ул Дзасохов рукой. -- До свидания.

Глава 3 "...плотью живой он в могилу живую уходит..."

     Громче звоните, колокола!  Громче! Пусть гром ваш пробудит  этот сонный
ленивый город!  Пусть звон  ваш  катится по  улицам голосом счастья!  Горите
ярче, смоляные плошки, и пусть ввысь несут огонь петарды!
     Трещат дубовых бочек донья, и  льется алое джинцано. Или, может, кьянти
не хватает? Скажите -- сегодня можно все и всем!
     Сегодня, в последний  день уходящего  века, вдовец Антонио  Страдивари,
пятидесятипятилетний мастер,  вводит в дом новую  жену  --  семнадцатилетнюю
Марию Замбелли. И пусть смеются дураки и завистники, пусть говорят, что стар
он и нашел красавицу другим  на радость. Не властно время над великими,  ибо
живут они в настоящем,  как усталый путник в задней комнате траттории, -- их
главная  жизнь 'в будущем.  И  если к мастеру  пришла  любовь на склоне лет,
значит отсюда  начинается  его  молодость,  значит  мудрости  его,  согретой
нежностью,   суждено  дать  удивительно  пышные  плоды.  Так  думал  Антонио
Страдивари.

     И Андреа Гварнери, бессильный, умирающий  в нищей лачуге, сказал своему
внуку Джузеппе:
     -- Страдивари -- великий мастер. Но настоящее величие его впереди.
     -- Почему вы думаете  так,  синьор? -- спросил Джузеппе, маленький даже
для своих лет, тщедушный головастый мальчик с впалой грудью.
     -- Потому что  он  талант,  -- сказал  дед,  тяжело кашляя  и сплевывая
поминутно мокроту. -- Потому что он любит  свое дело больше всего на  свете.
Потому  что он мудр  и жаден, как сатана. Потому что ему очень везло всегда.
Ему и с этой девочкой повезло.
     --  Я  не  понимаю  вас,  --  сказал  Джузеппе.  --  Отец говорит,  что
Страдивари принял у своего учителя Амати дьявольское знание.
     Андреа долго надсадно кашлял, потом засмеялся:
     -- Твой отец приходится мне сыном, и уж кому,  как не мне знать, что он
трусливый и глупый  человек. Не верь ему. Всю жизнь он всего боялся -- бога,
людей, трудностей,  меня, а  теперь, когда  лупит  тебя, начинает помаленьку
бояться и  сына. Если  ты хочешь стать настоящим мастером, тебе надо уйти из
дома.
     --  Как  же  я  буду жить? Мне ведь только  двенадцать лет? --  спросил
Джузеппе,  и на глаза его  навернулись  слезы. -- У  меня кружится  голова и
теснит в груди, когда я поднимаюсь бегом по лестнице.
     --  Мальчик  мой,  поверь,  что  нет  покоя  и  счастья  в  тихом сытом
убожестве. Ты можешь преодолеть свою немощь, только став больше самого себя.
     -- Разве  человек может стать больше самого себя? -- спросил с  испугом
Джузеппе.
     -- Может, -- устало кивнул Андреа. -- Я прожил глупую, беспутную жизнь,
но  сейчас нет смысла жалеть об этом. Одно знаю я наверное -- творения рук и
сердца делают человека всемогущим, всесильным и бессмертным.
     -- Руки мои слабы, а сердце немо. Что могу я создать и оставить людям?
     --  Но  слух  твой тонок,  а ум быстр и  пытлив, и душа твоя  исполнена
добра. И если ты запомнишь, что для учебы нет дня завтрашнего, а есть только
сегодня, то через десять  лет ты будешь большим мастером и познаешь  счастье
свершений...
     Джузеппе простер к деду тонкие, худые руки:
     -- Но вы не встаете  с постели и глаза ваши  незрячи,  а отец не  хочет
учить меня, он хочет отдать меня  в монастырскую школу. Как могу я учиться и
приблизить час свершений?
     Андреа хрипло, с грудным присвистом засмеялся:
     --  Твой отец тебя ничему научить  не может. Он плохой мастер.  Попомни
слово мое: если  ты  послушаешься меня,  то спустя  время  твой  отец  будет
подражать тебе и жизнь его догорит под сенью твоей славы.
     -- Но кто  же откроет мне путь истины и свершений? -- спросил с горечью
Джузеппе. -- Ведь не станет же меня учить Страдивари?
     -- Нет, мой мальчик,  не станет тебя  учить этот большой мастер. Сейчас
он не возьмет тебя потому, что ты мало знаешь и мало можешь...
