блони, груши, сливы и в один день раздал хуторянам за
копейки,  лишь  бы  окупить расходы.  Каждый владелец двора  получил два
десятка саженцев. За деревцами хуторяне ухаживали, как за малыми детьми:
поливали,  подкармливали,  опрыскивали,  чтобы  не  завелись  вредители,
подбеливали стволики.  Перед  самой  войной  деревья стали  плодоносить.
Хутор нельзя было узнать,  почти все  его  дома утонули в  пышной зелени
садов.
   Сейчас Мария шла по  улице,  и  глаза ее  застилали слезы.  Почти все
деревья сгорели.  От тех,  которые были посажены вблизи домов,  остались
только черные палки,  кое-где подальше обгоревшие яблони,  груши и сливы
еще слабо дымились,  и лишь на самых дальних задах дворов щемяще-грустно
зеленели слегка опаленные пламенем листья одиноких вишен.
   Мария свернула вправо, пошла по дворам, думая, что, может, где-нибудь
найдет яблоки-падалицы.  Идти можно было,  куда хочешь.  Ни заборов,  ни
калиток не  осталось нигде,  все сгорело.  Земля во дворах была горячее,
чем на  дороге,  не  успела еще остыть от  пожара.  На  усадьбе у  своей
двоюродной сестры Фроси,  возле грядки с невыкопанным луком, Мария нашла
цинковое ведро,  лопату и грабли.  Видно,  в тот злосчастный вечер Фрося
возилась на огороде и все оставила.  Она прожила с мужем Лукьяном девять
лет, но детей у них не было. На второй год войны получила извещение, что
Лукьян пропал без вести.  "Теперь нет ни Лукьяна,  ни Фроси,  - подумала
Мария, - все пошло прахом: и деревья и люди..."
   Не найдя яблок,  Мария вернулась на дорогу,  побрела к  тому месту на
краю хутора, где еще совсем недавно, несколько дней тому назад, стоял ее
дом.  Сердце Марии колотилось,  руки дрожали.  Она с  трудом подавляла в
себе желание повернуться и бежать без оглядки,  бежать куда-нибудь, чтоб
только не видеть этого гиблого пепелища, мертвых деревьев, чтобы хоть на
краю  света спрятаться от  своей горькой судьбы.  Но  уставшие ноги сами
влекли ее туда,  где она познала недолгое счастье, любовь мужа, рождение
сына,  все  то  доброе,  что  дается человеку только однажды в  жизни  и
никогда не повторяется.
   Вот  и  два  до  боли  знакомых железных угольника,  на  которых Иван
когда-то   укрепил  калитку.   Остались  только  эти  покрытые  окалиной
угольники да  вымощенная битым  кирпичом узкая  дорожка,  проложенная от
калитки к  крыльцу.  Теперь эта  дорожка вела  в  никуда,  заканчивалась
черной пустотой,  и  Марии показалось,  что  черным стало все вокруг:  и
небо,  и поля,  и вершины холмов. Она упала и, содрогаясь от мучительных
рыданий,  уже ничего не страшась,  забыв обо всем,  заголосила,  царапая
израненными пальцами горячую землю...
   Над головой Марии протяжно завыл Дружок. Его нутряной, хриплый вой то
утихал,  переходил в  едва  слышный плач,  то  повышался,  устремляясь в
немыслимую высоту,  бился  в  зверином рыдании,  отпевая  ушедших людей,
мертвый  хутор,  и,  вновь  затихая,  эхом  замирал где-то  за  вершиной
холма...
