но, не спал, это  ощущалось
по частым, напряженным вздохам, скупым движениям,  притихше-настороженному
дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял,  что  истекает  их  последняя
ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.
   Что ж, надо было собрать в себе последние силы,  чтобы  с  достоинством
встретить смерть. Разумеется,  иного  он  и  не  ждал  от  этих  выродков:
оставить его живым  они  не  могли  -  могли  разве  что  замучить  в  том
дьявольском закутке Будилы. А так, возможно, и неплохо; пуля  мгновенно  и
без мук оборвет жизнь - не самый худший из возможных,  во  всяком  случае,
обычный солдатский конец на войне.
   А он, дурак, все боялся погибнуть в бою. Теперь такая гибель с  оружием
в руках казалась ему недостижимой роскошью, и он почти  завидовал  тысячам
тех счастливцев, которые нашли свой честный конец на фронте великой войны.
   Правда, в эти несколько партизанских месяцев он все-таки что-то сделал,
исполняя свой долг гражданина и бойца. Пусть не  так,  как  хотел,  -  как
позволили обстоятельства: несколько врагов все же нашло смерть  и  от  его
руки.
   И вот наступил конец.
   Все сделалось четким и категоричным.  И  это  дало  возможность  строго
определить выбор. Если что-либо еще  и  заботило  его  в  жизни,  так  это
последние обязанности по  отношению  к  людям,  волею  судьбы  или  случая
оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе  погибнуть  прежде,  чем
определит  свои  с  ними  отношения,  ибо  эти  отношения,  видно,  станут
последним проявлением его "я" перед тем, как оно навсегда исчезнет.
   На первый взгляд это казалось странным, но, примирившись с  собственной
смертью. Сотников на несколько коротких часов  приобрел  какую-то  особую,
почти абсолютную независимость от силы своих врагов. Теперь он мог  полной
мерой  позволить   себе   такое,   что   в   другое   время   затруднялось
обстоятельствами, заботой о сохранении  собственной  жизни,  -  теперь  он
чувствовал в себе новую возможность, не  подвластную  уже  ни  врагам,  ни
обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся,  и  это  давало  ему
определенное преимущество перед другими, равно как и перед  собой  прежним
тоже. Сотников легко  и  просто,  как  что-то  элементарное  и  совершенно
логическое в его положении, принял последнее теперь решение: взять все  на
себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку, имел задание,  в
перестрелке ранил полицая, что он - командир  Красной  Армии  и  противник
фашизма, пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.
   По существу, он жертвовал собой ради спасения других, но не менее,  чем
другим, это пожертвование было необходимо и ему самому.  Сотников  не  мог
согласиться с мыслью, что его смерть явится нелепой случайностью  по  воле
этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна  что-то
утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что  не  успела
осуществить жизнь. Иначе зачем тогда жизнь?  Слишком  нелегко  дается  она
человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу.
   Было холодновато, время от времени он вздрагивал и глубже  залезал  под
шинель.  Как  всегда,  принятое   решение   принесло   облегчение,   самое
изнурительное на войне - неопределенность больше не досаждала ему. Он  уже
знал, когда произойдет его последняя битва с врагами,  и  знал,  на  какие
станет позиции. С них он не отступит. И хотя этот поединок  не  сулил  ему
легкой победы, он был спокоен. У бобиков оружие, сила, но и  у  него  тоже
есть на чем постоять в конце. Он их не боялся.
   Немного пригревшись под шинелью, он снова незаметно уснул.
   Приснился ему странный, путаный сон.
   Было даже удивительно, что  именно  такой  сон  мог  присниться  в  его
последнюю  ночь.  Он  увидел   что-то   из   детства   и   среди   прочего
незначительного  и  малопонятного  какую-то  нелепую  сцену  с   отцовским
маузером.  Будто  Сотников  начал  вынимать  его  из  кобуры,  неосторожно
повернул в  сторону  и  сломал  ствол,  который,  как  оказалось,  был  не
стальной, а оловянный, как в пугаче. Сотникова охватил испуг,  хотя  в  то
время он был уже совсем не мальчишкой, а почти что нынешним или, возможно,
курсантом - действие почему-то происходило в ружейном парке в училище.  Он
стоял возле пирамиды с оружием и не знал, как быть:  с  минуты  на  минуту
здесь должен был появиться отец. Сотников бросился к пирамиде, но  там  не
оказалось ни одного незанятого места, во  всех  гнездах  стояли  винтовки.
