- С ненавистью.
     Муха и Артист переглянулись, а дядя Костя кивнул:
     - Все ясно.
     Потом посмотрел на часы и заметил:
     - Можем опоздать.
     Серж  приказал  Томасу спуститься  к  администратору гостиницы, взять у
него телефонную книгу  и  найти  в ней адрес  Розы Марковны  Штейн. Томас не
понял, для  чего ему в  три часа ночи  понадобился адрес Розы Марковны, но у
него  и  мысли не  возникло возразить или  спорить.  Он отправился выполнять
поручение, удивляясь тому  странному влиянию,  которое Сергей имел  на  всех
окружавших его людей.
     Вернувшись, он продиктовал Сержу адрес Розы Марковны и показал на плане
города, как проехать к  ее дому. Артист и Муха молча вышли в прихожую  и тут
же  вернулись,  на  ходу  натягивая   плащи  и  черные  вязаные  шапки.  Под
распахнувшимся  серым  пиджаком Мухи  Томас  заметил  желтую  кожу наплечной
кобуры  с  торчавшей  из нее  черной  пистолетной  рукоятью. Вооружен был  и
Артист. Томас догадался об этом по тому, что его левая рука слегка отставала
от тела. Они вышли из комнаты к грузовому лифту, из чего Томас заключил, что
они почему-то хотят исчезнуть из гостиницы незаметно, по служебному ходу.
     Серж и дядя Костя молчали. Томас понял, что  его присутствие им мешает.
Он  вернулся  в гостиную,  подошел  к  окну и  увидел, как  со стоянки перед
гостиницей выехала  красная "мазератти" Артиста, обогнула площадь и вырулила
на Пярнуское  шоссе. В одном  из старых  домов на Пярнуском шоссе  жила Роза
Марковна Штейн.
     В гостиной появились  дядя  Костя и Серж. Дядя Костя допил "Мартель"  и
начал  расспрашивать Томаса  о его  родителях.  Через  некоторое время  Серж
посмотрел на часы и напомнил дяде:
     - Вам пора.
     - Да, пора, - согласился тот. - Сколько лететь до Питера?
     - Около часа.
     - Вы улетаете? - огорчился Томас. - А хотели пожить несколько дней.
     - Он завтра вернется, - ответил Серж.
     - Возвращайтесь, я покажу вам Таллин, - пообещал Томас.
     - Вот за это спасибо, с  удовольствием посмотрю, - улыбнулся дядя Костя
и кивнул Сержу: - Проводи меня.
     Они вышли в прихожую. Томас взял пепельницу и вытряхнул окурки в унитаз
в  черной ванной, примыкавшей к его спальне. Через  неплотно прикрытую дверь
услышал, как дядя Костя сказал:
     -  Трогательный  малый.  Как  бездомный  щенок.  Влип, однако,  на  всю
катушку.
     - Еще не вечер, - хмуро ответил Пастухов.
     Стукнула массивная входная дверь. Дядя Костя и Серж ушли. Через главный
выход, отметил Томас. Значит, им не нужно скрываться.
     Бездомный щенок. Почему он бездомный щенок? Что влип, это верно, он уже
и сам это понял. Но почему бездомный щенок?
     Томас заглянул  в  белую спальню. Рита спала.  Но уже  не калачиком,  а
лицом вниз,  уткнувшись  в  подушку,  как  бы  бодая ее.  Томас понял: мышцы
расслабились,  дурь  начинает понемногу  рассасываться.  Это был  переход от
прихода  к отходняку. От  кайфа к  ломке. Ломка приближалась с неумолимостью
медленно  вспухающего за окном рассвета. Но несколько часов до нее еще было.
Томас вернулся в гостиную, закурил и попытался разобраться в своих ощущениях
от событий минувшего дня.

