на всех постановлениях о производстве обысков.
   В тот же день я  с  Пашкой,  сотрудниками  налоговой  полиции  и  бойцами
спецотдела быстрого реагирования отправился в  офис  к  Григоряну.  Все-таки
есть изменения в  лучшую  сторону.  Жизнь  следователя  становится  веселее,
красивее и все больше начинает походить на итальянский полицейский боевик  о
борьбе с мафией. Теперь ты не трюхаешь на обыск на  трамвае,  а  со  свистом
рассекаешь уличный поток на трех оперативных машинах с мигалками. И рядом не
сонный и безоружный опер, а вооруженные автоматами, с множеством спецсредств
бойцы спецотдела. В жизни нужно искать мелкие радости. Одна из них - за хват
таких вот воровских фирм. Приятно...
   Вот и офис. Как положено, у входа под бронзовой вывеской  стоит  бугай  в
пятнистой форме и с милицейской дубинкой, в кобуре у него пистолет.
   - Эй, сюда нельзя! - грубо орет он собровцам, заслоняет проход, взмахивая
резиновой дубинкой, и тут же понимает свою ошибку. Его бьют кованым  сапогом
в живот, тыкают отъевшейся мордой в стену. Ничего не попишешь. Сопротивление
работникам милиции... Ох, люблю захваты...
   В коридоре еще двое охранников. На  окрик:  "Милиция!  К  стене!"  -  они
реагируют довольно быстро и  выполняют  требования.  Теперь  дальше.  Вот  и
наполненная компьютерами комната, где сидят длинноногие  девахи  и  еще  два
охранника, а также сам Григорян.
   - Милиция. Оставаться на местах!
   Здоровенный бугай в кожанке вскакивает и тянется рукой куда-то  за  стол.
Тут же получает автоматом в плечо и  ногой  в  грудь.  Падая,  он  врезается
локтем в компьютерг его экран взрывается. Отлично! Еще секунда - и на  руках
защелкиваются наручники. За столом, куда он ткнулся,  был  спрятан  пистолет
"вальтер". Башмаки собровцев немножко прогуливаются по ребрам  бугая.  Пашка
смотрит на него и говорит:
   - Пыря Бешеный, мы же  тебя  по  всему  Союзу  ищем,  а  ты  у  Григоряна
обитаешь...
   - Больно-о, - ноет Пыря и зарабатывает еще один удар по ребрам.
   Ох и люблю захваты!..
   Григорян поднимается из-за стола, но собровец в  маске  опрокидывает  его
назад:
   - Сиди, обезьяна носатая!
   Люблю   работать   с   собровцами.   Отличные   ребята.   Совсем   лишены
дипломатичности.
   Начинаем  обыск.  Распахиваем  сейфы.  Складываем  в  угол  документацию.
Постепенно атмосфера становится сухой и деловой. Девчонки,  служащие  фирмы,
начинают скулить и всхлипывать,  Григорян  буравит  меня  жесткими  глазами.
Наконец не выдерживает.
   - Э, Завгородин, это опять ты.
   - Опять я.
   - Обиделся за телевизор?
   - Смеешься? Мне плевать, что ты лапшу на уши моим землякам вешаешь.
   - Все никак не угомонишься. Все бегаешь, кусаешься. Все такой же голодный
и такой же злой.
   - Ага.
   - Э, не видишь, что ты уже никто.
   - Не вижу.
   - Жалко мне тебя.
   - Почему это?
   - Э, я тебе еще  тогда  говорил,  что  приходит  время,  когда  мы  будем
хозяевами. Пришло... Тогда ты меня посадил. Теперь не сможешь. Шею свернешь.
И никто о тебе не вспомнит. Потому что ты дурак. Не понимаешь, миром  правят
деньги, а не твои глупые мыслишки о том, что хорошо, а что плохо.
   - Может, не только деньги... Ричард, я еще  жив.  И  готов  подраться.  И
Пашка  готов.  И  многие  такие,  как  мы...  Рано  ты  нас  хоронишь.  Рано
радуешься... И до  конца  я  буду  честным  следователем  и  государственным
человеком. А ты будешь вором, татем. И  я  буду  тебя  душить,  в  какие  бы
кабинеты ты ни был вхож и сколько бы денег ни наворовал.
   - Жалко. Молодой.  Жить  бы  и  жить,  -  вздохнул  Григорян  и,  зевнув,
отвернулся.
   - Не боись, Ричи, я прорвусь.
   Я приблизил разгоряченное лицо к вентилятору. На улице плавился  асфальт,
и  люди  искали  тень  и  холодную  воду.  Жаркое  лето   девяносто   пятого
продолжалось.