     -- А если я подучусь? -- с надеждой сказал мальчик.
     Андреа покачал маленькой седой головой:
     --  Тем  более. Тебе,  Джузеппе, не  повезло  --  у  Страдивари выросли
бездарные дети...
     -- Не понимаю, -- удивленно раскрыл черные быстрые глаза мальчик.
     -- У тебя могла быть  единственная  возможность  стать учеником синьора
Антонио -- если  бы хоть  один из его сыновей унаследовал талант отца. Тогда
бы он  не побоялся  взять тебя в  ученики,  и с годами,  в соперничестве, вы
узнали  бы,  кто из  вас  лучший. Но  Страдивари уже  знает, что  он  сможет
передать детям только свои записи и  тайные средства  мастерства -- сами они
ничего открыть не могут.  А отдать свое знание молодому Гварнери не позволит
ему сердце.
     --  Разве  каждому,  кто  алчет,  дано  обрести  клад?  --  с сомнением
прищурился Джузеппе.
     Андреа  прикрыл  тяжелые  коричневатые веки,  на лицо его легла  печать
томления и горечи, он еле слышно прошептал:
     -- Знание, мой  мальчик, не клад и  не  дуэльный выигрыш, но  обиталище
духа твоего, и возвести его надлежит в труде тягостном и страстном...
     Старик  задремал,  но мальчик  положил  ему на плечо руку  и настойчиво
спросил:
     -- Скажите, разве Страдивари -- мастер лучше вас?
     Андреа Гварнери  глаз не открыл, и только легкое дрожание век выдавало,
что он не спит. Потом он разлепил бескровные губы:
     -- Да, Джузеппе, Страдивари мастер лучше меня.
     -- Но когда вы выпиваете фьяску кьянти, то кричите,  что он жулик, а вы
мастер от господа бога.
     --  Это не  я  кричу, -- сказал Андреа, --  это вино и глупость из меня
кричат. Тебе долго жить надо, мой  мальчик, и жизнь предстоит тебе нелегкая.
Запомни  навсегда --  люди, для которых работает талант, не в силах  оценить
его по тому, что талант мог бы сделать. Они судят всегда по тому, что он уже
сделал. А теперь я устал и хочу спать. Оставь меня...
     -- Но вы не сказали, что мне делать! Как мне жить?
     -- Этого я не знаю. Хотя советую от души: завтра на  рассвете  в Мантую
уходит мальпост. Уговори кучера  или  беги пешком, но до Мантуи  доберись  и
разыщи мастера Джизальберти. Передай ему мою предсмертную просьбу -- сделать
из тебя человека. А лет через пять возвращайся и сходи поклонись Страдивари.
Чем черт не шутит -- может быть, он возьмет тебя. Никто ведь не знает своего
будущего.
     * * *
     Подробно  объяснив  ситуацию  Лавровой  и  дав ей установку  на  допрос
Содомского, я решил послушать, посмотреть на его поведение со стороны -- при
лобовом столкновении неизбежно утрачиваются какие-то нюансы поведения.
     Александр Еремеевич Содомский пришел,  как его и приглашали, ровно в 15
часов. Ярко-розовые  щечки его прямо  стоп-сигналами вспыхнули в  дверях. Он
снял свою нерповую шапку-пирожок,  переложил ее  на сгиб  левой руки --  как
наполеоновскую треуголку -- и чинно сказал:
     --  Моя фамилия  Содомский.  Честь  имею кланяться. Лаврова  засмеялась
ехидно и спросила:
     -- Я не поняла -- вы со мной здороваетесь или прощаетесь?
     -- А что такое? -- быстро осведомился Содомский.
     --  Ничего,  --  невозмутимо  ответила  Лаврова.  --  Просто  последние
несколько лет этот оборот был принят как формула прощания.
     -- Да? -- удивился Содомский. -- Кто бы мог подумать! У меня получилось
с  вами, как  у  одного моего  знакомого, который  по  утрам  говорил своему
соседу-участковому "Добрый  вечер!", пока тот не  спросил его, в чем дело. И
тот искренне объяснил  ему,  что, когда видит милиционера,  у него темнеет в
глазах.
     -- А у вас  от нашего вида тоже темнеет в  глазах? --  поинтересовалась
Лаврова.
     -- Боже упаси! --  с яростной экспрессией воскликнул Содомский. -- Тот,
у кого чиста совесть, может быть в этих славных стенах совершенно спокоен.
     -- Иногда спокойствие прямо связано  с  тем,  что  человек плохо помнит
свое прошлое, -- невозмутимо сказала Лаврова,
     -- Истинная правда! -- твердо  заверил  Содомский. -- Сколько мне таких
людей встречать приходилось!