Тогда он дрожащими руками рванул жестяную дверцу печки и сунул пистолет  в
черную, с окурками дыру топки.
   В следующее мгновение  там  засветился  огонь  -  раскаленные  пылающие
уголья, в которых как будто плавилось что-то яркое,  и  он  в  совершенной
растерянности стоял напротив, не зная, что делать. А рядом стоял отец.  Но
Сотников-старший даже не вспомнил про  маузер,  хотя  у  сына  было  такое
ощущение, что он знал обо всем происшедшем за минуту до этого. Потом  отец
опустился перед топкой на корточки и  вроде  сожалеюще  сказал  шепелявым,
старческим голосом: "Был огонь, и была высшая справедливость на свете..."
   Сотникову показалось, что это из библии - толстая  ее  книга  в  черном
тисненом переплете когда-то лежала на материнском  комоде,  мальчишкой  он
иногда листал ее желтые,  источавшие  особенный,  обветшало-книжный  запах
страницы. Теперь ему было удивительно слышать, как библию цитировал  отец,
который не верил в бога и открыто не любил попов.
   Неизвестно, как долго горел тот огонь в печке, сознание Сотникова опять
погрузилось во мрак. Наверно, не скоро еще он стал приходить в себя, начав
различать поблизости какие-то невнятные звуки: стук, шорох соломы и  тихий
старческий голос. Когда же вернулось ощущение реальности. Сотников  понял,
что  это  гоняли  крыс.  Окончательно  очнувшись,  он  долго,   мучительно
откашливался, все размышляя, что бы мог значить этот  его  сон.  И  как-то
постепенно и естественно его мыслями завладело щемящее воспоминание о  его
давнем, далеком детстве...
   Маузер не странная причуда  этого  сна,  он  действительно  хранился  у
старого Сотникова, бывшего краскома, а до того - кавалерийского поручика с
двумя "Георгиями" на широкой груди - офицерское фото отца он не раз  видел
в красивой, замысловато расписанной павлинами маминой шкатулке. Иногда  по
праздникам отец доставал из  комода  свой  пистолет,  и  тогда  сыну  было
позволено придержать его за  желтую  деревянную  кобуру,  чтобы  отец  мог
вытянуть из нее  маузер  -  вынуть  его  самому  отцу  было  неловко,  его
искалеченная  на  войне  рука  постепенно  отнималась.  Это   были   самые
счастливые в жизни мальчишки минуты, но потом он мог лишь  наблюдать,  как
отец протирает оружие - ни разу ему не  было  разрешено  даже  поиграть  с
пистолетом.  "С  оружием  и  наградами  играть  возбраняется",  -  говорил
Сотников-старший, и мальчик не упрямился, не просил. Слово  отца  в  семье
было законом, в большом и в малом  дома  царил  его  культ.  Впрочем,  это
никому не казалось странным: отец его пользовался в городке известностью и
даже славой героя гражданской войны, который лишь по причине своего увечья
и чрезмерной гордости, как однажды объяснила  мать,  зарабатывал  на  хлеб
починкой часов.
   Вороненый,  в   деревянной   кобуре   маузер   был   затаенной   мечтой
Сотникова-младшего, но напрасно было просить его также и у матери.
   И тогда мальчишка решился взять пистолет сам.
   Как-то, проснувшись утром, он  услышал  глухую  тишину  в  доме.  Отец,
наверно, куда-то ушел из каморки, откуда  по  дому  разносилась  привычная
разноголосица часовых механизмов; мать, он уже знал,  отправилась  рано  в
церковь - над городом плыл колокольный перезвон утренней службы.
   Торопливо натянув коротенькие, до коленей, штанишки, оставив  на  потом
умывание и  чистку  зубов,  он  скоренько  прошмыгнул  в  мамину  спальню.
Заветный ящик комода был плотно задвинут, но в замочной скважине  беспечно
торчал маленький медный ключик, который мальчишка тут же повернул на  один
оборот и вынул скользкую, лакированную, неожиданно тяжелую кобуру.  На  ее
деревянном боку блестела знакомая пластинка с надписью,  которую  он  знал
наизусть: "Красному комэску А.Сотникову от Реввоенсовета Кавармии". Первое
же прикосновение к оправленной  деревом  рукоятке  взбудоражило  мальчика.
