ейшей жвачки вахта сменялась, и Дж. уходил из рубки, бормоча отрывки из
проповедей,  которые когда-то  слышал,  о  молитве как о  пути к  благодати.
Словом,  этим первым упоминанием о собаке ограничивалось все, что узнавали о
ней слушатели после долгого ожидания и томления.
     Лоцман должен обладать хорошей памятью,  но  вот  еще два качества даже
более  высокого порядка,  которые он  также должен иметь:  он  должен быстро
соображать,  быстро принимать решения и  проявлять хладнокровную,  спокойную
отвагу,  непоколебимую при любых опасностях. Если у человека для начала есть
хоть капля храбрости,  он,  став лоцманом,  не  будет теряться ни  при каком
бедствии,  угрожающем его судну.  С сообразительностью дело обстоит, однако,
не так просто.  Сообразительность зависит от ума;  и  у человека должен быть
основательный запас его - или же он никогда не станет хорошим лоцманом.
     В штурвальной смелость неуклонно возрастает, однако необходимой высокой
степени она  достигает лишь  после того,  как  молодой лоцман простоит "свою
собственную вахту"  один,  под  тяжким  бременем  всей  ответственности,  на
лоцмане лежащей.  Когда ученик как следует,  полностью изучил реку,  он  так
бесстрашно обращается со  своим  пароходом и  ночью  и  днем,  что  начинает
воображать,  будто это  его собственная смелость так его вдохновляет.  Но  в
первый же раз,  когда лоцман уходит и предоставляет ученика самому себе, тот
видит,  что все дело было в  смелости лоцмана.  Он внезапно понимает,  что у
него самого этой смелости и  в  помине нет.  Вся река тотчас начинает кишеть
неожиданностями;  он  не  подготовлен  к  ним,  он  не  знает,  как  с  ними
справиться, все его знания оставляют его; и через пятнадцать минут он бледен
как  полотно  и  напуган  до  смерти.  Поэтому  лоцманы  при  помощи  разных
стратегических  уловок  очень   предусмотрительно  приучают  своих  "щенков"
спокойно  смотреть  опасности в  глаза.  Их  любимый  способ  -  по-дружески
"разыграть" кандидата в лоцманы.
     Мистер Б.  однажды тоже  удружил мне  таким образом,  и  еще  много лет
спустя я даже во сне краснел, вспоминая об этом. Я уже стал хорошим рулевым,
настолько хорошим, что мне приходилось выполнять всю работу на нашей вахте и
ночью и днем;  мистер Б.  редко давал мне указания; все, что он делал, - это
брал  иногда  штурвал  в  особенно скверные ночи  или  на  особенно скверных
перегонах и  вел судно к  берегу,  когда это было нужно;  девять же  десятых
всего времени разыгрывал на  вахте барина и  получал жалованье.  В  низовьях
реки  вода  стояла совсем высоко,  и  если  бы  кто-нибудь усомнился в  моей
способности  пройти   любой   поворот  между   Каиром   и   Новым   Орлеаном
самостоятельно и без инструкций,  я бы смертельно обиделся. Мысль о том, что
можно  испугаться какого-нибудь  поворота днем,  казалась попросту нелепой и
даже недостойной обсуждения.  И вот однажды,  в великолепный летний день,  я
обходил  излучину  повыше  острова  66,   преисполненный  самоуверенности  и
поглядывая на все свысока, словно жираф. Тут-то мистер Б. и сказал:
     - Я спущусь вниз на минутку. Надеюсь, ты знаешь следующий поворот?
     Это было почти равносильно оскорблению:  следующий поворот был одним из
самых простых и легких на всей реке.  Идти по нему правильно или неправильно
- все равно никакой беды от этого не будет;  что же до глубины - так там она
просто бездонная. Я знал все это прекрасно.
     - Знаю ли я? Да я пройду с закрытыми глазами!
     - А какая там глубина?
     - Право,  это странный вопрос. По-моему, там и Церковной колокольней до
дна не достанешь.
     - Ага, ты так полагаешь, да?