     Этот  ласковый  въедливый  нахал мне сразу не  понравился.  Есть  такой
генотип --  полногрудые,  белотелые оранжево-рыжие  нахалы с  вечно розовыми
щеками и сладким вкрадчивым голосом. Их природа как будто специально создала
для  ролей  негодяев в провинциальных театрах. Но ничего,  в  жизни они тоже
поспевают.
     Содомский между тем снял пальто, неодобрительно покосился на вешалку --
вбитый в стену гвоздь, и спросил вежливо:
     -- Простите, а у вас плечиков не найдется?
     -- Не найдется, -- отрезала  Лаврова. -- Когда приходите в общественное
место, надо снимать пальто в гардеробе.
     --  Истинная правда,  -- согласился  Содомский. -- Но когда приходишь в
такое общественное место, из которого неизвестно куда пойдешь дальше, лучше,
чтобы пальто было под рукой. Ха-ха, это я так шучу.
     --  Прекрасные у вас шутки, -- покачала головой Лаврова.  --  Правда, в
тех неизвестных местах, куда  наши посетители  иногда отправляются, плечиков
для пальто тоже не дают. Ха-ха, это я не шучу.
     -- Там это уже не страшно. Как говорится, бытие определяет сознание, --
сказал Содомский и сбил  щелчком какую-то  несуществующую  пылинку с лацкана
хорошо отутюженного пиджака. -- Кстати, я вас хотел спросить, если можно...
     -- Можно, -- сухо ответила Лаврова.
     -- Вы не знаете случайно, в Нью-Йорке есть женщины -- офицеры полиции?
     -- Есть. А что?
     -- А, жаль! Я-то думал, что это только наше социальное завоевание.  Это
же ведь подумать  только --  женщина,  возвышенно-утонченное создание, ловит
жуликов!
     --  Ну, вот подумали  только,  и хватит. Назовите  свое имя,  отчество,
фамилию, время и место рождения, род занятий...
     -- Ай-я-яй, какая у вас плохая память при вашей очевидной молодости! --
засмеялся Содомский. -- Я же пять минут назад представился...
     Смеялся он тоненько,  с радостным  подвизгиванием, чуть захлебываясь от
удовольствия и веселья. Я понял, что он решил любой ценой вывести Лаврову из
себя  -- умному  жулику  с  нервным  следователем всегда проще  орудовать. И
вмешиваться пока  мне  было рано,  важно, чтобы Лаврова  сейчас  сама внесла
перелом в разговор. А она улыбнулась светло, безмятежно и добро сказала:
     --  Слушайте, уважаемый, на  мой взгляд  вы уже  лет  восемь лишнего на
свободе ходите. Вы себя тише ведите! И на вопросы мне отвечайте...
     --  А что  такое?  Я  же  пошутил! -- сразу отступил к  своим  траншеям
Содомский.
     Я тихо сидел за своим столом, не поднимая глаз, смотрел в газету.
     -- Вы со своими девицами шутите!  -- резанула  Лаврова. -- А мне будьте
любезны подробно отвечать на вопросы. Итак...
     Содомский прижал к полной груди короткопалые пухлые ладошки:
     -- Так  разве  я не  хочу? Пожалуйста! Меня  зовут  Александр Еремеевич
Содомский,  1926 года рождения, образование  -- незаконченное высшее,  место
работы -- Министерство культуры...
     Лаврова оторвалась  от  анкетной  части  протокола,  внимательно  стала
вглядываться в  Содомского, и длилось это, наверное, не меньше  минуты, пока
тот не начал ерзать на стуле,
     -- Что? -- спросил он на всякий случай.
     -- Скажите, это не вы главный специалист по охране памятников культуры?
-- серьезно спросила Лаврова,
     -- Нет, у меня работа организационного типа.
     --  А точнее? -- настырно  интересовалась  Лаврова.  Содомский помялся,
потом невыразительно забормотал:
     --  Я старший распространитель Центральной театрально-концертной кассы.
Кстати,  вы не хотите завтра сходить  в  театр  на  Таганке? Идет пьеса Дина
Рида, желающие записываются за месяц вперед. Очень способный автор -- раньше
он был лабух, пел песни,  а теперь вдруг написал пьесу и -- представьте себе
-- бешеный успех...
     Я  быстро загородился  газетой,  а  Лаврова  не  выдержала  и  в  голос
захохотала. Содомский на всякий случай тоже захихикал, настороженно спросил:
     -- А что такое?
