несли его, что Рыбак опасался, как бы  не  упасть  с
ношей. Немецкий карабин за спиной больно бил по бедру прикладом,  тихонько
-  звякали  в  карманах   патроны.   Еще   издали   он   приметил   что-то
расплывчато-темное впереди, наверно, опять кустарник, и повернул  к  нему.
Крики позади умолкли, выстрелов пока не было. Похоже было на то, что они с
Сотниковым уже скрылись из поля зрения тех, на дороге.
   Но вот склон пригорка окончился, стал глубже снег, и Рыбак,  охваченный
новой заботой, глянул назад. Сотников отстал так далеко,  что  показалось:
вот-вот его схватят живьем. Впрочем, тот и  теперь  как  будто  совсем  не
спешил - не бежал, а едва тащился в снеговом  сумраке.  И  самое  скверное
было то, что Рыбак ничем не мог пособить  ему,  он  только  безостановочно
стремился вперед, тем  самым  увлекая  товарища.  Надо  было  добежать  до
кустарника, который вроде уже недалеко чернел впереди.
   - Стой! Бандитское отродье, стой! - опять раздались сзади угрожающие, с
ругательством крики.
   Значит, все-таки догоняют. Не оглядываясь - неудобно было оглянуться  с
овцой, - Рыбак по крикам понял, что те уже на пригорке и, наверно, увидели
их.  Слишком  невыгодным  оказалось  их  положение,  особенно   Сотникова,
которому до кустарников еще бежать и бежать. Ну что  ж...  Как  всегда,  в
минуту наибольшей опасности каждый заботился о себе, брал  свою  судьбу  в
собственные руки. Что до Рыбака, то который уже раз за войну его  выручали
ноги.
   Кустарник, оказывается, был значительно дальше, чем показалось в  ночи.
Рыбак не одолел еще и половины пути к нему, как сзади загрохали  выстрелы.
Стрелки были, однако, более чем никудышные, он, не оглядываясь, понял  это
по тому, как тугой струной над ним прошла пуля. Слишком высоко прошла, это
он понял точно. И он заставил себя под теми пулями добежать до кустарника.
   Наверно, тут начиналось луговое болотце - на снежной равнине ощетинился
голыми ветвями ольшаник, в рыхлом снегу под ногами мягко бугрились  кочки.
Рыбак упал в самом начале кустарника, свалил со спины овцу. Пожалуй,  надо
было бежать дальше, но у него уже  не  оставалось  сил.  Сзади  вовсю  шла
перестрелка, и он понял, что их задержал Сотников. Сначала это  обрадовало
Рыбака: значит, оторвался, теперь в кустарнике можно запутать свой след  и
уйти. Но прежде надо было оглядеться. С карабином в руке  он  привстал  на
коленях и увидел  вдали  Сотникова,  который  слабо  шевелился  под  самым
пригорком. Однако отсюда сквозь серый сумрак ночи невозможно было  понять,
куда  он  двигался  или,  может,  вовсе  стоял  на  одном   месте.   После
трех-четырех выстрелов с  пригорка  один  грохнул  ближе  -  в  нем  Рыбак
отчетливо узнал выстрел Сотникова. Но все-таки какой смысл в их  положении
начинать перестрелку с полицией, этого Рыбак не знал. Наверно,  надо  было
как можно скорее уходить - кустарник на их пути позволил бы оторваться  от
преследователей. Но Сотников будто не понимал этого, похоже, залег и  даже
перестал шевелиться. Если бы не его выстрелы, можно было бы подумать,  что
он убит.
   А может, он ранен?
   От этой мысли Рыбаку стало не по себе, но чем-либо помочь Сотникову  он
не мог. Полицаи сверху, с пригорка, наверное, отлично видят  одинокого  на
снегу  человека,  и,  хотя  пока  не  бегут  к  нему  -  они,  безусловно,
расстреляют его из винтовок. Если же Рыбак бросится на помощь, убьют обоих
- в этом он был уверен. Так случилось во время  финской,  когда  проклятые
кукушки набивали по четыре-пять человек за минуту,  и  все  тем  же  самым
примитивным способом: к первому подстреленному бросался на  выручку  сосед
по цепи и тут же ложился рядом; потом к ним полз следующий.  И  каждый  из
этих следующих понимал, что его ждет там, но и не  мог  удержаться,  видя,
как погибает товарищ.
   Значит, пока есть возможность, надо уходить: Сотникова уже не  спасешь.
Решив так, Рыбак скоренько забросил за спину карабин, решительным  усилием
взвалил на плечи овцу и, спотыкаясь о кочки, припустился краем болота.
