. Он так устал, как не  уставал,
наверное, никогда в жизни, и беспомощно лежал ничком,  лишь  поглядывая  в
сторону пригорка: не бегут ли за ними. Но сзади никого  не  было,  полицай
хоть и заметил что-то,  но  преследовать,  наверно,  не  отважился  -  тут
недолго было и самому схлопотать пулю.
   - Ну, как ты? - подал голос Рыбак, все еще жарко дыша густы-м,  видимым
даже в сумерках паром.
   - Плохо, - едва слышно признался Сотников.
   Он лежал на боку, запрокинув голову в плотно облегавшей  ее  смерзшейся
пилотке. Раненая его нога была слегка приподнята коленом  вверх  и  мелко,
нервно дрожала. Рыбак тихо про себя выругался.
   - Давай трогать. А то... обложут - не вырвешься.
   Он приподнялся, но,  прежде  чем  встать,  вытащил  из-за  воротника  у
Сотникова смятое свое полотенце  и  дрожащими  от  усталости  руками  туго
перевязал его ногу выше колена. Сотников  раза  два  дернулся  от  боли  и
задержал дыхание, подавляя стон. Рыбак, привстав на колени, подставил  ему
спину:
   - Ну, цепляйся.
   - Подожди, я сам, может...
   Слабо заворошившись на снегу, Сотников кое-как поднялся на одно колено,
с болезненной осторожностью отставляя в сторону  раненую  ногу,  попытался
подняться совсем, но это ему не удалось.
   - Куда тебе! А ну держись!
   Рыбак подхватил его под руку, и Сотников наконец встал; сильно припадая
на раненую ногу, сделал два шага. Это ободрило Рыбака -  если  человек  на
ногах, то, наверно, не все потеряно. А  то,  как  приполз  к  Сотникову  и
узнал, что тот ранен, стало не но себе: что он мог сделать с ним  в  таком
положении? Теперь Рыбак понемногу стал успокаиваться, подумав, что, может,
еще как-либо удастся вывернуться.
   С помощью Рыбака Сотников неуклюже переступил раз и другой. Они полезли
в негустой здесь, низкорослый кустарник с его рыхлым и  довольно  глубоким
снегом. Сотников одной рукой держался за. Рыбака,  а  другой  хватался  на
ходу за стылые ветки ольшаника и, сильно припадая  на  раненую  ногу,  изо
всех сил старался ступать быстрее. В груди у него все хрипело  с  каким-то
нехорошим присвистом, иногда он начинал  глухо  и  мучительно  кашлять,  и
Рыбак весь сжимался: их легко могли услышать издали. Но он молчал. Он  уже
не спрашивал о самочувствии - не давая себе  передышки,  настойчиво  тащил
Сотникова сквозь заросли.
   За кустарником после лощины, оказавшейся довольно просторным  замерзшим
болотом,  опять  начался  крутоватый  подъем  на  пригорок.  Они  наискось
вскарабкались на него, и Рыбак почувствовал, что силы его  на  исходе.  Он
уже не в состоянии был поддерживать Сотникова, который все грузнее  оседал
книзу, да и сам так изнемог, что они, не сговариваясь, почти  одновременно
рухнули в снег. Потом, сосредоточенно  и  громко  дыша,  долго  лежали  на
склоне с удивительным равнодушием ко всему. Правда, Рыбак понимал,  что  с
минуты на минуту их могут настичь полицаи, он все время ждал  их  рокового
окрика, но все равно тело его было бессильно одолеть сковавшую усталость.
   Может,  четверть  часа  спустя,  несколько  справясь  с  дыханием,   он
повернулся на бок. Сотников лежал рядом и мелко дрожал в ознобе.
   - Патроны остались?
   - Одна обойма, - глухо прохрипел Сотников.
   - Если что, будем отбиваться.
   - Не очень отобьешься.
   Действительно, с  двадцатью  патронами  не  долго  продержишься,  думал
Рыбак, но другого выхода у них не оставалось.  Не  сдаваться  же  в  конце
концов в плен - придется драться.
   - И откуда их черт принес? -  Рыбак  с  новой  силой  начал  переживать
случившееся. - Вот уж действительно: беда одна не ходит...
   Сотников молча лежал, с немалым усилием подавляя стоны. Его потемневшее
на стуже, истерзанное болью лицо с заиндевевшей от дыхания  щетиной  вдруг
показалось Рыбаку почти незнакомым, чужим, и это вызвало  в  нем  какие-то
скверные предчувствия. Рыбак подумал,  что  дела  напарника,  по-видимому,
совсем плохи.