     --  Слушайте,  Содомский, у  вас же все-таки  незаконченное  высшее  --
нельзя быть таким невеждой. Джон Рид -- слышите, не  Дин Рид,  а Джон Рид --
написал  повесть пятьдесят  лет назад и  вскоре умер.  А уж потом по повести
сделали инсценировку. Так что гастролировать у нас с песнями он не мог.
     Содомский облегченно вздохнул:
     -- Умер? А я-то подумал, что вы на меня снова обиделись.
     --  Так, скажите мне, давно ли вы  работаете  распространителем. И  при
каких обстоятельствах вы попали на это место?
     --  Ой, я работаю  так  много лет, что точную дату вспомнить трудно.  А
попал обычно -- пришел в отдел кадров, и меня приняли.
     -- Кем вы работали до этого?
     -- Я был концертным администратором в филармонии.
     -- Почему вы сменили работу?
     --  Здоровье,  плохое  здоровье  --  вот  единственная причина. Меня  в
молодости  не  взяли  в  армию из-за того,  что у меня килевая грудь, --  и,
видимо, для  пущей  убедительности  Содомский  ткнул  себя  в  пухлую  грудь
ладошкой. -- У меня конституция интеллигентная.
     -- Интеллигента в первом поколении, --  сказала Лаврова.  -- Скажите, с
кем из исполнителей-солистов вы работали?
     -- Со  мной  работали многие.  Можно  так  и  записать  --  ряд  видных
советских музыкантов.
     Лаврова усмехнулась и спросила:
     -- А Иконников с вами работал?
     -- Конечно. Он тоже в свое время был неплохим скрипачом,  но что-то ему
не повезло. У него был очень плохой характер.
     -- Почему вы расстались с Иконниковым?
     --  Мы не могли  сработаться. Я  же вам говорю  -- у него был  склочный
характер,  и  как  все  недотянувшие   вожди   и  гении  он  страдал  манией
подозрительности.
     --  Поясните  следствию  эпизод  с  пропажей скрипки из  репетиционного
фонда.
     Содомский закатил вверх свои бледно-голубые,  почти белые  глаза, потер
рукой лоб, старательно изображая мучительное воспоминание.
     -- С какой скрипкой? -- он явно тянул время, обдумывая позицию.
     --  Первой  трети  восемнадцатого   века,  предположительный  автор  --
Бергонци или Винченцо Панормо. Взята вами на имя Иконникова. И якобы утеряна
в троллейбусе.
     -- А-а! Вот вы о чем!  Значит,  вы тоже слышали об этой чепухе? Это был
такой же Бергонци, как я Джон Рид.
     -- Следствие располагает заявлением скрипичного мастера Батищева.
     --  Давайте,  я  вам  напишу  заявление,  что  позавчера видел на  жене
Батищева  алмаз  "Орлов".   Тогда   следствие  будет  располагать  и  такими
сведениями.
     -- Это называется ложный донос, -- сказала Лаврова. -- И к следственным
сведениям не имеет отношения.
     Ах, досадно! Здесь Лаврова допустила явную промашку, и сейчас Содомский
ее за это накажет. Он тихо засмеялся и сказал почтительно:
     -- Если мне будет  позволено, замечу, что вы сильно увлеклись. Пока что
скрипичный мастер Батищев и распространитель билетов Содомский, сидя на этом
стульчике,  юридически совершенно  равноправны:  оба они достойные, ничем не
скомпрометированные  граждане. И не простые, а советские, то есть обладающие
всеми гарантиями  их безопасности, чести и достоинства. Пока вы не докажете,
что я, наоборот, плохой гражданин.  А  это вам  может  удаться, когда рак на
горе свистнет.
     -- Ну, а  фальшивые золотые монетки вас не скомпрометируют? -- спросила
Лаврова, и это было тактическое отступление, перегруппировка сил на ходу.
     -- Нет, -- уверенно сказал Содомский. -- Я  уже  слышал, что этот дурак
Дзасохов распространяет про меня  порочащие слухи.  Но  на  чужой  роток  не
накинешь  платок.  Дурак, он  и  есть  дурак.  К  тому же  типичный  образец
жулика-неудачника. Я  бы  нисколько не  удивился, если бы узнал,  что это он
украл у Полякова скрипку.
     -- Почему?
     -- Потому что  умный жулик  отличается от глупого тем, что берет не то,
что плохо лежит, а то,  что  можно украсть  без всякого риска. А скрипка эта
будет в розыске хоть сто лет -- до тех пор, пока кто-то с ней не попадется.