     Смерть генерала  Мюйра. Казалось бы, чего в ней такого? Ну, умер старый
человек. В семьдесят девять  лет смерть из категории  отвлеченной становится
реальностью почти бытовой,  как  прогноз  погоды. Сломал  шею.  Немножко  не
повезло. Зато умер без долгих мучений. А если бы у него обнаружился  рак или
его разбил паралич, было бы лучше?
     Рассуждение  это  было  правильным,  но  почему-то не  успокоило. Томас
понимал,  что  каким-то странным,  непредсказуемым образом, как и  все,  что
происходило  с ним  после  того,  как  Юрген  Янсен навязал  ему  роль внука
национального  героя  Эстонии,  он  оказался  подключенным к жизни людей,  о
которых знать ничего  не знал и не  хотел знать.  Казалось  бы, что  ему  до
нелепой  судьбы  генерала  Мюйра,  за внешним  благополучием жизни  которого
шестьдесят лет кровоточила, как трофическая язва, незаживающая  рана от  его
детской любви? Что ему до его смерти и до его белого черепа с жуткими седыми
усами под  провалом  носа? Что  ему  до горькой драмы Розы Марковны, которая
оказалась дочерью  эсэсовца  и еврейки? Что ему, в конце-то концов,  до всех
этих  жутких Освенцимов? Он,  что ли, топил печи их  крематориев и загонял в
газовые камеры изможденных голых людей?
     Но   почему  он  не  может  отмахнуться  от  всего  этого,  как  всегда
отмахивался от того, что  непосредственно его не  касалось? А все это его не
касалось. Он по чистой случайности оказался втянутым во все  эти дела, и ему
следовало бы думать только об одном - о том, как из них выпутаться.
     Но  откуда  же  в  нем  это  чувство  обделенности, эта тоскливая,  как
поскуливание  бездомного щенка под  дверью  чужого  дома, зависть  и  к  его
мифическому деду с его странной судьбой, и к старому генералу Мюйру, которым
Господь послал то, чего Томасу не послал?
     Томас никогда не чувствовал себя обделенным  любовью. Нет,  никогда. Но
сейчас вдруг понял,  что то,  что  он считал  любовью, к любви  не имеет  ни
малейшего  отношения. В его  жизни  было  много  секса, но ни за кого у него
никогда не болело сердце.

     Любовь, оказывается, это не дар.
     Надо же.
     Любовь, оказывается, это крест.

     Если бы можно было отмотать время, как магнитофонную пленку, хотя бы на
три  недели  назад!  Тогда он сумел бы  увернуться от  навязываемой ему роли
внука национального героя Эстонии и жил бы себе, как жил.
     Томас глубоко  задумался и честно признался себе, что он,  пожалуй,  не
согласился  бы  вернуться в  свою  прежнюю жизнь  с ее простыми  заботами  и
бесхитростными удовольствиями. Нет, не согласился бы. Почему?
     Почему, почему!
     Потому.
     А еще потому, что в той его жизни не могла появиться Рита Лоо.

