их просьбам, будто это уже были не люди. И это еще больше  убедило
Рыбака в том, что дело их кончено, будет смерть. Но как же так?  И  почему
же он не решился, когда у него были свободными руки?
   Что-то в нем отчаянно  затрепыхалось  внутри  от  сознания  совершенной
оплошности, и он растерянным взглядом заметался вокруг. Но спасения  нигде
не было. Напротив, судя по всему, быстро приближался конец. На крыльцо  из
помещения один за другим начало выходить начальство - какие-то чины в  еще
новенькой,  видно  только  что  напяленной,  полицейской   форме:   черных
коротковатых шинелях  с  серыми  воротниками  и  такими  же  обшлагами  на
рукавах, при пистолетах; двое, наверно немцы, были в  длинных  жандармских
шинелях и фуражках с высоко поднятым верхом. Несколько человек,  одетых  в
штатское, с шарфами на шеях, держались заметно отчужденно -  будто  гости,
приглашенные на чужой праздник. Полицаи  на  дворе  уважительно  притихли,
подобрались. Кто-то торопливо посчитал сзади:
   - Раз, два, три, четыре, пять...
   - Ну, все готово? - спросил с крыльца  плечистый  полицай  с  маленькой
кобурой на животе.
   Именно эта кобура,  а  также  фигура  сильного,  видного  среди  других
человека подсказали Рыбаку, что это начальник. Только он подумал об  этом,
как сзади сипло выкрикнул Сотников:
   - Начальник, я хочу сделать одно сообщение.
   Остановись на ступеньках, начальник вперил в арестанта тяжелый взгляд.
   - Что такое?
   - Я партизан. Это я ранил вашего полицая,  -  не  очень  громко  сказал
Сотников и кивнул в сторону Рыбака. - Тот здесь оказался случайно  -  если
понадобится, могу объяснить. Остальные ни при чем. Берите одного меня.
   Начальство на крыльце примолкло.  Двое,  шедшие  впереди,  недоумевающе
переглянулись между собой, и  Рыбак  ощутил,  как  в  душе  его  вспыхнула
маленькая спасительная искорка, зажегшая слабенькую еще надежду:  а  вдруг
поверят? Это его обнадежившее чувство тут же породило тихую  благодарность
Сотникову.
   Однако минутное внимание  на  лице  начальника  сменилось  нетерпеливой
строгостью.
   - Это все? - холодно спросил он и шагнул со ступеньки на снег.
   Сотников заикнулся от неожиданности.
   - Могу объяснить подробнее.
   Кто-то недовольно буркнул, кто-то  заговорил  по-немецки,  и  начальник
махнул рукой.
   - Ведите!
   "Вот как, не хочет даже и слушать", - опять впадая в отчаяние,  подумал
Рыбак. Наверное, все уже решено загодя. Но как же тогда  он?  Неужели  так
ничем и не поможет ему это героическое заступничество Сотникова?
   Осторожно  ступая  по  прогибающимся  деревянным  ступенькам,   полицаи
сходили с крыльца. И вдруг в одном из них, что на этот  раз  также  был  в
полицейской форме, Рыбак узнал Портнова. Ну, разумеется, это был тот самый
вчерашний следователь, который так  обнадежил  его  своим  предложением  и
теперь как бы отступился. Увидев его,  Рыбак  встрепенулся,  весь  подался
вперед. Была не была - теперь ему уже ничто не казалось  ни  страшным,  ни
даже неловким.
   - Господин следователь! Господин  следователь,  одну  минутку!  Вы  это
вчера говорили, так, я согласен. Я  тут,  ей-богу,  ни  при  чем.  Вот  он
подтвердил...
   Начальство,  которое  уже  направлялось  со  двора   к   улице,   опять
недовольно, по одному стало останавливаться. Остановился и Портнов.  Новая
полицейская  шинель  на  нем  казалась  явно  не  по  размеру  и  необмято
топорщилась на его маленькой, тощей фигуре, черная  пилотка  по-петушиному
торчала в сторону. Но в облике следователя заметно прибыло  начальственной
важности, какой-то показной строгости. Высокий,  туго  перетянутый  ремнем
немец в шинели вопросительно взглянул на него, и следователь что-то  бойко
объяснил по-немецки.
   - Подойдите сюда!
   При пристальном внимании с обеих сторон Рыбак подошел к крыльцу. Каждый
его шаг мучительным, ударом отзывался в  его  душе.  Ниточка  его  еще  не
окрепшей надежды с каждой секундой готова была навсегда оборваться.