   Услышав вой собаки, Мария опамятовалась. Ее обожгла пугающая догадка:
а  вдруг среди этих  черных руин  враги услышат человеческий голос?  Что
тогда будет?  Она поднялась,  вошла,  глотая слезы, во двор. Опираясь на
вилы  и  придерживая левой рукой вывеску,  постояла возле обнажившегося,
сложенного из  дикого камня фундамента сгоревшего дома.  Какая-то чужая,
сторонняя,  мелькнула у  нее мысль:  тут была кухня,  тут залик,  а  там
спальня... Васятка спал в залике, на диване... в этом углу, на табурете,
стоял цветок в кадушке,  материнский фикус... в простенке, между окнами,
шкафчик с  посудой,  а  на той стене,  в  рамке,  увеличенная фотография
отца...
   Она стояла, опустив голову. На мгновение ей снова показалось, что она
спит и  видит кошмарный сон,  что вот-вот ее кто-то разбудит и перед ней
заголубеют чистые стены  родного дома,  и  окрашенные чуть  подсиненными
белилами резные наличники на окнах,  и крыльцо,  на котором, как всегда,
лежит  искусно сплетенный из  тонкой проволоки половичок...  Но  мычание
коров,  тихое повизгивание собаки и  -  самое главное -  удушающий запах
гари и  дыма вернули Марию к  тому,  что  произошло на  хуторе,  и  она,
подавляя крик отчаяния, поняла, что пепелище, и сожженные дома, и смерть
мужа и  сына,  и  могила Сани на кукурузном поле,  и трупы немца и рыжей
лошади на хуторской улице - это и есть то, от чего никуда не уйдешь.
   Мария сквозь слезы осмотрела двор и вспомнила: погреб! Там она сможет
укрыться от  дождя и  снега,  от  зимних холодов,  от  вражеских пуль  и
снарядов, там, в этом погребе, можно жить...
   Погреб Иван с Марией вырыли невдалеке от дома незадолго перед войной.
Сделали его  глубоким,  просторным,  стены и  пол  выровняли по  отвесу,
обмазали глиной с  конским навозом.  В  одной из стен Иван вырыл тоннель
для зимнего хранения картофеля.  В  ту  осень третья бригада заканчивала
постройку  колхозного коровника,  и  дядя  Федор  разрешил  Ивану  взять
десяток бетонных балок-обломков, выбракованных при постройке. Иван долго
выравнивал их,  обрубая зубилом,  уложил на  погребе.  Получился крепкий
потолочный настил,  на  который позже насыпали слой глинистой земли чуть
ли не метровой высоты. Землю уложили покатым холмом, плотно утрамбовали.
В  земляную крышу  вмазали кусок чугунной трубы с  задвижкой-отдушником,
чтобы в погребе не держался и не портил овощи дурной, застойный дух.
   Рядом с погребом росла старая дедовская яблоня.  Летом тень ее пышной
кроны защищала погреб от жары,  в  нем в самые знойные июльские дни было
прохладно.  Под  яблоней покойный отец Ивана с  помощью хуторян когда-то
давно  уложил плоский дикий камень.  Сидя  на  камне,  он  чинил конскую
упряжь, плотничал, а то и отдыхал, задремывая в тени.
   Мария решила: "Буду жить в погребе, он не мог сгореть..."
   Она  подошла ближе.  Вывеску прислонила к  стволу яблони.  Погреб был
цел,  даже деревянная крышка его лаза не сгорела.  Мария протянула руку,
чтобы поднять тяжелую крышку,  но  ее испугало поведение собаки.  Дружок
завертелся вокруг  погреба,  принюхиваясь к  земле,  потом  остановился.
Шерсть на  его спине встала дыбом.  Оскалив острые клыки,  он  угрожающе
заворчал.
   Сжимая в  руке  вилы,  Мария  откинула крышку лаза  и  отпрянула.  На
земляном полу  погреба,  прислонившись к  низкой  кадушке,  сидел  живой
немецкий солдат.  Он  не мигая смотрел на нее...  Мария успела заметить,
что немец был бледный,  изможденный, с тонкой мальчишеской шеей и что он
был  ранен:  серый его китель был расстегнут,  а  на  застиранной ночной
сорочке багровело пятно  крови.  В  какое-то  неуловимое мгновение Мария
заметила, что немец испугался ее, и поняла, что он безоружен.