     Как же ему с ней быть? Попытаться вмешаться или предоставить всему идти
своим  безжалостным  чередом?  Но ведь  это он сам,  хоть и  невольно,  стал
причиной ее  срыва,  оказавшись  наследником  штандартенфюрера  СС  Альфонса
Ребане не в
     материальном, а всего лишь в духовном смысле. Каково ей было
     узнать, что наследник эсэсовских миллионов, которого сосватал ей
     в женихи ее отец Генрих Вайно, на самом деле гол, как бройлер в
     магазинной витрине?
     И  ведь что важно: она все-таки вернулась к нему.  Да, вернулась. Сама.
Сама  пришла к  нему,  как  бездомный котенок. К нему, нищему,  голому,  как
бройлер.  Даже не подозревая, что он уже  вовсе не гол, что у него в кармане
сертификат  на  пять  процентов акций процветающей компании "Foodline-Balt",
место  в  совете  директоров  с зарплатой штуку  баксов в месяц, пожизненная
стипендия от национал-патриотов  в  пол-штуки, если  Янсен, конечно, не гнал
туфту, да  к  тому же пятьдесят  тысяч  "зелененьких" в  сейфе гостиницы. Он
совсем не гол,  он,  можно сказать, хорошо  упакованный  господин, способный
обеспечить ей  приличное существование. Когда она узнает об этом, это  будет
для  нее  радость.  Большая  радость.  Потому  что нежданная. И  эта радость
поможет ей перестрадать ломку.
     Вернулся Сергей Пастухов. Посмотрел на Томаса, ничего не сказал, ушел в
свою комнату. И то, что он здесь, рядом, то, что эти русские ребята охраняют
его,  хотя и относятся к  нему  без  того уважения,  с  каким охрана  должна
относиться к охраняемому лицу, вдруг  наполнило Томаса уверенностью, что все
обойдется, что они решат все проблемы.
     Кроме одной.
     Той, которую может решить только он сам.
     И Томас решился: прошел в свою спальню, достал из-под  ковра пакетик  с
героином, разорвал целлофан и высыпал белый порошок в унитаз.
     Все. Дело сделано. Он принял на свои плечи свой крест.

     "Господи милосердный,  дай мне сил, чтобы донести  его до конца.  Дашь,
да? Смотри, я в Тебя верю!"

     Томас  вошел  в  белую  спальню.  Нужно  было   хоть  немного  поспать,
предстояли  нелегкие  дни. Он нырнул  под  покрывало  и  пристроился рядом с
Ритой. Ее  волосы  щекотали  ему  лицо.  От  них  шел  запах тонких духов  и
табачного дыма, какой-то кислятины. А от черного шерстяного платья, похожего
на  длинный  свитер,  вообще  воняло  то  ли  помойкой,  то  ли  ресторанной
блевотиной.
     Томас поднялся и решительно снял с нее платье,  стянул черные колготы и
разобрал постель. Она никак не  реагировала  на его бесцеремонное  верчение,
была безвольна,  как тряпичная  кукла.  Под платьем и колготками не  было ни
рубашки,  ни  лифчика,  ни  трусиков. Очертания ее тела были размыты неярким
кремовым светом лампы.
     Красивая маленькая грудь с торчащими  в стороны,  как у  козы, розовыми
сосками.  Хрупкие  плечи.  Изящные  руки с тонкими  пальцами, про которые не
скажешь, что  они  могли держать снайперскую винтовку и  нажимать  на курок.
По-девичьи  плоский живот,  не  знавший  родов. Грациозные ножки  с  плавной
линией высокой ступни.
     Но  самым  красивым  у  нее  были  волосы цвета спелой  осенней ржи.  И
длинные, с легкой волной, на голове, и пышные, вьющиеся мелким барашком, над
тем самым таинственном  у  любой  женщины  местом,  откуда  проистекают  все
радости и все беды мира.
     Томас   улегся  и  заботливо  укрыл  Риту  одеялом.  Она  зашевелилась,
потыкалась и сунула голову ему под мышку.
     Как бездомный котенок, который ищет защиты у бездомного щенка.
     Бездомным котенком  он назвал  Риту сам,  а  бездомным щенком почему-то
назвал дядя Костя его. А еще раньше Артист почему-то назвал его Гамлетом.
     Нужно будет однажды все-таки прочитать этого "Гамлета".

     Томас не знал, сколько времени  он проспал. Лампа  горела,  но освещала
лишь абажур. Белые шторы на просторном окне напитались сумраком то ли серого
дня, то ли  раннего вечера. Рядом с ним  на коленях стояла Рита, одной рукой
трясла его за плечо, а другой тыкала ему в лицо пустую сумочку.
     - Где? - хрипло повторяла она. - Где? Где? Где?

     Он понял: началось.