   - Вы согласны вступить в полицию? - спросил следователь.
   - Согласен, - со всей искренностью, на которую  был  способен,  ответил
Рыбак.
   Он не сводил своего почти преданного взгляда с  несвежего,  немолодого,
хотя и тщательно выбритого лица Портнова. Следователь и  немец  обменялись
еще несколькими фразами по-немецки.
   - Так. Развязать!
   - Сволочь! - как удар, стукнул его  по  затылку  негромкий  злой  окрик
Сотникова, который тут же и выдал себя знакомым болезненным кашлем.
   Но пусть! Что-то грозное, неотвратимо подступавшее к нему, вдруг  стало
быстро отдаляться, Рыбак глубже вздохнул и почувствовал, как сзади дернули
его за руки. Но он не оглянулся даже. Он мощно почувствовал  только  одно:
будет жить! Развязанные руки  его  вольно  опали  вдоль  тела,  и  он  еще
неосознанно  сделал  шаг  в  сторону,  всем  существом   стараясь   скорее
отделиться от прочих, - теперь ему хотелось быть как можно от них  дальше.
Он отошел еще на три шага, и никто не остановил его. Кто-то из  начальства
повернулся, направляясь к воротам, как сзади раздался крик Демчихи:
   - Ага, пускаете! Тогда пустите  и  меня!  Пустите!  У  меня  малые,  а,
божечка, как же они!..
   Ее исполненный дикого отчаяния крик снова заставил всех остановиться, и
ближе других к ней оказался Портнов. Высокий немец недовольно  прокартавил
что-то, и следователь взмахнул рукой.
   - Ведите! - сказал он и повернулся в сторону  Рыбака.  -  Вы  подсобите
тому, - вдруг указал он на Сотникова.
   Рыбаку это мало понравилось, от Сотникова теперь он хотел бы  держаться
подальше. Но приказ есть приказ, и он с готовностью подскочил к  недавнему
своему товарищу, взял его под руку.
   Сквозь  настежь  раскрытые  ворота  их  повели  на  улицу.  Полицаи   с
винтовками  наготове  шли  по  обе  стороны.   Начальство,   растянувшись,
приотстало, пропуская их впереди себя. Первым шел Петр - высокий и старый,
с белою, без шапки головой и заломленными назад  руками.  За  ним,  давясь
плачем, тащилась Демчиха. Рядом в какой-то темной, с чужого плеча одежке с
длинными рукавами быстренько семенила босыми ногами Бася.
   Рыбак поддерживал под руку Сотникова, который как-то  на  глазах  сник,
еще больше осунулся и, кашляя, медленно тащился за всеми, сильно  припадая
на раненую ногу. Почерневшая его стопа, будто  неживая,  костяно  ковыряла
пальцами снег, оставляя на нем неестественные зимой отпечатки. Он  молчал,
и Рыбак не отважился заговорить с ним. Идя вместе, они  уже  оказались  по
разные стороны черты, разделявшей людей на друзей и врагов. Рыбак  хотя  и
чувствовал, будто виноват в чем-то, но старался себя убедить, что  большой
вины за ним нет. Виноват тот, кто делает что-то по  своей  злой  воле  или
ради выгоды. А у него какая же выгода? Просто он имел больше  возможностей
и схитрил, чтобы выжить. Но он не изменник. Во всяком случае,  становиться
немецким прислужником не собирался. Он все  ждал,  чтобы  улучить  удобный
момент - может, сейчас, а может, чуть позже, и только они его увидят...



18

   Сотников  ясно  понял,  что  ровным  счетом  ничего  не  добился.   Его
намерение, так естественно пришедшее к нему ночью и  почти  принесшее  ему
успокоение, лопнуло как мыльный пузырь. Полиция была марионеткой в руках у
немцев и совершенно безразлично отнеслась к его показанию -  наплевать  ей
на то,  кто  из  них  виноват,  если  прибыл  соответствующий  приказ  иди
появилась потребность в убийстве.
   Едва держась на ногах,  он  ослабело  тащился  за  всеми,  стараясь  не
слишком опираться на чужую теперь и противную ему Рыбакову руку.  То,  что
произошло во дворе полиции,  совершенно  сокрушило  его  -  такого  он  не
предвидел. Безусловно, от страха или из ненависти люди способны  на  любое
предательство, но Рыбак, кажется, не был предателем, как не был и  трусом.
