Марию бил озноб. Она зябко поводила плечами, шептала слова, не вникая
в  их  смысл.  Тронув  рукой  пожелтевшую  руку  Сани,  сказала,  словно
обращалась к живой:
   - Пальцы-то у тебя в чернилах, девчоночка... хоть школу вашу закрыли,
а грамотной ты хотела быть... Учительницей быть хотела. Не довелось тебе
выучиться...
   На увядших космах пырея,  который обильно покрыл междурядья неполотой
кукурузы,  лежала утренняя роса.  Мария  поднялась,  омыла  росой липкие
грязные руки,  оторвала от  подола платья тряпицу и,  увлажнив ее росой,
стал  отмывать  от  крови  застывшее  лицо  Сани.  Потом  она  осторожно
подтянула тряпицей  отвисший подбородок девочки,  концы  мокрой  тряпицы
подвязала на  темени,  стала поправлять ее светлую косу и  вскрикнула от
жгучего укола в  палец.  Высосала выступившую на  пальце капельку крови.
Осторожно перебрала растрепанную косичку умершей и  нашла  запрятанный в
волосах значок с отогнувшейся острой застежкой.
   Мария подержала значок на  ладони.  На его алой эмали блестел профиль
Ленина. Мария заплакала.
   - Вот,  товарищ Ленин,  -  сказала она,  давясь слезами,  -  вот чего
сделали с  людьми,  с  бедной  Санечкой,  со  мною...  Куда  мне  теперь
податься,  товарищ Ленин?  Скажите,  дайте  мне  ответ,  Владимир Ильич,
научите меня...  Отец мой,  и мать моя,  и муж мой,  и сыночек мой малый
жизни лишились, и осталась я на белом свете одна...
   Долго убивалась Мария,  долго плакала,  всхлипывая и причитая,  потом
упала ничком на пахоту,  и ей показалось,  что она летит куда-то вниз, в
черную бездну.  Над  ней,  будто  короткий грозовой гром,  со  свистящим
подвыванием совсем низко пронеслись самолеты-штурмовики. Мария очнулась.
Алый значок она приколола к  темному,  затвердевшему от  крови платьишку
Сани, отошла немного и, опустившись на колени, стала рыть могилу.
   В  эту осень дождей было мало,  поросшая сорняками пахота затвердела.
Мария рыла по-собачьи,  с  трудом подгребая под  себя сухую,  комковатую
землю.  У нее заболели пальцы,  у ногтей появились болючие, кровоточащие
заусеницы.  Она села,  вытерла пот. Подумав, оторвала от подола еще одну
длинную тряпицу, разделила на десять равных лент. Теперь ее застиранное,
захлюстанное росой платье превратилось в лохмотья.  Помогая себе зубами,
Мария туго забинтовала и  завязала пальцы.  Ей нестерпимо хотелось пить,
но  воды не было.  Она пожевала влажную траву,  с  отвращением выплюнула
горький зеленоватый комок и снова стала копать, углубляя яму.
   Подумав о том,  что надо знать длину могилы, чтобы не копать лишнего,
она подошла к Сане,  четвертями измерила ее неподвижное, вытянутое тело.
Получилось семь с  половиной четвертей.  Она  отметила вдоль ямы девять.
"Так, - подумала, - ей не будет тут тесно". Потом снова стала на колени,
продолжая рыть могилу.
   Где-то  на  западе  послышался  ровный,  невнятный  гул.  Тяжкий  гул
нарастал.  Мария  легла,  приложив ухо  к  земле.  Земля глухо,  утробно
гудела.  Мария поняла:  по дороге вдоль хутора идут немецкие танки.  Она
видела их однажды, грузные, пышущие жаром громадины с черными крестами и
чужими непонятными буквами на боках и на башнях. "Подавят они наших, - с
тоской и страхом подумала Мария,  - захоронятся в лесу, потом выскочат и
начнут давить".  Не  успела она  так  подумать,  как  вдруг  из-за  леса
загрохотали беспорядочные залпы  пушек.  Над  головой Марии  с  воем,  с
диким,  пронзительным шелестом стали проноситься снаряды.  Они рвались в
той  стороне,  откуда  слышался  грозный  скрежет  танков.  Три  снаряда
разорвались где-то  совсем близко,  на кукурузном поле.  Воздушная волна
отбросила Марию и мертвую Саню к самой меже...