     Томас знал, что взвалил на себя нелегкую ношу. Но он и понятия не имел,
насколько  она будет  нелегкой.  Он  словно  бы провалился в  подземный мир,
отделенный от обычной жизни хрупкой пленкой, как тонкий лед отделяет погожий
зимний день от мрачных глубин, населенных чудовищами. Этот мир был ад. Глаза
Риты горели безумным зеленым огнем ада. Сам  Дьявол разрывал ее внутренности
стальными когтями, а она визжала, царапалась, раздирала ногтями грудь, чтобы
выпустить из себя ад, пыталась перекусить  вены, чтобы  ад вылился  из нее с
кровью,  истек. Приступы ломки обрушивались на нее,  как  свирепые штормовые
валы.   Томас   чувствовал,   что   в  его  руках  бьется  какая-то  жуткая,
нечеловеческая сила.
     Время исчезло.  Почернели портьеры. Кремовый  свет лампы  распух, залил
углы  спальни. Весь мир  сузился до размеров спальни.  За ее  пределами  шла
какая-то жизнь, стукала дверь,  входили и  выходили  люди, слышались мужские
голоса. Знакомый
     -  Сергея  Пастухова,  потом  один отдаленно  знакомый.  Томас не сразу
вспомнил его,  но  все-таки  вспомнил. Это был голос доктора Гамберга. Томас
удивился: он же остался в Аугсбурге, чтобы попытаться выяснить, почему  гроб
его дедули оказался пустым. Но это  был все-таки доктор Гамберг. Он заглянул
в  спальню,  потрогал  лоб  Риты,  проверил  пульс.  Неодобрительно  покачал
головой, предложил:  "Укол?" Томас  сказал: "Нет".  "А вам?" Томас повторил:
"Нет".  "Тогда держитесь", - сказал доктор  Гамберг  и  вышел.  Потом Томасу
показалось, что он услышал голос дяди Кости. И снова удивился: дядя Костя же
улетел в Питер.
     Но вся  эта внешняя жизнь была далекой и словно бы нереальной. Реальной
была только спальня. И в спальне был ад. Из темных углов насмешливо скалился
усатый  череп  Мюйра, пророчил беду. В минуты затишья,  когда силы оставляли
Риту, Томас жадно  курил  и страстно  молился. Может быть,  молитвы его были
услышаны Им. "Где?" превратилось в "Дай!" Шторм начал еле заметно слабеть.
     - Пусти, - после очередного шквала сказала Рита. - Мне больно. Пусти!
     Томас разжал руки. Она откатилась, прижалась к спинке кровати, смотрела
оттуда настороженно, как загнанный в ловушку зверек.
     - Ты кто? - спросила она.
     - Я  Томас.  Томас Ребане,  твой  жених,  -  ответил  Томас, радуясь ее
первому вопросу, в котором сквозил проблеск сознания.
     - Дай! - сказала она. - Дай! Дай! Томас Ребане, дай!
     - У меня ничего нет, - объяснил  он. - Тебе холодно. Я тебе  дам халат.
Оденься.
     - Не подходи. У тебя есть. Ты спрятал. Дай! Мне нужно!
     - Потерпи, - попросил  он. - Самое трудное  уже  позади. Потерпи, Рита.
Осталось совсем немного.
     - Я  не  Рита, - сказала  она. - Я Лола. Звери. Все  звери. Дай! У тебя
есть! Ты спрятал!
     Томас сбегал в свою ванную, принес разорванный пакетик из-под  героина,
показал  его  Рите  и  начал  многословно объяснять, что он не знал, что это
такое и поэтому высыпал порошок в унитаз. Он говорил и говорил, нес какую-то
ахинею,  стараясь,  чтобы  подольше  сохранялся  в  ее  глазах  этот  огонек
осмысленности. Но новая волна скомкала ее тело, и снова исчезло время.