Сколько ему  предоставлялось  возможностей  перебежать  в  полицию,  да  и
струсить было предостаточно случаев, однако всегда он  держался  достойно.
По крайней мере, не хуже других. Видно, здесь все дело в корыстном расчете
ради спасения своей шкуры, от которого всегда один шаг до предательства.
   Сотникову было мучительно обидно за свое  наивное  фантазерство  -  сам
потеряв надежду избавиться от смерти, надумал спасать других. Но  те,  кто
только и жаждет любой ценой выжить,  заслуживают  ли  они  хотя  бы  одной
отданной за них жизни? Сколько уже  их,  человеческих  жизней,  со  времен
Иисуса Христа было принесено на жертвенный алтарь человечества, и  многому
ли они научили это человечество? Как и тысячи лет назад, человека  снедает
в первую очередь забота о самом себе, и самый благородный порыв к добру  и
справедливости порой кажется со стороны по меньшей мере чудачеством,  если
не совершенно дремучей глупостью.
   Сотников понемногу приходил в  себя,  его  начала  донимать  стужа.  От
слабости на лбу выступил пот, который не сразу высыхал на морозном  ветру,
и голова оттого стыла  до  ломоты  в  мозгу.  И  вообще,  студеный  ветер,
кажется, начисто выдувал из него остатки накопленного за ночь тепла,  тело
опять начал сотрясать озноб. Но Сотников старался дотерпеть до конца.
   На пустой местечковой улице они перешли мосток, дальше с одной  стороны
начинался  узенький  огороженный  скверик  с  несколькими  рядами  тонких,
стывших на морозе деревцев. Впереди на пригорке высился белый  двухэтажный
дом;  широкое  полотнище  фашистского  флага  развевалось  на  его   углу.
Наверное, там размещалась управа или комендатура, возле которой копошилось
какое-то сборище. Сотников удивился: какая нужда собрала этих людей в одно
место? Потом он подумал, что, возможно, сегодня базар. А  может,  что-либо
случилось? Или скорее всего согнали население, чтобы устрашить расстрелом.
Если так, пусть расстреливают, им еще легче будет принять смерть на  виду.
Что же касается страха, то его на войне и так хватает с избытком, и тем не
менее борьба разгорается. На смену казненным придут другие. Смелые  всегда
найдутся.
   Они  медленно  приближались  к  этому  дому.  Степа  Сотникова,   будто
негнущийся  протез,  выковыривала  странные  ямки  в   рыхлом,   растертом
полозьями и  лошадиными  копытами  снегу,  нога  вся  горела  непрестанной
глубинной  болью  и  с  усилием  подчинялась  ему.  Видно,   он   все   же
преувеличивал свои силы, когда в начале  пути  вознамерился  идти  сам,  -
теперь он почти виснул на твердой руке Рыбака. От мостика начался  пологий
подъем, и ему стало еще труднее, не хватало  дыхания,  в  глазах  темнело,
дорога то и дело ускользала из-под  ног.  Он  испугался,  что  не  дойдет,
свалится, и тогда раньше времени пристрелят, как паршивого пса, в  канаве.
Нет, этого он не мог позволить себе - даже в его  положении  это  казалось
слишком. Свою смерть,  какой  бы  она  ни  была,  он  должен  встретить  с
солдатским достоинством - это стало главною целью его последних минут.
   Они взошли на пригорок и  остановились.  С  трудом  вздохнув,  Сотников
вперил взгляд в спину передних, ожидая, что они опять  двинут  дальше.  Но
конвойные  полицаи  также  остановились,   впереди   послышался   разговор
по-немецки - несколько  человек  из  начальства  ждали  под  стеной  этого
добротного дома. Напротив,  через  улицу,  у  штакетника,  отгораживающего
сквер, и возле двух облезлых  будок-ларьков  застыли  пять-шесть  десятков
людей, также явно  чего-то  ожидавших.  Стало  похоже,  что  их  небольшая
процессия прибыла к месту назначения - дальше дороги не было.
   И тогда Сотников увидел веревки.
   Пять гибких  пеньковых  петель  тихо  покачивались  над  улицей,  будто
демонстрируя перед всеми отменную надежность  своих  толстых,  со  знанием
дела затянутых узлов. Висели они  на  перекладине  старой,  еще  довоенной
уличной арки. "Пригодилась", -  мелькнуло  в  голове  у  Сотникова,  сразу
узнавшего это традиционное для райцентра сооружение - точно такая же  арка
была когда-то и в его городке.  Перед  праздником  ее  убирали  дерезой  и
хвоей, прилаживали наверху лозунг, написанный чернилами  на  куске  обоев.