   Наклонившись над лазом,  она молча смотрела на немца. Он не спускал с
нее  светло-голубых,  расширенных  от  ужаса  глаз.  Губы  его  дрожали,
кривились в каком-то жалком подобии улыбки, но, скованный страхом, он не
произносил ни одного слова.  На вид ему было не больше семнадцати лет. И
слипшиеся на потной лбу кудрявые белокурые волосы, и худые грязные кисти
бессильно раскинутых рук,  и  тонкая белая шея,  и  белесый,  никогда не
знавший бритвы пушок  на  щеках и  над  верхней губой -  все  выдавало в
раненом  немце  мальчишку,   желторотого,   лопоухого,  объятого  ужасом
недоростка.
   Ненависть и горячая,  слепая злоба захлестнули Марию, сдавили сердце,
тошнотой прихлынули к  горлу.  Алый туман застилал ей глаза,  и  в  этом
негустом тумане она увидела безмолвную толпу хуторян, и раскачивающегося
на тополевой ветке Ивана, и босые ноги повисшей на тополе Фени, и черную
удавку на детской шее Васятки,  и  их палачей-фашистов,  одетых в  серые
мундиры с  черной  лентой на  рукавах.  Теперь здесь,  в  ее,  Мариином,
погребе,  лежал один из них, полураздавленный, недобитый гаденыш, одетый
в такой же серый мундир,  с такой же черной лентой на рукаве, на которой
серебрились такие же чужие, непонятные, крючковатые буквы.
   Мария  еще  ниже  склонилась над  лазом.  Держак остро отточенных вил
сжала так,  что побелели пальцы.  Хрипло сказала,  не слыша собственного
голоса:
   - Чего будем делать?  Скажи мне  одно:  где  мой  муж Ваня и  сыночек
Васенька?  И  еще скажи мне:  за что удавили Феню и  девочку Саню за что
убили? Молчишь? Молчи, молчи...
   Она повернулась,  спустила ноги в  лаз,  постояла на первой ступеньке
пологой погребной лестницы...  Постояла на второй, глаз не сводя с немца
и сжимая в руках вилы...
   - Молчишь?  -  повторила она.  - Ничего не знаешь и сказать ничего не
можешь? И кто людей в неволю погнал - не знаешь... И кто хутор спалил, а
скотину перестрелял -  не знаешь...  Брешешь, подлюка... Ты все знаешь и
за все сейчас ответишь...
   Медленно опускалась она в погреб, останавливаясь на каждой ступеньке,
и  каждая ступенька -  Мария помнила:  их было девять -  приближала ее к
тому  неотвратимому,  что  она  должна  была  совершить  во  имя  высшей
справедливости,  которая сейчас в  ее горячечном сознании укладывалась в
знакомые  с  детства  слова:  "Смертию  смерть  поправ"...  И  хотя  она
по-своему толковала эти когда-то  услышанные от  старой бабки слова,  ей
казалось, что именно они властно требуют: убей убийцу...
   Вот  и  последняя ступенька.  Мария  остановилась.  Сделала  еще  шаг
вперед. Мальчишка-немец шевельнулся. Он хотел отодвинуться, втиснуться в
угол,  уползти в темноту,  за кадушку,  но обмякшее,  бессильное тело не
слушалось его.  Уже  в  то  мгновение,  когда  голова Марии показалась в
открытом люке погреба,  он  по  выражению ее лица почувствовал,  что его
ожидает смерть.  Смерть подходила к нему, и он смотрел на нее, невысокую
женщину с карими глазами,  с крепкими ступнями босых маленьких ног.  Она
была еле прикрыта пожухлыми от крови лохмотьями, в руках держала вилы, и
три острия карающих вил с каждой секундой приближали его конец.