   Наверно, он далеко уже ушел с  того  места  и  снова  выбился  из  сил.
Выстрелы сзади стихли, и он, прислушиваясь к тишине, с неясным облегчением
думал, что, по-видимому, там все уже кончено. Но  спустя  минуту  или  две
выстрелы раздались снова. Бабахнуло  три  раза,  одна  пуля  с  затухающим
визгом прошла  над  болотом.  Значит,  Сотников  еще  жил.  И  именно  эти
неожиданные выстрелы отозвались в Рыбаке новой  тревогой.  Они  сдерживали
его  бег  и  будоражили  его  обостренные  опасностью  чувства.  Овца  все
тяжелела, порой ее мягкий, податливый груз казался чужим и нелепым,  и  он
механически тащил ее, думая совсем о другом.
   Через минуту впереди показался неглубокий овражек-промоина, возможно  -
берег замерзшей речушки. Наверно, следовало перейти на другую сторону,  но
только Рыбак сунулся туда, как, поскользнувшись, выпустил ношу и на  спине
сполз по снегу до  низа.  Выругавшись,  вскочил,  разгребая  руками  снег,
выбрался наверх и вдруг отчетливо понял, что  уходить  нельзя.  Как  можно
столько силы тратить на эту проклятую овцу, если  там  оставался  товарищ?
Конечно, Сотников был еще жив и напоминал о себе выстрелами. По  существу,
он прикрывал Рыбака, тем спасая его от гибели, но ему  самому  было  очень
плохо. Ему уже не выбраться. А Рыбаку так просто было уйти - вряд  ли  его
теперь догонят.
   Но что он скажет в лесу?
   Вся неприглядность его прежнего намерения стала  столь  очевидной,  что
Рыбак тихо выругался и в смятении опустился на  край  овражка.  Вдали,  за
кустарником, грохнул еще один выстрел, и больше выстрелов с  пригорка  уже
не было. "Может, там что изменилось", - подумал Рыбак. Наступила  какая-то
тягучая пауза,  в  течение  которой  у  него  окончательно  созрело  новое
решение, и он вскочил.
   Стараясь не рассуждать больше, он  быстрым  шагом  двинулся  по  своему
следу назад.



6

   Сотников не имел намерения начинать перестрелку -  он  просто  упал  на
склоне, в голове закружилось, все вокруг поплыло, и он испугался, что  уже
не поднимется.
   Отсюда ему хорошо было видно, как Рыбак внизу изо  всех  сил  мчался  к
кустарнику, руки его по-прежнему были заняты ношей, и Сотников  не  позвал
его, не крикнул, потому как  знал:  спасаться  уже  поздно.  Задыхаясь  от
усталости, он неподвижно лежал в снегу, пока не услышал сзади голоса и  не
понял, что его скоро схватят. Тогда он вытащил из снега винтовку и,  чтобы
на минуту отодвинуть от себя то самое страшное, что должно было произойти,
выстрелил в сумерки. Пусть знают, что так просто он им не дастся.
   Наверно,  его  выстрел  подействовал:  они  там,  в  поле,   вроде   бы
остановились. И он подумал, что надо  воспользоваться  случаем  и  все  же
попытаться уйти. Хотя он и знал, что шансы его слишком ничтожны, он все же
совладал со своей слабостью, напрягся и, опершись на  винтовку,  встал.  В
это время они появились  неожиданно  близко  от  него  -  три  неподвижных
силуэта на сером горбу  пригорка.  Наверно  заметив  его,  крайний  справа
что-то вскрикнул, и Сотников, почти не целясь, выстрелил второй раз.  Было
видно, как они там шарахнулись от  его  пули,  присели  или  пригнулись  в
ожидании новых выстрелов. Он же, загребая бурками снег, шатко и неуверенно
побежал вниз, каждую секунду рискуя  снова  распластаться  на  заснеженном
склоне. Рыбак уже был далеко, под самым кустарником, и  Сотников  подумал:
может, уйдет? Он и сам из последних  сил  старался  подальше  отбежать  от
этого пригорка, но не сделал и сотни шагов, как сзади почти залпом ударили
выстрелы.
   Несколько шагов он еще бежал, уже чувствуя,  что  упадет,  -  в  правом
бедре вдруг запекло, липкая горячая мокрядь поползла по  колену  в  бурок.
Еще через несколько шагов почти перестал чувствовать ногу, которая  быстро
тяжелела и с трудом подчинялась ему.  Через  минуту  он  рухнул  на  снег.