   - Очень болит?
   - Болит, - буркнул Сотников.
   - Терпи, - грубовато подбодрил  Рыбак,  подавляя  в  себе  невольное  и
совершенно неуместное теперь чувство жалости. Затем он сел на снег и начал
озабоченно осматривать местность, которая  показалась  совсем  незнакомой:
какое-то холмистое поле, недалекий лесок или рощица, а  где  был  большой,
нужный им лес, он не имел о том никакого понятия.  Закрутившись  во  время
бегства в кустарнике, он вдруг перестал понимать, где они находились  и  в
каком направлении можно выйти к своим.
   Это отозвалось в душе новой тревогой - не хватало еще  заблудиться.  Он
хотел заговорить об этом с  Сотниковым,  но  тот  лежал  рядом,  будто  не
чувствуя уже ни тревоги, ни стужи, которая становилась все нестерпимее  на
холодном ветру в поле. Разгоряченное при ходьбе  тело  очень  скоро  начал
пробирать мороз. Пока, однако, усталость приковывала их к земле,  и  Рыбак
всматривался  в  сумеречные  окрестности,   мучительно   соображая,   куда
податься.
   Он пытался определить это, тщетно восстанавливая в  памяти  их  путаный
путь сюда, а инстинкт самосохранения настойчиво толкал его в  направлении,
противоположном кустарнику, за  которым  их  настигла  полиция.  Казалось,
полицаи опять появятся  по  их  следу  оттуда,  следовательно,  надо  было
уходить в противоположную сторону.
   Когда это чувство окончательно овладело им, Рыбак встал  и  повесил  на
плечо обе винтовки.
   - Давай как-нибудь...
   Сотников начал с трудом подниматься, Рыбак и на этот раз поддержал его,
но тот, оказавшись на ногах, высвободил локоть.
   - Дай винтовку.
   - Что, пойдешь?
   - Попробую.
   "Что ж, пробуй", - подумал Рыбак, с облегчением возвращая ему винтовку.
Опираясь на нее, как на палку, Сотников кое-как ступил несколько шагов,  и
они очень медленно побрели по снежному полю.
   Час спустя они уже далеко отошли от болота  и  слепо  тащились  пологим
полевым косогором. Рыбак чувствовал, что  скоро  начнет  светать,  что  на
исходе последние часы ночи и что они теперь очень просто могут не  успеть.
Если утро настигнет их в поле, тогда уже наверняка им не выкрутиться.
   Пока их спасало то, что снег тут был неглубокий, ноги проваливались  не
так часто, как на болоте. Вокруг на снегу серели высохшие стебли  бурьяна,
местами они казались чуть гуще, и Рыбак обходил эти  места,  выбирая,  где
было помельче. Он старался не спускаться в лощину,  боясь  залезть  там  в
сугробы,  на  пригорках  было  надежнее.  Но  их  след  слишком  отчетливо
обозначился на снегу - раз, оглянувшись, Рыбак испугался: так просто  было
их догнать даже ночью.  Оглядываясь  вокруг,  он  подумал,  что  какой  бы
опасной для них ни была дорога, которая уже едва их не  погубила  сегодня,
но, видимо, опять надо выбираться на нее. Только на дороге можно  спрятать
среди других два своих следа,  чтобы  не  привести  за  собой  полицаев  в
лагерь.
   Из сгустившихся ночных сумерек едва проступало снежное поле  с  редкими
пятнами кустарника, одинокими полевыми деревцами:  в  одном  месте  что-то
неясно зачернело, и, подойдя ближе, Рыбак увидел, что  это  валун.  Дороги
нигде не было. Тогда он круто повернул вверх - идти так стало труднее,  но
появилась надежда, что наверху, за пригорком,  все-таки  появится  лес.  В
лесу удалось бы скрыться, потому что полицаи вряд ли сразу сунутся  следом
-  наверно,  сначала  подумают  и  тем  дадут  возможность  оторваться  от
преследователей.
   Рыбак не впервые попадал в такое положение, но всякий  раз  ему  как-то
удавалось  вывернуться.   В   подобных   случаях   выручали   быстрота   и
находчивость, когда единственно правильное решение принималось без секунды
опоздания. И он уходил. Тут тоже была такая  возможность,  по  неизвестной
причине предоставленная им полицаями, и он бы отлично  воспользовался  ею,
если бы не Сотников.  Но  с  Сотниковым  далеко  не  уйдешь.  Они  еще  не
взобрались на холм,  как  напарник  в  который  уж  раз  трудно  закашлял,
несколько минут тело его мучительно содрогалось,  как  будто  в  напрасных
потугах выкашлять что-то. Рыбак остановился, потом  вернулся  к  товарищу,
попробовал поддержать его под руку. Но Сотников с трудом стоял на ногах, и
он опустил его на твердый, вылизанный ветром снег.