   В  ушах у Марии звенело.  Глаза запорошило пылью.  Бурая пыль облаком
колебалась над кукурузой,  застилая солнце. Тело Сани, такое же прямое и
неподвижное,  лежало неподалеку.  Как  видно,  залпы  советских пушек не
смогли задержать движение танков, теперь они рычали у самого леса.
   Мария подождала немного,  протерла глаза,  подошла к  Сане,  обобрала
вокруг нее сбитые взрывами сухие кусты перекати-поля, взяла труп девочки
на руки и понесла к недорытой могиле.  Могилу рыла до самого подвечерья,
вслушиваясь в отдаленную трескотню пулеметов,  в редкие выстрелы пушек и
разрывы мин.  Руки у  нее  разламывались от  усталости и  боли,  во  рту
пересохло, но роса давно сошла, и ей нечем было утолить жажду.
   На закате солнца Мария подтащила тело Сани к  могиле,  опустила в яму
ее босые ноги,  поцеловала в лоб,  оправила труп в глубине ямы.  Плакать
Мария уже не могла.
   - Прощевай,  деточка,  - хрипло сказала она, - пусть земля тебе будет
пухом...
   Изорванное платье Марии было мокрым от пота.  Солнце зашло,  потянуло
прохладой.  Мария  стала дрожать от  озноба.  С  лихорадочной быстротой,
чтобы успеть до темноты,  она стала обрывать с кукурузных початок сухие,
шуршащие  листья  и  таскать  их  в  борозду.   Рук  она  уже  почти  не
чувствовала,  но продолжала рвать,  надеясь на то,  что в ворохе листьев
сможет укрыться от  ночного холода.  Ей очень хотелось есть,  но,  кроме
перезрелых,  твердых,  как камень,  початков,  вокруг ничего не было.  С
трудом разломив пополам длинный початок,  она  стала выгрызать на  сломе
жесткие зерна,  раскусывала их,  ворочала во  рту,  но  они застревали в
горле, вызывали кашель и тошноту.
   Разбитая,  обессиленная,  она  прилегла на  ворох кукурузных листьев,
стала  умащиваться,   укрываться  с  боков  и  сверху.  Долго  ворошила,
перекладывала листья,  охапку  положила под  голову,  другую нагребла на
себя,  свернулась на  боку,  подтянув  колени  к  самому  подбородку,  и
затихла.  Уснула она не сразу,  долго всхлипывала, прерывисто дышала, на
короткое время  ее  охватывало полузабытье,  и  она  отдыхала.  Только к
полуночи  вконец  измаянную  Марию  охватил  спасительный сон...  В  эти
недолгие  часы  перед  ней  в  отрывочных,   то  сладких,  то  горестных
сновидениях промелькнула почти вся ее жизнь...
   Ей снилось,  что она летит по теплому весеннему воздуху над зелеными,
испещренными темными межами полями и у самой дороги узнает свое поле, на
котором стоит ее отец, не такой худой, заросший рыжеватой щетиной, каким
он  был,  когда  его  расстреливали белогвардейцы,  а  совсем  молодой и
красивый. Ветер шевелит его кудрявые волосы, он машет рукой, зовет Марию
к  себе,  а она улыбается и не хочет спускаться на землю,  потому что ей
приятно,  не чувствуя веса своего тела, легкой птицей парить над землей,
видеть голубой извив речушки, и вербы на берегах, и стога сена, и белые,
будто игрушечные, домики хутора...