     "Дай!" сменилось  "Достань!"  "Достань!" сменилось  "Я пойду.  Пусти, я
пойду. Я сама достану, пусти!" Томас  воспользовался этим, чтобы затащить ее
в ванну, продержал сколько смог под душем, потом закутал в махровую простыню
и  отнес на  кровать.  Она  сидела,  сжавшись в  углу кровати,  ее тело била
крупная дрожь.
     В дверь  постучали. Рита метнулась  в угол спальни, забилась за  трюмо,
сжалась в комок. Попросила, лязгая зубами:
     - Нет! Не открывай! Не открывай!
     Какой-то  неведомый, непонятный  ужас  исходил  от  нее  и насыщал  все
пространство спальни.
     Стук повторился.
     - Нельзя! - рявкнул Томас. - Я занят!
     - Фитиль, к тебе пришли, - раздался голос Мухи. - Выйди.
     Томас приоткрыл  дверь спальни. В  холле рядом  с Мухой  стоял помощник
Янсена, которого ребята почему-то называли прапором.
     - Господин Янсен  приказал вам завтра  в двенадцать  ноль-ноль быть  на
границе,  в  Валге,  -  сообщил  прапор.  -  Вы  должны   встретить  гроб  и
сопровождать его до Таллина. Торжественное захоронение состоится в субботу.
     - Гроб? - переспросил Томас. - Какой еще гроб? Мало  мне черепа. Только
гроба мне сейчас не хватает!
     - Гроб с останками национального героя Эстонии, - повторил прапор. - Вы
должны встретить его. Господин Ребане, вы понимаете, о чем я говорю?
     - Я? Да, понимаю. Вспомнил. Гроб. Торжественное захоронение. Не могу. В
другой раз встречу. Пусть снимают гроб, меня потом подмонтируют.
     - Господин Ребане, это приказ господина Янсена!
     -  Скажите господину  Янсену, чтобы он шел со своим приказом... - Томас
распахнул дверь спальни и сказал: - Смотрите.
     Прапор посмотрел.
     - Не  бейте  меня,  -  попросила  Рита  и  закрылась локтями, коленями,
волосами. Смотрела сквозь волосы, как зверек, повторяла: - Не бейте меня! Не
бейте!
     - Понятно? - спросил Томас.
     - Так точно.
     -  Передайте  господину  Янсену,  что  господин Ребане сожалеет, но  не
сможет прибыть в Валгу. Он занят личной жизнью.
     - Вас понял, - сказал прапор. - Так и доложу. Личной жизнью.
     Он вышел. Муха запер за ним дверь. Томас спросил:
     - Откуда ты взялся? Ты же с Артистом куда-то уехал.
     - Мы еще утром вернулись.
     - А сейчас что?
     - Вечер.
     - Вчерашний?
     - Завтрашний.
     - Надо же, - сказал Томас. - А мне почему-то  даже есть не хочется. Как
с глубокого бодуна.
     - Тяжело? - с сочувствием спросил Муха.
     - Не спрашивай.
     - Терпи, Фитиль. Про какой череп ты говорил?
     - Ни про какой. Померещилось.
     - Крестись, - посоветовал Муха.
     - Думаешь, поможет?
     - Говорят, помогает.
     - Спасибо, попробую.
     Томас вернулся в спальню. Рита выползла из угла.
        "- Согрей меня, я замерз, - почему-то по-русски и"
     почему-то неправильно сказала она. Доверчиво приникла к нему,
     ткнулась под мышку мокрыми волосами, затихла. И эта
     доверчивость, и то, что она сунулась к нему под мышку, как
     бездомный котенок, вымокший под зимним дождем, и то, что она
     сказала это по-русски и неправильно, почему-то потрясло Томаса.