Рядом перед исполкомом  собирали  праздничные  митинги,  и  под  невысоким
пролетом арки проходили колонны учеников из двух школ, рабочих льнозавода,
мастерских и тарного комбината. На крестовине вверху обычно горела  звезда
из фанеры или развевался на ветру флажок, придававшие особо  торжественную
завершенность всему сооружению. Теперь же там ничего не  было,  только  на
столбах из-под почерневших  реек-лучин  выглядывали  бумажные  обрывки  да
трепыхался  на  ветру  какой-то  вылинявший  лоскут  размером   с   уголок
пионерского галстука. Оккупанты принесли на арку  свое  украшение  в  виде
этих новеньких,  наверно  специально  ради  такого  случая  выписанных  со
склада, веревок.
   А он думал, будет расстрел...
   Двое - полицай и еще кто-то в серой суконной  поддевке  -  несли  через
улицу старую, колченогую скамью, и Сотников понял, что это для них,  чтобы
достать до петли, прежде  чем  заболтаться,  свернув  на  плечо  голову  -
беспомощно, отвратительно и безголосо. Ему вдруг стало противно от  одного
лишь представления о себе повешенном, да  и  от  всей  этой  унизительной,
бесчеловечной расправы. За время войны он и не подумал даже о  возможности
другой гибели, чем от осколка или пули, и теперь  все  в  нем  взвилось  в
инстинктивном протесте против этого адского удушения петлей.
   Но он ничем уже не мог помочь ни себе, ни другим.  Он  только  мысленно
уговаривал себя: ничего, ничего!..  В  конце  концов,  это  их  право,  их
звериный обычай, их власть. Теперь последняя его обязанность - терпеть без
тени страха или сожаления. Пусть вешают.
   Скамейку там, наверное, уже установили. Проворный, вездесущий Стась,  а
также здоровенный, ниже хлястика подпоясанный по шинели  Будила  и  другие
полицаи повели их под арку. Наступая на закостеневшую, болезненную ступню,
Сотников прикинул: оставалось шагов  пятнадцать-двадцать,  и  он  отнял  у
Рыбака руку - хотел дойти сам. Они прошли  между  полицаев,  возле  группы
немецкого и штатского начальства, которое терпеливо топталось  под  стеной
здания.  Начинался  спектакль,  местная  полицейская  самодеятельность  на
немецкий манер.  Полицаи  поторапливались,  суетились,  что-то  у  них  не
получалось как следует. Некоторые из начальства хмурились, а другие  незло
и беззаботно  переговаривались,  будто  сошлись  по  будничной,  не  очень
интересной надобности и скоро возвратятся к своим привычным  делам.  С  их
стороны доносился запах сигарет и одеколона, слышались обрывки  случайных,
ничего не значащих фраз. Сотников, однако, не смотрел туда -  притащившись
к арке, чтобы не упасть, прислонился  плечом  к  столбу  и  в  изнеможении
прикрыл глаза.
   Нет, наверно, смерть ничего не решает и ничего не  оправдывает.  Только
жизнь дает людям определенные возможности, которые ими осуществляются  или
пропадают напрасно, только жизнь может противостоять злу и насилию. Смерть
же лишает всего. И если  тому  лейтенанту  в  сосняке  своей  гибелью  еще
удалось чего-то добиться, то вряд ли он на это рассчитывал.  Просто  такая
смерть была необходима ему самому, потому что он не хотел погибать  овцой.
Но что делать, если при всей твоей  самоотверженности  ты  лишен  малейшей
возможности? Что можно сделать за пять минут до конца, когда ты  уже  едва
жив и не в состоянии даже громко выругаться, чтобы досадить этим бобинам?
   Да,  награды  не  будет,  как  не  будет  признательности,  ибо  нельзя
надеяться на то, что не заслужено. И все же согласиться с  Рыбаком  он  не
мог, это противоречило всей его человеческой  сущности,  его  вере  и  его
морали. И хотя и без того неширокий круг его возможностей  становился  все
уже и  даже  смерть  ничем  уже  не  могла  расширить  его,  все  же  одна
возможность у него еще оставалась.  От  нее  уж  он  не  отступится.  Она,
единственная, в самом деле зависела только от него и никого больше, только
он полновластно распоряжался ею, ибо только в  его  власти  было  уйти  из
этого мира по совести, со свойственным человеку достоинством. Это была его
последняя милость, святая роскошь, которую как награду даровала ему жизнь.