   Потом,  после какого-то  темного,  томительного провала,  Мария вдруг
увидела пламя.  Она застонала во сне,  подумав,  что это горит хутор, но
это  было  пламя  пионерского костра на  берегу речки,  и  вокруг костра
танцевали  мальчики  и   девочки  в  красных  галстуках,   и  она  сама,
двенадцатилетняя Маша, тоже держала кого-то за руку, пела веселую песню,
и ей было так радостно и хорошо, что она хотела обнять всех: и учителей,
стоявших под вербой,  и высокого,  ладного пионервожатого Ваню,  который
позже, через шесть лет, стал ее мужем, и хуторских мальчишек и девчонок,
здоровых,  румяных, чисто одетых. Они все смеялись, пели, плясали, и все
увидели,  как  на  востоке,  за  речкой,  за  зелеными  лугами,  теплая,
лучистая,  загорается алая утренняя заря. Но оказалось, что это вовсе не
заря,  а огромный,  прозрачный,  охвативший полнеба значок, и оттуда, из
алой зари, - все увидели - улыбается живой Ленин...
   Ночной холод разбудил Марию.  Она проснулась,  всмотрелась в звездное
небо,  еще  не  понимая,  где  она и  что с  ней произошло,  а  когда то
страшное, что она пережила, дошло до ее сознания и Мария поняла, что нет
ни пионерского костра,  ни учителей,  ни мужа Ивана, а есть только дотла
сгоревший хутор,  убийства и смерть,  она упала,  зарыла лицо в холодные
кукурузные листья и забилась в безудержном плаче.
   Мария не  знала,  что за те два-три часа,  пока она спала,  вражеские
танки  прорвали  за  речкой  слабую  линию  советской  обороны,   выбили
советских  солдат  из  окопов  и,  сопровождаемые пехотой  и  самоходной
артиллерией,  устремились на  восток.  Все  более отдаленными и  глухими
стали пушечные залпы,  а  взрывы мин  и  пулеметные очереди уже не  были
слышны  совсем.  Только  на  дальней шоссейной дороге  -  она  проходила
севернее  хутора,  километрах  в  пятнадцати,  -  до  слуха  Марии  едва
доносилось невнятное  урчание  грузовиков,  да  изредка  пролетали почти
невидимые в темноте немецкие ночные бомбардировщики. Мария не знала и не
могла знать, что здесь, на неубранном кукурузном поле, она осталась одна
в  глубоком немецком тылу,  что фронт все дальше откатывается на восток,
что  все  окрестные  хутора  по  приказу  немецкого командования сожжены
дотла, а уцелевшее после зверских казней их население угнано в Германию.
И не осталось в этих глухих местах ни одного живого человека, кроме нее,
Марии...
   Вздрагивая от  рыданий,  страшась  темноты,  Мария  снова  зарылась в
листья и, согревшись, уснула. И снова ей снились разрозненные обрывки ее
жизни:  давние похороны матери,  лунная ночь  в  майском лесу  и  жаркие
объятия Ивана;  веселая пора  сенокоса,  узкое  займище по  обе  стороны
речушки,  дурманящий запах  срезанных косами трав;  то  она  видела себя
одетой в  белое платье восемнадцатилетней невестой и  сладко замирала от
первого на людях поцелуя милого и желанного своего Вани; то слышались ей
громкие споры и  ругань хуторских мужиков в  тот  памятный вечер,  когда
районный уполномоченный предложил всем вступить в  колхоз;  то  мучилась
она от свирепого зимнего холода и проклинала дырявый колхозный коровник,
и председателя, который не хотел чинить крышу, и дойку коров, от которой
у нее опухли руки...