   Мария  высоко подняла вилы,  слегка отвернулась,  чтобы не  видеть то
страшное,  что должна была сделать,  и  в  это мгновение услышала тихий,
сдавленный крик, который показался ей громом:
   - Мама! Ма-а-ма!..
   Слабый  крик  множеством  раскаленных ножей  впился  в  грудь  Марии,
пронзил ее  сердце,  а  короткое слово  "мама" заставило содрогнуться от
нестерпимой боли. Мария выронила вилы, ноги ее подкосились. Она упала на
колени   и,   прежде  чем   потерять  сознание,   близко-близко  увидела
светло-голубые, мокрые от слез мальчишеские глаза...
   Очнулась она от  прикосновения влажных рук раненого.  Захлебываясь от
рыданий,  он гладил ее ладонь и говорил что-то на своем языке,  которого
Мария не  знала.  Но  по  выражению его  лица,  по  движению пальцев она
поняла,  что немец говорит о себе:  о том,  что он никого не убивал, что
его  мать такая же,  как  Мария,  крестьянка,  а  отец недавно погиб под
городом Смоленском,  что он сам,  едва окончив школу,  был мобилизован и
отправлен на  фронт,  что ни  в  одном бою он  ни  разу не  был,  только
подвозил солдатам пищу.  И еще Мария поняла, что три дня назад он вместе
с  пожилым немцем,  тем  самым,  труп которого лежал на  улице,  ехал на
двуколке,  что летевший над ними самолет сбросил бомбу,  что его старший
товарищ и лошадь были убиты, а он, раненный в грудь, уполз и спрятался в
погребе...
   Мария  молча плакала.  Смерть мужа  и  сына,  угон  хуторян и  гибель
хутора,  мученические дни  и  ночи на  кукурузном поле -  все,  что  она
пережила  в  тяжком  своем  одиночестве,  надломило ее,  и  ей  хотелось
выплакать свое горе, рассказать о нем живому человеку, первому, кого она
встретила за все последние дни.  И  хотя этот человек был одет в  серую,
ненавистную форму врага,  но  он  был тяжело ранен,  к  тому же оказался
совсем мальчишкой и  -  видно по всему -  не мог быть убийцей.  И  Мария
ужаснулась тому,  что  еще несколько минут назад,  держа в  руках острые
вилы и слепо подчиняясь охватившему ее чувству злобы и мести, могла сама
убить  его.  Ведь  только святое,  жалостное слово  "мама",  та  мольба,
которую вложил этот  несчастный мальчик в  свой  тихий,  захлебывающийся
крик, спасли его.
   Осторожным  прикосновением пальцев  Мария  расстегнула  окровавленную
сорочку немца,  слегка надорвала ее,  обнажила узкую грудь.  На груди, с
правой  стороны,  увидела две  продолговатые раны,  затянутые запекшейся
кровью.  Так  же  осторожно стащила мундир,  повернула раненого на  бок,
осмотрела спину.  На спине была только одна рана,  и  Мария поняла,  что
второй осколок бомбы не вышел. засел где-то в груди.
   Сдерживая стоны, немец молча следил за склонившейся над ним женщиной,
потом крестом сложил над грудью указательные пальцы, спросил тихо:
   - Капут?
   - Зачем капут? - отводя глаза, сказала Мария. - Будешь жить...
   Сложив руку так,  словно держала в  ней стакан,  и поднеся ее ко рту,
спросила:
   - Ты, небось, пить хочешь?
   Немец закивал головой.
   - Подожди,  -  сказала Мария,  -  я подою корову, напою тебя молоком.
Воды на хуторе нет.