   - Что, плохо?
   - Видно, не выбраться...
   Рыбак промолчал - ему не хотелось заводить о том  разговор,  неискренне
обнадеживать или утешать, он сам толком не знал, как выбраться. И  даже  в
какую сторону выбираться.
   Он недолго постоял над Ситниковым, который немощно скорчился  на  боку,
подобрав раненую ногу. В сознании Рыбака начали  перемешиваться  различные
чувства к нему: и невольная жалость оттого, что столько  досталось  одному
(мало было болезни, так еще и подстрелили), и  в  то  же  время  появилась
неопределенная досада-предчувствие - как бы этот Сотников не  навлек  беды
на обоих. В этом изменчивом и неуловимом  потоке  чувств  все  чаще  стала
напоминать  о  себе,  временами  заглушая  все   остальное,   тревога   за
собственную жизнь. Правда, он старался гнать ее от себя  и  держаться  как
можно спокойнее. Он понимал, что страх за свою жизнь - первый шаг на  пути
к растерянности: стоит только поддаться  испугу,  занервничать,  как  беды
посыплются одна за другой. Тогда уж наверняка крышка.  Теперь  же  хотя  и
пришлось туго, но не все еще, возможно, потеряно.
   - Так. Ты подожди.
   Оставив Сотникова, где тот лежал на снегу, Рыбак  потащился  по  склону
вверх, чтобы осмотреться. Ему все казалось, что за холмом лес. Они столько
уже прошли в этой ночи, и если шли правильно, то должны  очутиться  где-то
поблизости от леса.
   Плохо, что совсем пропал месяц и поодаль ничего не было  видно  -  ночь
тонула в морозной туманной мгле: глухие предутренние сумерки  обволакивали
все вокруг. Тем не менее леса  поблизости  не  было.  За  пригорком  опять
простиралось неровное, с пологими холмами поле, на котором  что-то  смутно
серело, наверно рощица, очень уж куцая рощица - гривка в поле, не  больше.
Всюду виднелись неопределенные пятна,  темные  брызги  бурьяна,  размытые,
нечеткие  силуэты  кустов.  По  вот  из   снежного   полумрака   выглянула
коротенькая прямая черта -  обозначилась  на  земле  и  исчезла.  Рыбак  с
неожиданной легкостью заторопился к ней ближе и не заметил,  как  черточка
эта как-то вдруг  превратилась  на  снегу  в  темноватую  полоску  дороги.
Довольно накатанная, с уезженными колеями и  следами  конских  копыт,  она
явилась как никогда кстати. Рыбак завернул назад и легко сбежал с пригорка
к скрюченному на снегу Сотникову.
   - Дорога тут! Слышь!
   Тот вяло  приподнял  кругловатую,  неестественно  маленькую  в  пилотке
голову, заворошился, вроде начал вставать.
   - С дороги где-нибудь сошмыгнем - не найдут.  Только  бы  успеть  -  не
напороться на какого черта.
   С помощью Рыбака Сотников молча поднялся, непослушными пальцами удобнее
охватил ложе винтовки.
   Они медленно побрели к дороге. Рыбак тревожно оглядывался в сумерках  -
не покажутся ли где люди. Его напряженный взгляд привычно обшаривал  поле,
с наибольшим усилием стремясь проникнуть туда, где исчезал  дальний  конец
дороги. И вдруг совершенно неожиданно для себя он заметил,  что  небо  над
полем как будто прояснилось, сделалось светло-синим, звезды притушили свой
блеск, только самые крупные еще ярко  горели  на  небосклоне.  Этот  явный
признак рассвета взволновал его больше,  чем  если  бы  он  увидел  людей.
Что-то в нем передернулось, подалось вперед,  только  бы  прочь  от  этого
голого, предательски светлеющего поля.  Но  ноги  были  налиты  неодолимой
усталостью, к тому  же  сзади  едва  ковылял  Сотников.  Хочешь  или  нет,
приходилось медленно тащиться подвернувшейся дорогой - другого  выхода  не
было.