Руки его уверенно управились с защелкой, и вот уже весь  маузер  туго,  но
податливо  вышел  из  кобуры,  сдержанно  и  таинственно   засияв   своими
воронеными  частями.  Никогда  прежде  не  испытанное   тревожно-волнующее
чувство охватило мальчишку, минуту он изучал пистолет -  подвинул  прицел,
попытался отвести затвор, заглянул в ствол. Но самым большим наслаждением,
конечно, было прицелиться.  Только  не  успел  он  как  следует  обхватить
рукоятку и пальцем нащупать спуск, как совершенно неожиданно  и  непонятно
из-под его рук куда-то под стол оглушительно грохнуло выстрелом.
   Минуту он стоял помертвевший,  слушая  болезненно-острый  звон  в  ухе.
Отскочив от  стены,  по  полу  катилась  гильза,  под  столом,  появившись
неизвестно откуда, валялась толстая, источенная жучком щепка  с  темным  и
косым следом пули.
   Поняв наконец, что случилось, он сунул пистолет в кобуру, запер  все  в
комод и не мог  себе  найти  места,  пока  не  вернулась  мать.  Та  сразу
почувствовала недоброе, кинулась к сыну с расспросами, и он рассказал  все
как было. Разумеется, справиться с такой бедой не могла  и  мать,  которая
очень испугалась за него, даже заплакала, чего никогда  прежде  с  ней  не
случалось, и сказала, что он должен во всем признаться отцу.
   Решиться на это признание было не  просто.  Пока  набирался  решимости,
минул час или больше, и наконец сам не  свой  он  открыл  дверь  отцовской
каморки.
   Отец  работал.  Как  всегда,  низко   склонившись   над   подоконником,
сосредоточенно ковырялся в часовом механизме. Правая  его  рука  в  черной
перчатке бессильно покоилась на коленях, а левая ловко колупала,  винтила,
разбирала и складывала  разные  маленькие  блестящие  штучки,  из  которых
состояли часы. На стенах не  в  лад  друг  другу  размахивали  маятниками,
звякали и тикали два десятка дешевых, размалеванных по циферблату ходиков,
несколько будильников, угол занимал громоздкий,  принесенный  накануне  из
райкома  деревянный  футляр  с  тяжелыми  гирями.  Отец  не  обернулся  на
появление сына, но, как всегда безошибочно узнав его, совершенно  некстати
теперь спросил бодрым голосом:
   - Ну как дела, молодой человек? Одолел мариниста?
   Мальчик проглотил неожиданно подскочивший к горлу комок -  накануне  он
принялся  читать  Станюковича.  Из  других  книжек,  лежавших  в  огромном
дедовском сундуке, уже мало что  осталось  им  непрочитанного,  разве  что
собрание сочинений Писемского и несколько разрозненных томов  Станюковича,
один из которых третьего дня и выбрал ему отец. Но теперь было не до книг,
и он сказал:
   - Папа, я брал твой маузер.
   Отец как-то странно мотнул головой, отложил пинцет, привычным движением
руки снял очки и строго посмотрел на сына.
   - Кто разрешил?
   - Никто. И это... Он выстрелил, - упавшим голосом произнес сын.
   Ничего не говоря больше, отец встал и вышел из комнаты. Он  же  остался
стоять у двери с таким чувством, будто его сейчас должны положить под  нож
гильотины. Но он знал, что виноват, и готов был принять самую  беспощадную
кару.
   Вскоре отец вернулся.
   - Ты, щенок! - сказал он с порога. - Какое ты имел право без разрешения
притрагиваться к боевому оружию? Как ты посмел по-воровски лезть в комод?
   Отец долго и нещадно отчитывал его - и за неосторожность, и за выстрел,
который мог причинить несчастье, и больше всего за тайное его своеволие.
   - Единственное, что смягчает твою вину, так это твое признание.  Только
это тебя спасает. Понял?
   - Да.
   - Если сам, конечно, надумал. Сам?
   Чувствуя, что окончательно гибнет, мальчик кивнул, и  отец  успокоенно,
протяжно вздохнул.
   - Ну и за то спасибо.
   Это было уже слишком - ложью покупать отцовское  спасибо,  в  глазах  у
него потемнело, кровь прилила к лицу, и он стоял, не в силах сдвинуться  с
места.
   - Иди играй, - сказал тогда отец.