   В темном углу погреба она отыскала глиняную миску,  движением пальцев
показала:  пойду доить коров.  Вылезла из погреба. Дружок и коровы ждали
ее  под  яблоней.  Зажав  миску в  коленях,  Мария подоила одну  корову,
другую.  Подумала о немце:  "Не выживет он, помрет, и я его не спасу". И
еще подумала,  что ей будет жаль мальчишку, что она опять останется одна
и ей не с кем будет слова молвить.  А тут, хоть и не знает она немецкого
языка,  а умирающий немец знает только одно русское слово "мама",  с ним
можно разговаривать так,  как это делают глухонемые:  пальцами, головой,
глазами.  Ведь поняла она его,  когда он  с  помощью жестов говорил ей о
своей матери,  об отце, о тем, что они занимались крестьянским трудом, о
том, что он сам не был в боях и никого не убивал...
   Бережно неся  миску с  молоком,  Мария спустилась в  погреб.  Присела
рядом с  немцем на  корточки и,  поддерживая рукой его  горячий затылок,
напоила молоком.  Не выпуская ее руку, раненый всхлипнул, закрыл глаза и
стал  засыпать.   Мария  не  хотела  беспокоить  его  и   долго  сидела,
всматриваясь в  бледное лицо спящего.  Тень рыжеватых ресниц под глазами
еще  больше подчеркивала восковую бледность его  лица,  чуть  припухшие,
бескровные губы вздрагивали.
   "Не жилец ты на белом свете,  -  с болью и жалостью думала Мария, - и
протянешь ты недолго.  И кто ты есть в этом светопреставлении? Никому не
нужная, неприметная, малая порошинка... Разве тебе нужна была война и ты
хотел воевать? Должно быть, нет. Должно быть, ты сказал правду, и я тебе
верю...  Ты ж не знал ни нашей земли, ни этого хутора, ни меня. Жил себе
в своей Германии,  трудился с отцом и матерью в поле.  В школу ходил,  и
двойки,  небось,  получал,  и  в  рваных штаненках до  дому  являлся,  в
точности, как мой Васятка... Потом тебя взяли, запхали в мясорубку, и на
этом кончилась твоя куцая жизнь,  которую ты так и не узнал... И помрешь
ты,  бедняга, в нашем хуторе, и мне доведется тебя схоронить... А там, в
Германии,   годами  будет  слезы  лить,   выплакивать  свое   горе  твоя
осиротевшая,  потерявшая сына мать.  И никто ей не скажет, и никогда она
не узнает, кому нужна была твоя смерть на чужой земле..."
   Тихонько освободив руку из рук немца,  Мария поднялась и, стараясь не
стучать,  чтобы не разбудить спящего,  стала убирать в погребе:  вынесла
наверх старую кадку, разную ненужную ветошь, сплетенную из вербовой лозы
полусгнившую корзину.  Она вспомнила,  что на лугу, возле лесной опушки,
должны  стоять  копешки не  свезенного хуторянами сена.  Решила  сходить
туда,  принести охапку сена и постелить умирающему немцу.  Шла боязливо,
настороженно, чтобы не нарваться на немецких солдат.
   Вокруг  ничто  не  нарушало тишины.  Фронт  уже  откатился далеко  на
восток,  но Мария не знала этого и потому остерегалась. Солнце клонилось
к закату,  был тихий,  безветренный день.  Дойдя до самой опушки,  Мария
увидела, что копны целые. Присела у одной из них отдохнуть и заметила на
ближней  лесной  поляне  земляной,  присыпанный листвой бугор,  которого
раньше не было.  Озираясь, пошла туда, к незнакомому бугру. Это оказался
пустой немецкий блиндаж.  Мария сошла вниз,  осмотрелась в полумраке.  В
темном  углу  блиндажа  она   нашла  застиранные  марлевые  бинты,   два
солдатских котелка.  Заглянула под  низкие,  сколоченные из  нестроганых
досок  нары.  Там  лежали  осколки зеркальца и  обшитая сукном  фляга  с
пластмассовой пробкой-стаканчиком.  Мария  подобрала все  это  и  решила
прийти сюда еще раз, чтобы разобрать нары и унести с собой доски.