   Поняв это, он приглушил в себе нетерпение,  тверже  сжал  зубы.  Он  ни
слова не сказал Сотникову - тот и так едва брел, видно расходуя  последние
свои силы, и у Рыбака что-то сдвинулось внутри - он  уже  знал:  удачи  не
будет. Ночь кончалась и тем снимала с них свою  опеку,  день  обещал  мало
хорошего. И Рыбак с поникшей  душой  смотрел,  как  медленно  и  неуклонно
занималось  зимнее  утро:  светлело  небо,  из-под  ночных  сумерек  яснее
проступал  снежный  простор,  дорога   впереди   постепенно   длиннела   и
становилась видной далеко.
   По этой дороге они потащились в сторону рощи.



8

   Сотников не хуже Рыбака видел, что ночь на исходе, и  отлично  понимал,
чем для них может обернуться это преждевременное утро.
   Но он шел. Он  собрал  в  себе  все,  на  что  еще  было  способно  его
обессилевшее  тело,  и,  помогая  себе  винтовкой,  с   огромным   усилием
передвигал ноги. Бедро его  мучительно  болело,  стопы  он  не  чувствовал
вовсе, мокрый от крови бурок смерзся и закостенел;  другой,  не  до  конца
надетый, неуклюже загнулся на половине голенища, то и дело загребая снег.
   Покамест они добрели до леска, рассвело еще больше.  Стало  видно  поле
окрест, покатые под снегом холмы;  слева,  поодаль  от  дороги,  в  лощине
тянулись заросли мелколесья, кустарник, но, кажется,  это  был  тот  самый
кустарник, из которого они вышли. Большого же  леса,  который  сейчас  так
нужен был им, не оказалось даже на горизонте - будто он провалился за ночь
сквозь землю.
   Рыбак, как обычно, настойчиво  стремился  вперед,  что,  впрочем,  было
понятно: они шли как по лезвию бритвы, каждую секунду их  могли  заметить,
догнать, перехватить. К счастью, дорога все еще лежала пустая,  а  хвойный
клочок впереди хотя и  медленно,  но  все-таки  приближался.  Опираясь  на
винтовочный приклад и сильно хромая, Сотников сквозь боль то и дело бросал
туда нетерпеливые взгляды - он жаждал скорее дойти, и  не  столько  затем,
чтобы скрыться с дороги, а больше чтобы обрести покой.
   На беду, не успели они одолеть и  половины  пути  к  этой  рощице,  как
Рыбак, выругавшись, будто вкопанный, встал на дороге.
   - Твое-мое! Это ж кладбище!
   Сотников вскинул голову - действительно, теперь уже стало  видать,  что
хвойный клочок, показавшийся им рощицей, на деле был  сельским  кладбищем:
под  раскидистыми  ветвями  сосен  ясно  виднелись  несколько   деревянных
крестов, оградка и кирпичный памятник в  глубине  на  пригорке.  Но  самое
худшее было в том, что из-за сосен выглядывали  соломенные  крыши  близкой
деревни: ветер, видно было, косо тянул в небо хвост дыма из трубы.
   Рыбак высморкался, рассеянно вытер пятерней нос.
   - Ну, куда деться?
   Деваться действительно было некуда, но и  не  стоять  же  так,  посреди
дороги. И они, еще более приунывшие и встревоженные, потащились к деревне.
   Поначалу им вроде везло: деревня, наверно, только  еще  просыпалась,  и
они, никого не встретив на своем пути, благополучно добрались до кладбища.
Разных следов тут было в избытке - на дороге и возле нее в поле. По  слабо
обозначенной на снегу тропинке они поспешно свернули  под  низко  нависшие
ветви  сосен.  Обычно  Сотников  с  трудом  преодолевал  в  себе  какое-то
пугающе-брезгливое чувство при виде этого  печального  пристанища,  всегда
старался обойти его, не задерживаясь. Но теперь  это  кладбище,  казалось,
послано богом для их спасения - иначе  где  бы  они  укрылись  на  виду  у
деревня.
   Они  торопливо  прошли  мимо  свежего,  еще  не   присыпанного   снегом
глинистого бугорка детской  могилки,  и  раскидистые  суковатые  сосны  да
несколько оград на снегу заслонили их от деревенских окон. Идти тут  стало
легче - Сотников, усердно помогая себе руками, хватался то за крест, то за
комель  дерева  или  штакетник  ограды.  Порядком  отойдя  от  дороги,  он
подобрался к толщенному комлю  сосны  и  тяжело  рухнул  в  снег.  За  эту
проклятую ночь все  в  нем  исстрадалось,  намерзлось,  зашлось  глубинной
неутихающей болью.