   По одному их начали разводить вдоль виселицы. Под крайнюю от начальства
петлю поставили  притихшего  в  своей  покорной  сосредоточенности  Петра.
Сотников взглянул на него и виновато поморщился. Еще вчера  он  досадовал,
что они не  застрелили  этого  старосту,  а  теперь  вот  вместе  придется
повиснуть на одной перекладине.
   Петра первым заставили влезть на скамью, которая  угрожающе  покосилась
под его  коленями  и  едва  не  опрокинулась.  Будила,  наверно,  и  здесь
заправляющий обязанностями главного палача, выругался, сам вскочил  наверх
и втащил туда старика. Староста с осторожностью выпрямился на  скамье,  не
поднимая головы, сдержанно и значительно, как в церкви, поклонился  людям.
Потом к скамье подтолкнули Басю. Та проворно взобралась на свое  место  и,
зябко   переступая   замерзшими,   потрескавшимися   ногами,   с   детской
непосредственностью принялась разглядывать  толпу  у  штакетника  -  будто
высматривала там знакомых.
   Скамьи на всех, однако, не хватило. Под следующей петлей  стоял  желтый
фанерный ящик, а на остальных двух местах торчали  в  снегу  полуметровые,
свежеотпиленные от бревна чурбаны. Сотников подумал, что его определят  на
ящик, но к ящику подвели Демчиху, а его Рыбак с полицаем потащили на край,
к чурбанам.
   Он еще не дошел до своего места, как сзади опять раздался крик Демчихи.
От неожиданности Сотников оглянулся - женщина, упираясь  ногами,  всячески
отбивалась от полицаев, не желая лезть под петлю.
   - Ай, паночки, простите! Простите  дурной  бабе,  я  ж  не  хотела,  не
думала!
   Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал  Будила,  и
полицай, ведший Сотникова,  оставил  его  на  Рыбака,  а  сам  бросился  к
Демчихе. Несколько полицаев потащили ее на ящик.
   Рыбак,  оставшись  с  Сотниковым,  не  очень  уверенно  подвел  его   к
последнему под аркой чурбану и остановился. Как раз над  ними  свешивалась
новенькая, как и остальные, пеньковая удавка с узковато затянутой  петлей,
тихонько раскручивающейся вверху. "Одна на двоих", - почему-то  подумалось
Сотникову, хотя было очевидно, что эта петля для него. Надо  было  влезать
на чурбан. Он недолго помедлил  в  нерешительности,  пока  в  сознании  не
блеснуло отчаянное, как ругательство: "Эх, была  не  была!"  Бросив  уныло
застывшему  Рыбаку:  "Держи!",  он  здоровым  коленом   стал   на   торец,
свежезаслеженный грязным отпечатком чьей-то подошвы.  Рыбак  тем  временем
обеими руками обхватил подставку. Для равновесия  Сотников  слегка  оперся
локтем о его спину, напрягся и, сжав зубы, кое-как взобрался наверх.
   Минуту он тихо стоял, узко составив ступни на круглом нешироком  срезе.
Затылок его уже ощутил шершавое, леденящее душу прикосновение петли. Внизу
застыла широкая в полушубке спина  Рыбака,  заскорузлые  его  руки  плотно
облапили сосновую кору чурбана. "Выкрутился, сволочь!" - недобро, вроде бы
с завистью подумал про него Сотников и тут  же  усомнился:  надо  ли  так?
Теперь, в последние мгновения жизни, он неожиданно  утратил  прежнюю  свою
уверенность в праве  требовать  от  других  наравне  с  собой.  Рыбак  был
неплохим партизаном, наверно, считался опытным старшиной в армии,  но  как
человек и гражданин,  безусловно,  недобрал  чего-то.  Впрочем,  он  решил
выжить любой ценой - в этом все дело.
   Рядом все плакала, рвалась из рук  полицаев  Демчиха,  что-то  принялся
читать по бумажке немец в желтых перчатках - приговор или,  может,  приказ
для согнанных жителей перед этой казнью. Шли  последние  минуты  жизни,  и
Сотников, застыв на чурбане, жадным прощальным взглядом вбирал в себя весь
неказистый, но такой привычный с самого детства вид  местечковой  улицы  с
пригорюнившимися   фигурами   людей,   чахлыми    деревцами,    поломанным
шт