   Неподалеку она  увидела второй такой  же  блиндаж.  Возле него  нашла
воткнутый в дерево плоский штык-тесак, прихватила и его. "Мне теперь все
сгодится,  -  подумала Мария,  -  у  меня  ни  кола ни  двора".  Обрывок
телефонного провода,  моток проволоки,  коричневые,  заскорузлые от пота
носки,  полуисписанный блокнот с  огрызком карандаша,  круглый,  залитый
стеарином походный светильник, мыльница с куском розового мыла - все это
Мария рассовала в котелки, взяла с мыслью: "Сгодится и это".
   Но  больше всего ее  обрадовала добротно сделанная чугунная печурка в
углу покинутого немцами блиндажа.  Небольшая,  аккуратная,  с  разборной
трубой и  конфоркой,  с дверцами и поддувалом,  она показалась ей нужнее
всего.  Наступал октябрь с обычными холодами,  распутицей,  и печка была
для Марии спасением. "Сегодня же заберу печку", - решила она.
   Увязав проволокой охапку сена и навесив на себя флягу, котелки и все,
что нашла в  блиндажах,  Мария пошла на  хутор.  Немец уже не  спал,  он
встретил ее  слабой  улыбкой,  коснулся пальцем своего  лба,  указал  на
Марию, на вход в погреб и прощально замахал рукой.
   Мария поняла. Он хотел сказать:
   - Я думал, что ты покинула меня, ушла совсем.
   Она отрицательно качнула головой:
   - Зачем же?  Сена вот принесла, постель тебе постелю, чтоб мягче было
лежать.  Да  и  для себя кое-что нашла,  к  зиме готовиться надо,  иначе
пропадешь.
   Быстро  и  ловко  она  расстелила сено,  разровняла его,  передвинула
раненого,  подложила ему под голову затвердевший от  крови серый мундир.
Сказала, разъясняя руками значение своих слов:
   - Полежи немного один,  а я схожу в лес, печку принесу. Без печки мне
никак нельзя. Там, где были солдаты, уже никого нет, ни ваших, ни наших.
И не стреляют нигде - видно, далеко ушли...
   Печка и труба оказались нелегкими.  Возвращаясь, Мария часто отдыхала
на  положенной набок печке.  Кинув на  колени усталые руки,  смотрела на
розовевшую неподалеку речку,  на  заречную долину,  по  которой  убегали
вдаль едва заметные проселочные дороги.  Ей хорошо были видны извилистые
линии опустевших окопов,  и темные брустверы,  которые не успели зарасти
травой, и подбитый танк за желтоватой кромкой камышей, и - чуть дальше -
два  грузовика,  один из  них был повален набок,  а  другой стоял рядом,
словно молчаливый сторож.  И  все поле недавнего боя с черными воронками
от бомб и  снарядов,  с  набитыми тропами,  с бурыми холмиками покинутых
дзотов  было  безлюдным,   странно-тихим,   словно  и  не  было  на  нем
лихорадочной пляски пулеметного огня,  разрывов тяжелых снарядов, криков
и предсмертного хрипения умиравших солдат...
   Тоска сжала сердце Марии.  На  изуродованной войной земле,  казалось,
совсем недавно зеленели иные поля:  ровные посевы озимой пшеницы,  ржи и
ячменя,  хуторские огороды, поросшие пыреем пастбища. Из года в год, так
же  как  все  хуторяне,  Мария переходила вброд мелевшую к  осени речку,
сажала  и  поливала на  огородах помидоры,  огурцы,  капусту,  в  первые
колхозные годы,  шагая  следом  за  косилкой-лобогрейкой,  вязала снопы,
выпалывала на полях сорняки,  пасла свиней и коров, а позже, перед самой
войной,  помогала вывозить из-под комбайна зерно,  то  есть выполняла ту
непрерывную,  трудную работу, которую выполняли все колхозники-хуторяне.
И  хотя тогда эта  изнурительная работа казалась ей  тяжкой,  теперь она
вспомнил