   Разбудило Марию стрекотание сорок.  Она открыла глаза и, не шевелясь,
смотрела на  птиц.  Две сороки сидели,  покачиваясь,  на чуть склоненных
стеблях кукурузы и  о чем-то разговаривали.  Марию поразили тишина и эти
живые птицы,  которых она  не  видела уже три дня.  Где-то  очень далеко
ухали  пушки.  Солнце осветило кукурузные метелки.  Трава в  междурядьях
казалась серебряной от  обильной росы.  Разворошив листья,  Мария  села.
Сороки тотчас же улетели.
   Жажда и  голод ослабили Марию.  Она поднялась и  тотчас почувствовала
противную тошноту и головокружение.  "Что делать?  -  подумала Мария.  -
Куда  идти?"  Она  вспомнила,  что  рядом с  кукурузным полем колхозники
сажали поздний картофель, свеклу и капусту. Все это осталось неубранным.
"Пойду туда,  - решила Мария, - иначе я помру". Затравленно оглядываясь,
стараясь не  касаться стеблей кукурузы,  чтобы  шелест сухих  листьев не
выдал ее, она медленно пошла к западной меже поля...
   Небольшая, кареглазая, с едва заметными конопинками на носу, она шла,
переваливаясь, полуголая, едва прикрытая оборванными, пожухшими от крови
лохмотьями.  В разметавшихся по плечам каштановых ее волосах топорщились
кукурузные  листья,  ломкие  стебельки  полыни;  полные,  округлые  икры
маленьких босых ног были исцарапаны, покрыты ссадинами.
   Выйдя  на  межу,  она  осмотрелась и,  страшась  встречи  с  немцами,
поползла между  рядами  картофельной ботвы.  Не  поднимая головы,  стала
рукой подрывать куст картофеля.  Израненные пальцы нестерпимо болели, но
она  все же  вырыла две картофелины,  потерла их  между ладонями,  чтобы
очистить от  комочков сухой земли,  и  стала с  жадностью есть.  Пресная
мякоть  картофеля не  утолила  голода,  только  вызвала  острую  резь  в
желудке.
   Мария прилегла в  борозде,  закинула руки за  голову,  закрыла глаза.
Изнывая от  горя,  она вспомнила все,  чем жила эти годы и  как осталась
одна...
   В  гражданскую войну  белогвардейский карательный отряд расстрелял ее
отца-коммуниста.  Марии было тогда семь лет, но она помнила, как четверо
пожилых бородатых казаков подвели связанного отца  к  глинобитной стенке
соседского сарая,  расстреляли,  бросили его  тело в  телегу,  забросали
навозом и вывезли в поле.  Была ранняя весна,  слежавшийся за зиму навоз
струил призрачный парок,  а  тощие  лошади долго  не  могли  вытащить из
грязи.  После  ухода  белогвардейцев хуторяне  привезли мертвого отца  и
похоронили на кладбище.  Когда умерла мать,  Марии было шестнадцать лет.
Она осталась круглой сиротой,  и  за  ней приглядывали соседи,  родители
Ивана.  Они  отремонтировали ее  убогую халупку,  помогли огородить двор
вербовым плетнем.  Иван был  старше Марии на  три  года.  Оба они смогли
окончить только  четыре класса начальной школы,  потому что  школа  была
далеко,  в  районном селе,  да и по хозяйству надо было работать,  чтобы
добыть кусок хлеба.  Иван и Мария были комсомольцами. Они в числе первых
вступили в колхоз.  Маленькая,  ладная Мария давно нравилась Ивану,  они
часто гуляли в  лесу,  долгие вечера просиживали за  хутором,  на берегу
мелководной речушки.  Вскоре они поженились,  а  через год после свадьбы
Мария родила сына, которого назвали Васей.
   Высокий,  сильный Иван души не чаял в  своей жене.  Таясь от хуторян,
любил носить ее  на  руках,  за маленький рост называл кнопочкой,  а  за
смешные,  едва заметные веснушки на  переносице -  конопулей.  Проходили
годы,  но  Иван не  растерял своей любви.  Он  все больше привязывался к
Марии,  уважал ее за тихий,  спокойный нрав, за скромность, за то, что в
доме у  них  всегда было чисто и  уютно.  И  Мария отвечала ему такой же
любовью.