     Самый тон  этого вопроса поколебал мою уверенность.  Этого мистер Б.  и
хотел.  Он  ушел,  не  оказав  больше ни  слова.  Я  стал  воображать всякие
несуразности. А мистер Б. - конечно, без моего ведома - послал кого-то на ют
с  таинственными поручениями к  лотовым,  другого  посланца отправил шепнуть
что-то капитану и помощникам,  а потом пришел и спрятался за трубой,  откуда
мог  наблюдать за  результатами.  Сначала на  мостик  вышел  капитан.  Потом
появился старший помощник, потом - второй. Каждую минуту подходили все новые
зрители,  и  прежде чем я  дошел до  конца острова,  пятнадцать или двадцать
человек собрались под  самым моим носом.  Я  стал недоумевать:  в  чем дело?
Когда я начал переход, капитан взглянул на меня и с притворным беспокойством
в голосе спросил:
     - Где мистер Б.?
     - Ушел вниз, сэр.
     Тут-то   и   пришла   моя   погибель.   Воображение   стало   создавать
несуществующие опасности,  и они множились быстрее, чем я в силах был с ними
справиться.  Вдруг мне померещилось, что я вижу впереди мелководье. И тут на
меня нахлынула волна такой отчаянной трусости,  что  я  почувствовал,  как у
меня поджилки дрожат. Вся моя уверенность исчезла. Я ухватился за сигнальный
трос,  отбросил его со стыдом;  снова ухватился -  и снова отбросил; еще раз
ухватился дрожащей рукой и  так  слабо дернул,  что  сам  не  услышал звона.
Капитан и помощник немедленно в один голос скомандовали:
     - Лотовых на правый борт! И живее!
     Это был новый удар.  Я  стал,  как белка,  прыгать вокруг штурвала,  но
только я  отводил пароход влево,  как  мне мерещились новые опасности,  и  я
сразу  шел  вправо,  но  добивался  лишь  того,  что  воображаемые опасности
сосредоточивались именно с правого борта,  и я,  как помешанный, летел опять
влево.
     И тут прозвучал замогильный голос лотового:
     - Глубина - четыре!
     Четыре - на бездонном месте! Ужас сковал мое дыхание.
     - Метка - три... метка - три... без четверти три... Два с половиной...
     Это было ужасно! Я ухватился за сигнальные веревки и остановил машину.
     Я был беспомощен. Я абсолютно не знал, что делать. Я трясся всем телом,
и  глаза мои так выкатились из  орбит,  что я  мог бы  повесить на  них свою
шляпу.
     - Без четверти два! Девять с половиной!
     А у нас осадка была -  девять.  Руки мои трясла нервная дрожь. Я не мог
четко сигнализировать колоколом. Я бросился к переговорному рупору и завопил
механику:
     - О Бен,  если ты меня любишь,  дай задний ход! Скорее, Бен! Дай задний
ход, вытряси из него душу.
     Тут  я  услышал,  как  кто-то  деликатно притворил за  собою  дверь.  Я
обернулся и увидел мистера Б., который ласково, мило улыбался. И вся публика
на  верхней палубе разом разразилась громовым оскорбительным хохотом.  Тут я
все понял и почувствовал себя презренней самого жалкого человека, когда-либо
существовавшего на земле.  Я  остановил промеры,  направил пароход по курсу,
дал сигнал машине и сказал:
     - Да,  славно подшутили над сиротой,  не так ли.  Мне уж, верно, теперь
никогда не перестанут напоминать о  том,  какой я дурак был,  когда заставил
делать промеры у острова "Шестьдесят шесть".
     - Да,  пожалуй,  что и так.  Надеюсь, что так, - я хочу, чтобы для тебя
эта история послужила наукой.  Да  разве ты не знал,  что на этом повороте и
дна не достанешь?
     - Да, сэр, знал...
     - Ну  так вот:  ты  не должен был ни мне,  ни кому бы то ни было давать
возможность поколебать твою уверенность в  том,  что ты знаешь.  И еще одно:
когда попадешь в  опасное место -  не празднуй труса.  Это никак и ничему не
помогает!
     Урок был неплохой,  но достался он мне нелегко. А самое неприятное было
то,  что  в  течение многих месяцев мне частенько приходилось слышать фразу,
которую я особенно возненавидел. Вот она:
     - О Бен, если ты меня любишь, дай задний ход!


        "ГЛАВА VI"
                          ВЫСОКОЕ ЗВАНИЕ ЛОЦМАНА.