   Он страдал от своей физической беспомощности и лежал, прислонясь спиной
к шершавому комлю сосны, закрыв глаза, чтобы  не  встретиться  взглядом  с
Рыбаком, не начать с ним разговор. Он знал, о чем будет этот  разговор,  и
избегал его. Он чувствовал себя почти виноватым оттого, что, страдая  сам,
подвергал риску товарища, который без него, конечно, был  бы  уже  далеко.
Рыбак был здоров, обладал  большей,  чем  Сотников,  жаждой  жить,  и  это
налагало  на  него  определенную  ответственность  за  обоих.  Так   думал
Сотников, нисколько  не  удивляясь  безжалостной  настойчивости  Рыбака  в
попытках выручить его минувшей ночью. Он относил это к обычной  солдатской
взаимовыручке и не имел  бы  ничего  против  Рыбаковой  помощи,  будь  она
обращена к кому-нибудь третьему. Но сам он, хотя и был ранен, ни за что не
хотел признать себя слабым, нуждавшимся в посторонней помощи  -  это  было
для него непривычно и противно всему его существу. Как  мог,  он  старался
справиться с собой сам,  а  там,  где  это  не  получалось,  умерить  свою
зависимость от кого бы то ни было. И от Рыбака тоже.
   Однако Рыбак, видно  мало  вникая  в  переживания  товарища,  продолжал
заботиться о нем и, немного передохнув, сказал:
   - Подожди тут, а я подскочу. Вон хата близко. В  случае  чего  в  гумне
перепрячемся.
   "Подождать - это хорошо, - подумал Сотников, - лишь бы не идти".  Ждать
он готов был долго, только бы дождаться чего-нибудь обнадеживающего. Рыбак
устало поднялся на ноги, взял карабин. Чтобы  тот  не  бросился  в  глаза,
перехватил его,  словно  палку,  за  конец  ствола  и  широко  зашагал  по
заснеженным буграм могил. Сотников раскрыл глаза, повернувшись немного  на
бок, подобрал поближе винтовку. Между стволов сосен совсем  недалеко  была
видна крайняя изба  деревни,  развалившийся  сарай  при  ней;  на  старом,
покосившемся тыне ветер трепал какую-то забытую тряпку.
   Людей там как будто не было.
   Рыбак вскоре пропал из его поля зрения, но в деревне  по-прежнему  было
тихо и пустынно. Чтобы удобнее пристроить раненую ногу, Сотников ухватился
за шероховатую, в лишаях палку ограды, и та, тихо хрустнув, осталась в его
руке. Могила была старая, наверно, давно заброшенная, в ее  ограде  из-под
снега торчал одинокий камень, не было  даже  креста.  Струхлевшая  оградка
доживала свой век - видно, это было последнее, что осталось от человека на
земле. И вдруг Сотникову стало нестерпимо  тоскливо  на  этом  деревенском
кладбище, среди могильных оград и камней,  гнилых,  покосившихся  крестов,
глядя на которые он с печальной иронией подумал: "Зачем? Зачем  весь  этот
стародавний обычай с памятниками,  который,  по  существу,  не  более  чем
наивная попытка человека продлить свое присутствие на земле после  смерти?
Но разве это возможно? И зачем это надо?
   Нет, жизнь - вот единственная реальная ценность для всего сущего и  для
человека тоже. Когда-нибудь в совершенном человеческом обществе она станет
категорией-абсолютом, мерой и ценою всего.  Каждая  такая  жизнь,  являясь
главным смыслом живущего, будет не меньшею ценностью для общества в целом,
сила и гармония которого определятся счастьем всех его членов.  А  смерть,
что ж  -  смерти  не  избежать.  Важно  только  устранить  насильственные,
преждевременные смерти, дать  человеку  возможность  разумно  и  с  толком
использовать и без того не так уж продолжительный свой срок на земле. Ведь
человек при всем его невероятном могуществе, наверно, долго еще  останется
все таким же физически легко уязвимым,  когда  самого  маленького  кусочка
металла более чем достаточно, чтобы навсегда  лишить  его  единственной  и
такой дорогой ему жизни.
   Да, физические способности человека ограничены в своих возможностях, но
кто определит возможности его духа? Кто  измерит  степень  отваги  в  бою,
бесстрашие и твердость перед лицом врага, когда человек, начисто  лишенный
всяких  возможностей,   оказывается   способным   на   сокрушающий   взрыв
бесстрашия?"
   Сотников на всю жизнь запомнил,  как  летом  в  полевом  шталаге  немцы
допрашивали пожилого седого полковника, искалеченного в бою, с  перебитыми
кистями рук, едва живого. Этому пол