   Оба  они  работали в  третьей  бригаде  колхоза имени  Ленина:  он  -
шофером,  она -  дояркой.  Правление колхоза было далеко,  километров за
тридцать,  а все взрослые жители заброшенного в степную глухомань хутора
и составляли третью бригаду: сеяли хлеб, выращивали крупный рогатый скот
и свиней. Руководил бригадой старый коммунист, бывший пастух дядя Федор.
Вторым коммунистом был Иван.
   Перед войной Иван  и  Мария с  помощью колхоза построили новый домик,
насадили молодой сад.  Домик поставили на  краю  хутора.  Тут  и  думали
прожить жизнь.  Но  все сложилось иначе.  В  первый же день войны Ивана,
бригадира  дядю  Федора  и  одиннадцать хуторян  вызвали  в  военкомат и
отправили на  фронт.  Осенью  жена  дяди  Федора  тетка  Марфа  получила
похоронную,  а через несколько месяцев на хуторе появился исхудавший, на
себя не похожий Иван. Левая рука его была ампутирована выше локтя. Мария
обрадовалась возвращению мужа,  утешала его,  как могла,  но,  видно,  в
недоброе время вернулся он домой.  Лавина войны неотвратимо приближалась
к хутору.  Немцы успешно развернули летнее наступление на юге. Советские
армии отступали к  Волге и  Кавказу.  В  эти дни,  как на грех,  у Ивана
поднялась  температура,   в  культе  отрезанной  руки  открылись  свищи.
Председатель колхоза свозил его в районную больницу,  там сказали, что в
кости   культи   идет   воспалительный  процесс,   что   называется  это
остеомиелит,  что  требуется специальное лечение,  которое врачи  сейчас
обеспечить не могут, так как весь врачебный персонал эвакуируется.
   Дни,  прожитые Иваном  после  возвращения из  больницы,  были  самыми
черными днями в жизни его семьи...
   Сейчас,  лежа  среди  сухой картофельной ботвы,  Мария вспоминала эти
страшные дни,  полные горя, слез, тяжелых предчувствий, ожидания чего-то
неминуемого,  неотвратимого,  как  смерть.  Она помнила каждое сказанное
тогда Иваном слово и  каждое свое слово,  помнила,  где и как говорились
эти  слова,  какое выражение лица  было  у  больного мужа и  как  плакал
десятилетний Васятка...
   Вернувшись из  больницы,  Иван  прилег на  широкой деревянной скамье,
поставленной  в  тень  старой  яблони,   единственного  дерева,  которое
оставили невыкорчеванным при  посадке  молодого сада.  Яблоню  в  давние
времена посадил дед Ивана.  Его подворье примыкало к речке, потом, когда
дед  умер,  пришло в  упадок,  а  перед войной Иван и  Мария,  облюбовав
удобное  место,  построили  домик  на  разоренной  дедовской  усадьбе  и
сохранили старую яблоню...
   Был теплый июньский день.  Сквозь листья яблони пробивались солнечные
лучи.  Под легким ветерком ветки дерева слегка шевелились,  и  на земле,
играя,  мерцали светлые пятна. Подмостив под голову стеганку, Иван лежал
с  закрытыми глазами.  Мария сидела рядом,  держала горячую руку  мужа в
своей руке. Васятка, присев на корточки, полол лук на только что политой
грядке. Стояла дремотная тишина. Среди молодых деревьев деловито жужжала
одинокая пчела.  Вдруг до слуха Марии донесся странный,  протяжный звук.
Ей показалось,  что где-то очень далеко гремит гром. Она подняла голову.
В чистой небесной голубизне не было ни одного облачка,  сияло солнце.  А
дальние, едва слышные раскаты грома не утихали.