   Так, в общем, легко обошлось ему то ослушание -  наказание  ремнем  его
миновало, но его малодушный кивок болезненной царапиной остался саднить  в
его душе. Это был урок на всю жизнь. И он ни  разу  больше  не  солгал  ни
отцу, ни кому другому, за все держал ответ, глядя людям в глаза. Видно,  и
мать не сказала отцу, по чьей инициативе произошло то объяснение. Так,  со
счастливой уверенностью в добропорядочности сына и окончил  свой  путь  на
земле этот кавалерийский, командир, инвалид гражданской  войны  и  часовой
мастер, твердо надеясь, что сыну достанется лучшая доля.
   И вот досталась...



17

   В дремотной утренней тишине наверху застучали шаги, глуховато донеслись
голоса, загрохали двери. Здесь, в подвале, особенно слышны были эти двери,
временами от их громкого стука даже сыпалось с потолка. Рыбак  не  спал  -
подогнув ноги, молча лежал на боку под стеной и  слушал.  Теперь  все  его
внимание сосредоточилось в слухе. Окошко  вверху  понемногу  светлело,  на
дворе, наверно, уже рассвело, и в  камере  также  становилось  виднее.  Из
ночных сумерек медленно выступали тусклые,  измятые,  как  бы  изжеванные,
фигуры арестантов - присмиревшей Демчихи напротив; в углу неподвижного,  с
угрюмым видом Петра; Баси, правда, еще не было видно в темноте под  окном.
Сотников, как и прежде, лежал на спине рядом и шумно дышал. Если бы не это
его дыхание, можно было бы подумать, что  он  неживой.  Наступал  трудный,
наверно последний, их день, они все предчувствовали это и молчали,  каждый
в отдельности переживая свою беду.
   Сапоги наверху затопали чаще, непрестанно  грохала  дверь.  И  вдруг  в
подвал ворвался разговор со двора. Рыбак поднял голову, слегка прислонился
затылком к стене. Слов невозможно было разобрать, но  было  очевидно,  что
там собирались, видимо строились. Но  почему  никто  еще  не  спустился  в
подвал? Будто забыли о них.
   Кто-то прошел возле самой стены, послышался  близкий  скрип  подошв  на
снегу. Невдалеке от окна что-то звякнуло, затем громко раздался грубый,  с
хрипотой голос:
   - Да тут три всего.
   - А шуфля еще была. Шуфлю посмотри.
   - Что шуфля! Лопаты нужны.
   Снова что-то металлически зазвякало, потом проскрипели  шаги,  и  опять
поблизости все стихло. Но этот короткий разговор всколыхнул Рыбака:  зачем
лопаты? Лопаты только затем, чтоб копать. А что теперь можно  было  копать
по зиме? Окоп? Канаву? Могилу? Наверно, могилу. Но для кого?
   И тут он вспомнил: видно, действительно умер тот полицай.
   Он повернул голову, вопросительно взглянул по сторонам. Демчиха  из-под
смятого платка  также  тревожно-понимающе  смотрела  на  него,  в  углу  в
напряженном  ожидании  застыл  Петр.  Никто  не  проронил  ни  слова,  все
вслушивались, сдерживая в душах страх и неуверенность.
   Эта их неуверенность продолжалась, однако, недолго.  Спустя  минуту  за
той же стеной снова затопали, да так решительно и определенно,  что  ни  у
кого уже не возникло сомнения - шли  к  ним,  в  подвал.  Когда  загремела
первая дверь, Рыбак скоренько  сел,  почувствовав,  как  вдруг  и  недобро
заколотилось в груди сердце. Рядом завозился, принялся  кашлять  Сотников.
"Откроют - рвануть, сбить с ног - и в дверь", -  с  запоздалой  решимостью
подумал Рыбак, но тут же понял: нет, так не выйдет - за дверью  ступеньки,
не успеть.
   А дверь в самом деле уже отворялась, в камеру шибануло стужей, ветреной
свежестью, и неяркий свет со двора сразу высветил пять серых встревоженных
лиц. В дверном проеме появился расторопный Стась, за ним маячил еще кто-то
с винтовкой в руках.
   - Генуг спать! -  во  все  горло  заревел  полицейский.  -  Отоспались.
Выходи: ликвидация!
   "Значит, не ошиблись, действительно  конец,  -  пронеслось  в  сознании
Рыбака. - Если бы кого одного, а то всех, значит..." На минуту  он  как-то
обмяк, вдруг лишившись всех своих сил, вяло подобрал ноги, поправил  шапку
на голове и только затем оперся о солому, собираясь встать.
