  ни  дядя,  ни  дед  Андреа  никогда
  не
использовали в своем лаке эуфорбия маршаллиана...
     Страдивари начал стремительно бледнеть, а Никколо сказал торжественно и
грустно:
     -- Сегодня самый счастливый день моей жизни. И самый  горестный, потому
что является он знамением моего конца. Ты ведь сварил вовсе не лак Амати...
     Антонио так рванулся  из-за стола, что деревянная резная скамейка упала
на пол. Амати так же неспешно закончил:
     -- Это лак Страдивари. И он... лучше знаменитого лака Амати...
     Антонио хрипло сказал:
     -- Учитель... Амати перебил его:
     -- Не называй так больше меня, сынок. Ты больше не ученик. Ты мастер, и
сейчас  я счастлив, что спустя века люди  будут вспоминать обо  мне  хотя бы
потому, что я смог многому научить тебя. Ты сделаешь гораздо больше, чем я.
     --  Больше  нельзя,  --  искренне  сказал  Антонио. --  Больше  --  это
бессмертие... Амати засмеялся:
     -- Разве тебе никто не рассказывал о бессмертии моего деда?
     Страдивари покачал головой.
     --  Все  наши  скрипки вырезаны  из грушевого дерева.  Может быть,  это
потому,  что  из-за груши дед Андреа претерпел будучи еще совсем  маленьким.
Произошло это