     --  Конечно, она  ведь  не лежала грязная,  безымянная, всеми забытая в
кладовке репетиционного фонда, -- ухмыльнулась зло Лаврова.
     -- Ну,  если вам удобнее думать  так, то можно и такой пример привести,
-- откровенно нагло сказал Содомский.
     -- А что вы делали в ночь, когда произошла кража скрипки?
     -- Позвольте узнать, когда произошла кража.
     -- В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября.
     -- Я в эту ночь спал у себя дома.
     -- Кто-нибудь может это подтвердить? Содомский засмеялся:
     -- А это  и не надо подтверждать. Если  я  вам говорю, что  спал у себя
дома, -- значит это  так.  А если  у вас  есть  сомнения  в  этом --  то  вы
докажите, что я, наоборот, дома не спал и занимался чем-то другим.
     -- Совершенно резонно, -- согласилась Лаврова.
     -- Кроме  того,  вам только  показалось,  что я такой  плохой  человек.
Конечно,  я не ангел, но вы  мне  попробуйте показать  ангела. У  всех  есть
какие-то грешки, у всех есть заклеенные странички  в  биографии.  Вот у вас,
например,  что-нибудь  тоже  было  в  жизни, о чем вы не станете кричать  на
перекрестках.
     -- Кричать на  перекрестках  ни  о  чем  не стоит.  Это с  точки зрения
общественного порядка было бы неправильно, -- заметила Лаврова.
     -- Если бы  люди кричали на  перекрестках о  своих грехах, общественный
порядок в  конце  концов  от этого  только  бы  выиграл,  --  весело  сказал
Содомский. -- Но  люди охотнее говорят о чужих  грехах,  Кстати, вы обратили
внимание на мою фамилию?
     -- А что?
     -- Нет,  ничего, просто я хотел вам  напомнить, что господь бог обрушил
огонь и серу на Содом и Гоморру  потому, что там не нашлось десяти праведных
людей. Я не  поручусь за судьбу никакого города,  если  бог  вдруг  надумает
повторить эту дурацкую проверку.
     Лаврова покачала головой:
     --  Мне  кажется,  что  ваш пессимизм --  в чистом виде  продукт вашего
отношения к людям.
     --  Что  делать?  Не  я  ведь  их  создал  такими.  И  вообще,  будь  я
следователем,  я бы  в первую очередь тряс самых  безгрешных  на  вид людей,
потому что безгрешных людей не бывает, и чем человек больше похож на ангела,
тем кошмарнее ложь он скрывает.
     --  Да-а, поганенький  взгляд  у  вас на  людей... --  сказала  немного
растерянно Лаврова. -- К счастью, бодливой корове бог рогов не дает.
     -- Может быть, -- спокойно согласился Содомский. -- Вот  вы мне скажите
-- за время расследования  хотя  бы  этого дела, кого вы больше встретили --
хороших людей или плохих?
     -- Плохих, -- ответила Лаврова.
     -- Ну! А я что говорю? -- обрадовался Содомский.
     -- Ерунду!  --  отрезала  Лаврова.  --  Если  бы я  искала  не  скрипку
"Страдивари",  а  утраченный  манускрипт, и  при  этом не  была  инспектором
уголовного розыска  Лавровой,  а называлась  профессором  филологии Ираклием
Луарсабовичем   Андрониковым,  то   я   бы  встретила  наверняка   множество
прекрасных, добрых, умных  и честных людей.  Но я ищу украденную, слышите --
украденную вещь, и из-за этого должна  слушать  ваши сомнительные откровения
вместо  того, чтобы  в это время  поговорить с каким-нибудь приятным и умным
человеком.
     -- Значит, я человек неприятный? -- спросил Содомский.
     -- Вы уж простите меня за откровенность, но вспоминать  о вас с  особым
удовольствием я не стану. Содомский довольно засмеялся:
     -- Как говорится, насильно мил не  будешь.  Но  что толку в приятности?
Самый   приятный  человек,   которого  я  знаю,  --  это  Гришка  Белаш.  Он
действительно хороший парень. Но я уверен,  что и у  него какая-то гадость в
биографии имеется.
     -- Почему вы так думаете? -- сердито спросила Лаврова.
     -- Не знаю, так  мне кажется.  Кроме того, не стал бы он запросто так с
Иконниковым нянькаться. Я думаю, у них какие-то делишки были...
     Нет, это было не случайное сравнение, это  был не просто подвернувшийся
аргумент  в споре. Такая фраза -- это заявление. Пора было вмешаться мне. Но
Содомский сам неожиданно повернулся на стуле в мою сторону и с