   Иван открыл глаза, прислушался, пристально посмотрел Марии в глаза.
   - Нам надо уходить, - сказал он, - это они. Мария не поняла:
   - Кто - они?
   - Немцы.
   - Что ты, Ваня? - испуганно сказала Мария. - Какие немцы?
   - Те самые, - сказал Иван. - Видать по всему, они скоро будут здесь.
   Никогда не  видела  Мария  такого лица  у  мужа:  он  смотрел на  нее
тоскливыми,  воспаленными глазами.  Небритые, с белесой щетиной щеки его
глубоко  ввалились,   на  скулах  играл  нездоровый  румянец,  а  сухие,
потрескавшиеся губы дрожали.
   - Надо уходить, - повторил Иван, - иначе будет поздно.
   - Куда ж ты такой пойдешь?  -  сказала Мария.  -  Погляди на себя! Ты
весь в жару, рука у тебя горячая, как утюг.
   - Все равно надо уходить,  - сказал Иван. - Ты понимаешь это? Уходить
надо от проклятых зверей!  Они никого не милуют, убивают старых и малых.
Ты не видела,  а я видел,  что они творят...  Людского в них ничего нет.
Понимаешь?  Ничего!  Они ребятишек расстреливают...  раненых добивают...
грабят... насильничают... Нам надо уходить... уходить надо...
   Речь Ивана становилась отрывистой,  бессвязной.  Он  на минуту-другую
терял сознание,  умолкал,  потом снова приходил в  себя и  не переставал
твердить:
   - Надо уходить, Маруся! Слышишь? Надо уходить...
   Мария заплакала:
   - Как же мы уйдем,  Ваня? Ты совсем больной, без памяти только сейчас
был.  Куда мы пойдем и  кому мы нужны?  И потом...  потом...  ты знаешь,
Ваня...  -  Она  покраснела,  опустила голову,  понизила голос:  -  Я  в
положении... куда мне идти?
   Мария приникла щекой к груди Ивана.  Они долго молчали.  Иван ласково
гладил волосы жены, взволнованно шептал:
   - Ну хорошо...  хорошо,  Маруся...  Подумаем...  Завтра,  может,  мне
станет лучше,  я  съезжу до председателя,  с  ним посоветуюсь...  Я ведь
коммунист...  Я много могу сделать...  Это ничего, что у меня одна рука.
Стрелять можно и одной рукой...
   - А что,  если тебя... если на тебя донесут, Ваня? - бледнея, сказала
Мария.  - Если найдется какая-нибудь сволочь, пойдет к немцам и докажет:
так,  мол,  и так,  есть у нас в хуторе один-единственный коммунист, и к
тому же красноармеец. Что тогда будет?
   - Этого не может быть,  -  сказал Иван,  -  сволочей у нас нет,  да и
хуторяне-то почти все наши родичи. - Иван помолчал, глядя куда-то поверх
головы Марии. - А все-таки, Маруся, лучше мне съездить до председателя и
в райкоме побывать...  Жалко,  сил у меня нет,  с ног валюсь...  Один не
доеду...  упаду на дороге и сдохну,  как собака...  - Губы его искривила
вымученная, виноватая улыбка. - Прости меня, Маруся, - сказал он,. - это
я  так,  к слову...  Завтра выпрошу в бригаде коня и дрожки...  вместе с
тобой поедем... и Васятку возьмем...
   Однако  ехать  Ивану  уже  не  пришлось.  Часа  два  он  пролежал без
сознания,  метался,  рвал на себе рубашку, бредил. Васятка плакал. Мария
прикладывала к голове Ивана смоченное холодной водой полотенце, целовала
его руку, принималась голосить и умолкала, подавляя рыдания. На ее голос
сбежались  хуторяне,   сгрудились  под  яблоней,  жалостно  смотрели  на
искаженное,  покрытое по