     "Господи  милосердный. Господи всемогущий  и всемилостивейший. Не нужно
помогать мне. Я перебьюсь. Помоги ей".

     Через какое-то  время он  почувствовал,  как ее пальцы скользят по  его
лицу.
     - Ты плачешь, - сказала она. - Молчи. Я знаю, как тебе  плохо. Мне было
так же плохо, когда начинался отходняк у Саши. У Александра. Александр Лоо -
так звали моего мужа.
     - Я знаю, - сказал Томас. - Он был журналистом.
     - Нет. Он был поэтом. Он  мне  говорил: я родился - и  не знал, зачем я
родился.  Я учился - и не знал, зачем я учился. Я  жил  - и не знал, зачем я
живу. Я встретил тебя и понял, зачем я родился и зачем я живу.
     - Красиво, - согласился Томас.
     - Он твердил это,  когда у него был отходняк.  Твердил.  Тупо. Он знал,
что против этого я не устою.
     -  И что ты  делала, когда у него был отходняк? - заинтересовался Томас
ее опытом, который мог ему пригодиться.
     - Что я делала? А как ты думаешь, что я делала? - спросила она, и Томас
понял, что ее опыт ему не пригодится.
     -  Я шла  на  улицу, давала кому-нибудь или отсасывала и  приносила ему
дозу. Вот что я делала.
     - Забудь, - хмуро сказал он. - Забудь. Это тебе приснилось.
     -  Нет,  не приснилось.  Я  любила  его. Я не  могла  смотреть, как  он
превращается в животное. Поэтому я его убила.
     - Что ты несешь?! - поразился Томас. - Как ты могла его убить? Твой муж
умер от  передозировки наркотиков!  Я читал в  справке.  Это  у  тебя сейчас
отходняк, поэтому ты несешь черт знает что!
     - Я убила его, - повторила она. -  Это я зарядила в его  шприц  тройную
дозу. Он умер счастливым. Ты по-прежнему хочешь на мне жениться?
     Томас  мог бы  сказать,  что это  она  выражала такое желание, а он  не
слишком протестовал,  потому  что это  была  некая игра,  обычная игра между
молодым мужчиной и  молодой женщиной, самое начало  любовной игры, ее первый
слабый исток. Но сейчас было не время для игр. Поэтому он промолчал.
     - Зачем ты возишься  со мной? - не дождавшись ответа, спросила она. - Я
знаю, что такое отходняк. Он наводится. Зачем тебе это нужно?
     - Не знаю, - сказал Томас. - Ты мне нравишься. Мне тебя жалко.
     -  Жалко? -  переспросила  она.  - Как странно. Меня  никто никогда  не
жалел. Нет. Один раз меня пожалели. Я расскажу тебе, как это было.
     Она  соскользнула  с  кровати  и  подошла к низкой тумбочке, на которой
лежал ее чемодан. Открыла крышку, переворошила  белье. Нашла что-то  черное,
легкое. Надела пояс. Натянула чулки. Надела черные кружевные трусики и такой
же черный  кружевной  лифчик.  Перебрала несколько  платьев, остановилась на
черном шелковом мини.
     Опершись на локоть, Томас смотрел, как она одевается. Он всегда считал,
что  самое  красивое зрелище  - это когда  женщина раздевается. Оказывается,
когда одевается - это тоже очень красиво.
     Рита села на пуфик возле трюмо и начала щеткой расчесывать волосы.
     - Куда ты собралась? - спросил Томас.
     - Никуда. Я собралась рассказать тебе, как однажды меня пожалели. Такие
истории нельзя рассказывать  голой. Так вот, это было весной,  -  продолжала
она,  глядя на Томаса через зеркало каким-то странным,  словно бы испытующим
взглядом. - Уже  была  "зеленка",  цвел  кизил.  Когда  цветет  кизил,  горы
покрываются  розовой  дымкой.  Это  очень  красиво,  если смотреть  с горной
дороги. Но я смотрела не с дороги, а  из кустов на дорогу.  Я смотрела через
оптический прицел  ПСО-1 на  "Винторезе".  Это такая  бесшумная  снайперская
винтовка ВСС. Она называется "Винторез".
     - Это было в Чечне? - догадался Томас.
     -