   - А ну выскакивай! Добровольно,  но  обязательно!  -  крикливо  понукал
Стась.
   Петр в углу первым встал на ноги, заохав, начала  подниматься  Демчиха.
Пытаясь встать, залапал руками по стене Сотников. Рыбак невидящим взглядом
скользнул по его бледному,  еще  больше  осунувшемуся  за  ночь  лицу,  на
котором темнели  глубоко  провалившиеся  глаза,  и,  не  додумав  чего-то,
чего-то не прочувствовав, направился к выходу.
   - Давай, давай! Двадцать минут осталось! - подгонял полицай, входя в их
вонючее, устланное соломой лежбище. - Ну ты, одноногий, живо!
   - Прочь руки! Я сам! - прохрипел Сотников.
   - А ты, жидовка, что ждешь? А ну выметайсь! Не  хотела  признаваться  -
будешь на веревке болтаться, - сострил Стась и тут же вызверился: -  Гэть,
года паршивая!
   По заснеженным бетонным ступеням они  выбрались  во  двор.  Рыбак  вяло
переступал ногами, не застегивая полушубка и не замечая бодрящей  морозной
свежести.  После  ночи,  проведенной  в   смрадном   подвале,   в   голове
закружилось, будто от хмельного. Во дворе напротив  стояло  человек  шесть
полицаев с оружием наизготовку - они ждали. Утро выдалось  пасмурное,  был
небольшой морозец, над крышами из труб стремительно рвались в пространство
сизые клочья дымов.
   Рыбак нерешительно стал перед крыльцом, рядом остановилась Демчиха и  с
ней вместе Бася,  которая,  будто  к  матери,  потянулась  теперь  к  этой
женщине. Зябко прижимая одну к другой  босые  закоревшие  ступни,  она  со
страхом оглядывала полицаев. Петр с мрачной отрешенностью  во  всем  своем
седовласом старческом облике стал чуть поодаль. Тем временем Стась, грязно
ругаясь, втащил по ступенькам Сотников а, которого тут же устало бросил на
снег. Не дав себе  передышки,  Сотников  с  усилием  поднялся  на  ноги  и
выпрямился в своей измятой, окровавленной шинели.
   -  Где  следователь?  Позовите  следователя!  -  пытался  он   крикнуть
глуховатым, срывающимся голосом и закашлялся.
   Рыбак спохватился, что и ему тоже необходим следователь, но  в  отличие
от Сотникова он произнес спокойно:
   - Да, отведите нас к следователю. Он вчера говорил...
   - Отведем, а как  же!  -  с  издевкой  намекнул  на  что-то  коренастый
мордатый полицай. С веревкой наготове он решительно шагнул навстречу: -  А
ну, руки! Руки!
   Делать было нечего, Рыбак протянул руки, тот ловко по одной заломил  их
назад  и  с  помощью  другого  начал  вязать  за  спиной.  Все  это   было
бесцеремонно, грубо и  больно.  Рыбак  поморщился  -  не  так  от  боли  в
запястье, как от охватившего его отчаяния:  ведь  это  был  в  самом  деле
конец.
   - Доложите следователю. Нам надо к  следователю,  -  проговорил  он  не
очень, однако, решительно, явственно  ощущая,  как  земля,  заколебавшись,
быстро уходит из-под его ног.
   Но полицай сзади только зло выругался.
   - Поздно. Отследовались уже.
   - Как это  отследовались!  -  закричал  Рыбак  и  глянул  через  плечо:
небритая, в белой щетине морда, узкие, бегающие, совсем свиноватые глазки,
в которых было абсолютное  безразличие  к  нему,  -  такого,  наверно,  не
испугаешь. Тогда он ухватился за  единственную  оставшуюся  возможность  и
стал просить: - Ну позовите Портнова. Что вам стоит? Люди вы или нет?
   Но до Портнова, наверное, было дальше,  чем  до  его,  Рыбака,  смерти.
Никто ему даже не ответил.
   Между тем руки его были умело и туго связаны тонкой  веревкой,  которая
больно врезалась в кожу, и его оттолкнули в сторону. Взялись за Демчиху.
   - Ты, давай сюда следователя! - кашляя, настырно требовал  Сотников  от
Стася, который с винтовкой за спиной хлопотал возле Демчихи.
   Но тот даже не взглянул в его сторону, он, как и  все  они  тут,  будто
оглох к