Сильной боли, однако, не чувствовал, было только нестерпимо жарко в  груди
и очень жгло выше колена. В штанине  все  стало  мокрым.  Некоторое  время
лежал, до боли закусив губу. В сознании уже не  было  страха,  который  он
пережил раньше, не было даже сожаления - пришло лишь трезвое  и  будто  не
его,  а  чье-то   постороннее,   чужое   и   отчетливое   понимание   всей
неотвратимости скорой гибели. Слегка удивляло, что она  настигла  его  так
внезапно, когда меньше всего ее ждал.  Сколько  раз  в  самые  безвыходные
минуты смерть все-таки обходила его стороной. Но тут обойти уже не могла.
   Сзади опять послышались голоса -  наверно,  это  приближались  полицаи,
чтобы взять его живым или мертвым. Испытывая быстро усиливающуюся  боль  в
ноге и едва превозмогая слабость,  он  приподнялся  на  руках,  сел.  Полы
шинели, бурки, рукава и колени были густо вываляны  в  снегу,  на  штанине
выше колена расплывалось мокрое пятно  крови.  Впрочем,  он  уже  перестал
обращать на это внимание - двинув затвором, выбросил из винтовки стреляную
гильзу и достал новый патрон.
   Он снова увидел троих на склоне - один впереди, двое сзади,  -  неясные
тени не очень уверенно спускались с  пригорка.  Сжав  зубы,  он  осторожно
вытянул на снегу раненую ногу, лег и тщательнее, чем  прежде,  прицелился.
Как только звук выстрела отлетел вдаль, он увидел; что там, на склоне, все
разом упали, и сразу же в ночной тишине загрохали  их  гулкие  винтовочные
выстрелы. Он понял, что задержал их, заставил считаться  с  собой,  и  это
вызвало   короткое   удовлетворение.   Расслабляясь   после   болезненного
напряжения, опустился лбом на приклад. Он слишком устал, чтобы  непрерывно
следить за ними или хорониться от их выстрелов, и тихо  лежал,  приберегая
остатки своей способности выстрелить еще. А те, с пригорка, дружно били по
нему из винтовок. Раза два  он  услышал  и  пули  -  одна  взвизгнула  над
головой, другая ударила где-то  под  локоть,  обдав  лицо  снегом.  Он  не
пошевелился - пусть бьют. Если убьют, так что ж... Но пока жив,  он  их  к
себе не подпустит.
   Смерти в бою он не боялся - перебоялся уже за десяток самых безвыходных
положений, - страшно было стать для других обузой, как это случилось с  их
взводным Жмаченко. Осенью в Крыжовском  лесу  тот  был  ранен  осколком  в
живот, и они  совершенно  измучились,  пока  тащили  его  по  болоту  мимо
карателей, когда  каждому  нелегко  было  уберечь  собственную  голову.  А
вечером, когда выбрались в безопасное место, Жмаченко скончался.
   Сотников больше всего боялся именно такой участи, хотя, кажется,  такая
его минует. Спастись, разумеется, не придется. Но он был в сознании и имел
оружие - это главное. Нога как-то странно мертвела от стопы до  бедра,  он
уже не чувствовал и теплоты крови, которой, наверно, натекло  немало.  Те,
на пригорке, после нескольких выстрелов теперь выжидали. Но вот кто-то  из
них поднялся. Остальные остались лежать, а этот один черной  тенью  быстро
скатился со склона  и  замер.  Сотников  потянулся  руками  к  винтовке  и
почувствовал, как он ослабел. К тому же сильней стала болеть нога.  Болело
почему-то колено и сухожилие под ним, хотя пуля попала выше, в  бедро.  Он
сжал зубы и слегка повернулся на левый бок, чтобы с  правого  снять  часть
нагрузки. В тот же момент на пригорке мелькнула еще одна тень  -  сдается,
они там по всем правилам армейской тактики,  перебежками,  приближались  к
нему. Он дождался, пока поднимется третий, и выстрелил. Выстрелил  наугад,
приблизительно - мушка и прорезь были плохо различимы в сумраке.  В  ответ
опять загрохали выстрелы оттуда - на этот раз около  десятка,  не  меньше.
Когда выстрелы утихли, он вынул из  кармана  новую  обойму  и  перезарядил
винтовку.  Все-таки  патроны  надо  было  беречь,  их   оставалось   всего
пятнадцать.
   Наверное, много времени он пролежал в этом снегу. Тело начало мерзнуть,
нога болела все больше; от стужи и потери крови стал донимать озноб.  Было
очень мучительно ждать. А те, постреляв, смолкли, будто пропали в  ночи  -
нигде на пригорке не появилось ни одной тени. Но он чувствовал,  что  вряд
ли они оставят его тут  -  постараются  взять  живым  или  мертвым.  И  он
подумал: а может, они подползают? Или он стал плохо видеть? От слабости  в
глазах начали мельтешить темные пятна, слегка поташнивало.  Он  испугался,
что может потерять сознание, и тогда случится то  самое  худшее,  чего  он
больше всего боялся на этой войне. Значит, последнее, для чего  он  должен
сберечь остатки своих малых сил, - не сдаться живым.
   Сотников осторожно приподнял  голову  -  в  морозных  сумерках  впереди
что-то мелькнуло. Человек? Но вскоре он с облегчением понял,  что  ошибся:
перед стволом  мельтешила  былинка  бурьяна.  Тогда,  сдерживая  стон,  он
пошевелил раненой ногой, которую тут же пронзила сквозная  судорога  боли,
немного подвигал коленом. Пальцев  ступни  он  уже  не  чувствовал  вовсе.
Впрочем, черт с ними, с пальцами, думал он, теперь они ни к  чему.  Вторая
нога была вполне здоровой.
   Времени, наверно, прошло немало, а может, и  не  так  много  -  он  уже
утратил всякое ощущение времени. Его тревожила теперь самая главная мысль:
не дать себя захватить врасплох.  Подозревая,  что  они  ползут,  и  чтобы
как-нибудь задержать их приближение, он  приложился  к  винтовке  и  опять
выстрелил. Но полицаи медлили  что-то,  и  он  подумал,  что,  может,  они
заползли  в  лощину  и  пока  не  видят  его.   Тогда   он   также   решил
воспользоваться этой маленькой передышкой и мучительно перевалился на бок.
   Смерзшийся бурок вообще плохо снимался с ноги,  сейчас  его  надо  было
содрать, не вставая.  И  Сотников  скорчился,  напрягся,  до  скрипа  сжал
челюсти и изо всех сил потянул бурок. Первая попытка ничего не дала. Через
минуту  он  уже  изнемог,  жарко  дышал,  обливаясь  холодным  потом.  Но,
передохнув немного и оглядевшись, с еще большей  решимостью  ухватился  за
бурок.
   Он стащил его после пятой  или  шестой  попытки  и,  вконец  обессилев,
несколько минут не мог пошевелиться на  снегу.  Потом,  боясь  не  успеть,
бросил на снег бурок я приподнял голову.  Сдается,  перед  ним  никого  не
было, Теперь пусть бегут - он был готов  прикончить  себя,  стоило  только
впереть в подбородок ствол винтовки и пальцем  ноги  нажать  спуск.  И  он
порадовался тихой злой радостью: все-таки живым его не возьмут. Но у  него
еще были две обоймы патронов - ими он даст последний свой бой. Он привстал
выше - где-то должны же они быть, эти его противники, не сквозь  землю  же
они провалились...
   Почему-то их не оказалось поблизости. Или, может, он уже плохо видел  в
ночи? Впрочем, ночь как будто потемнела, месяц вверху опять куда-то исчез.
Значит, жизнь все-таки окончится ночью, подумал он, в мрачном,  промерзшем
поле, при полном одиночестве, без людей. Потом его,  наверное,  отвезут  в
полицию, разденут и зароют где-нибудь на  конском  могильнике.  Зароют,  и
никто никогда не узнает, чей там покоится прах. Братская  могила,  которая
когда-то страшила его, сейчас стала недостижимой мечтой,  почти  роскошью.
Впрочем, все это мелочи. У него уже не оставалось ничего такого, о чем  бы
стоило  пожалеть  перед  концом.  Разве  что  эта   винтовка,   безотказно
прослужившая ему на войне. Ни разу она не заела, ни единым  механизмом  не
подвела при стрельбе, бой ее был удивительно справен и меток. Другие имели
скорострельные  немецкие  автоматы,  некоторые  носили  СВТ  -  он  же  не
расставался  со  своей  трехлинейкой.  Ползимы  она  была   его   падежной
защитницей, а теперь вот, наверно, достанется какому-нибудь полицаю...
   Начала мерзнуть его босая нога. Не хватало  еще  отморозить  ее  -  как
тогда нажать спуск? Превозмогая слабость и боль, он пошевелился в снегу  и
вдруг заметил на пригорке движение. Только не оттуда к нему, а  туда.  Две
едва заметные, размытые в  сумерках  тени  медленно  двигались  по  склону
вверх. Скоро они были уже на самом верху пригорка, и он не мог понять, что
там случилось. Они наверняка куда-то отправлялись - возможно, к саням  или
за помощью, он не смел даже и подумать,  что  они  оставляли  его.  Но  он
явственно видел: они возвращались к дороге.
   Значит, он оставался один. Но ведь он все равно долго не  выдержит  так
на морозе, посреди поля и будет лишь медленно погибать от стужи  и  потери
крови. Будто  злясь  на  них  за  это  их  вероломство,  Сотников  кое-как
прицелился и выстрелил.
   И  тут  он  понял,  что  опасался  напрасно:  невдалеке  под  пригорком
прозвучал  выстрел  в  ответ.  Значит,  караульщик  все  же  остался.  Те,
наверное, отравились за помощью,  а  одного  оставили  следить  за  ним  и
держать его под обстрелом. Наверно, они сообразили, что он ранен и  далеко
не уйдет. Что ж, все правильно.
   Однако новый поворот дела даже воодушевил его  -  с  одним  можно  было
побороться. Плохо, правда, что он не видел своего  противника  -  наверно,
удачно замаскировался, гад. А по выстрелам ночью не  очень  угадаешь,  где
тот засел. Полицай же, по всей вероятности, держал его на прицеле - стоило
Сотникову приподнять голову, как вдали грохал  выстрел.  Значит,  придется
лежать и мерзнуть. Озноб уже тряс его непрерывно, и Сотников подумал,  что
долго так не протянет.
   Но он тянул,  неизвестно  на  что  надеясь,  хотя  так  просто  мог  бы
покончить со всем.  Может,  он  захотел  спастись?  По-видимому,  захотел,
особенно теперь, когда те сняли осаду.  Только  как?  Ползти  он  не  мог,
раненой ногой старался не двигать даже. Но здоровая его нога уже замерзала
- значит, он вовсе оставался без ног. А без ног какое спасение?
   Оставив в снегу винтовку, он повернулся на бок и, не  поднимая  головы,
поискал бурок. Тот лежал близко, голенищем в снегу. Он дотянулся до бурка,
высыпал снег и начал  нащупывать  его  окоченевшей  ногой,  чтобы  надеть.
Надеть, однако, не удалось - это оказалось труднее, чем снять. Нога только
вошла в голенище, как опять закружилась  голова,  и  он  сжался,  стараясь
перетерпеть приступ слабости и боли. В это время бахнул и гулким  морозным
эхом покатился по полю выстрел - оттуда же, из-под пригорка. Потом бахнуло
в другой раз и в  третий.  Пуль,  однако,  он  не  услышал,  да  он  и  не
вслушивался вовсе. Боком, скорчившись в своем снежном лежбище, он изо всех
сил старался натянуть бурок. И он натянул его хотя и не до конца, кое-как,
и ему стало легче. Он даже повернул лицо, чтобы  не  так  сильно  жгло  на
снегу щеку и лоб.
   И вдруг он услышал непонятно откуда донесшийся голос:
   - Сотников, Сотников...
   Это поразило его, и он подумал, что, наверное, ему уже  мерещится.  Тем
не менее он оглянулся - сзади в темноте ворошилось что-то живое, вроде  бы
даже полз кто-то и повторял с тихой настойчивостью:
   - Сотников, Сотников!
   Ну, разумеется, это Рыбак!  Сотников  отчетливо  расслышал  его  низкий
встревоженный голос и тогда разом обмяк в  своем  мучительном  напряжении.
Хотя еще было неясно, хорошо это или нет, что Рыбак вернулся (может,  путь
к отходу был также отрезан), но он вдруг понял: гибель откладывается.



7

   Они поползли к кустарнику - впереди Рыбак, за  ним  Сотников.  Это  был
долгий, изнурительный путь. Сотников не успевал за товарищем, а  иногда  и
вовсе замирал в снежной борозде, и тогда Рыбак, развернувшись, хватал  его
за ворот шинели и тащил за собой. Он также выбился из сил - мало того, что
помогал Сотникову, еще волок, на себе  обе  винтовки,  которые  все  время
сваливались со спины и застревали в снегу.  Ночь  потемнела,  в  сумрачной
дымке совсем пропал месяц - это, возможно, и  спасло  их.  Правда,  из-под
пригорка два раза хлопнули выстрелы - наверно, тот полицай все  же  что-то
заметил.
   Кое-как  добравшись  до  края  кустарника,  они  залегли  между  мягких
заснеженных кочек - темные ветки ольшаника неплохо скрывали  их  в  ночных
сумерках. Рыбак был весь мокрый - таял снег  в  рукавах  и  за  воротником
полушубка, от обильного пота взмокла спина