                   ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ АССОЦИАЦИИ ЛОЦМАНОВ

     В  предыдущих главах я  так подробно излагал лоцманскую науку для того,
чтобы шаг за шагом показать читателю,  в чем эта наука заключается;  и еще я
старался показать,  до  какой  степени  эта  наука  занятна,  замечательна и
достойна его внимания.  Не удивительно,  если читатель подумал,  что я люблю
свой предмет,  - ведь эту профессию я любил больше всех остальных профессий,
которые у меня были впоследствии;  я гордился ею неизмеримо. Причина проста:
лоцман в  те дни был на свете единственным,  ничем не стесненным,  абсолютно
независимым представителем человеческого рода.  Короли -  это лишь связанные
по рукам и ногам слуги парламента и народа;  парламенты скованы цепями своей
зависимости от избирателей;  редактор газеты не может быть самостоятельным и
должен работать одной рукой: другую его партия и подписчики подвязали ему за
спину;  он  еще должен быть рад,  если имеет возможность высказывать хотя бы
половину или  две трети своих мыслей;  священник также не  свободен:  он  не
может говорить всей  правды,  так  как  должен считаться с  мнением прихода;
писатели всех мастей - это рабы публики: пишем-то мы откровенно, бесстрашно,
но,  перед тем как печатать,  "подправляем" наши книги.  Да, в самом деле: у
каждого мужчины,  у  каждой женщины,  у  каждого ребенка есть хозяин,  и все
томятся в  рабстве.  Но в  те дни,  о  которых я  пишу,  лоцман на Миссисипи
рабства не знал. Капитан мог, стоя на мостике в ореоле своей кратковременной
власти,  отдать  лоцману  пять-шесть  приказаний,  пока  судно  отходило  от
пристани,  а  затем власть его  кончалась.  Достаточно было пароходу выйти в
реку,  и  он поступал в  единоличное и  бесконтрольное распоряжение лоцмана.
Последний  мог  делать  с  ним  все  что  угодно,   вести  его  как  и  куда
заблагорассудится и идти у самого берега,  если считал такой курс наилучшим.
Все поступки лоцмана были абсолютно свободны; он не советовался ни с кем, ни
от  кого не получал приказаний и  вспыхивал,  как порох,  при самой невинной
попытке подсказать ему что-либо.  Более того:  закон Соединенных Штатов даже
запрещал  ему  слушаться  приказаний  или  следовать  советам,   справедливо
полагая,  что  лоцман должен знать лучше кого  бы  то  ни  было,  как  вести
пароход.  Он являлся каким-то новым королем,  свободным от опеки, абсолютным
монархом,   -   абсолютным  на  деле,   а  не  только  на  бумаге.  Я  видел
восемнадцатилетнего мальчишку,  которой  невозмутимо  вел  большой  пароход,
казалось,  на верную гибель, а пожилой капитан, понимая это, стоял молча тут
же,  но не имел права вмешаться. Возможно, что в данном отдельном случае его
вмешательство было бы  более чем  уместно,  но  допустить это  -  значило бы
установить вреднейший прецедент. Легко представить себе, зная неограниченную
власть лоцмана,  какой персоной он был в те далекие дни речного пароходства.
Капитан  обращался с  ним  подчеркнуто любезно,  а  офицеры  и  команда -  с
подчеркнутым  уважением,   и   это   особо   почтительное  отношение  быстро
передавалось также и пассажирам.
     По-моему,  лоцманы были единственными людьми,  которые не выказывали ни
малейшего  смущения  в  присутствии  путешественников из  числа  иностранных
владетельных особ.  Да и то сказать,  ведь людей,  равных тебе по положению,
обычно не стесняешься.
     В  силу долголетней привычки командовать у лоцманов вошло в обыкновение
заменять любую просьбу приказанием. До сих пор мне как-то неприятно выражать
свое желание жалкой просьбой,  вместо того чтобы бросить его в  сжатой форме
команды.
     В  те давно минувшие дни на погрузку парохода в Сент-Луисе,  на рейс до
Нового Орлеана и обратно и на выгрузку тратили в среднем около двадцати пяти
дней,  из них семь или восемь пароход проводил в гаванях Сент-Луиса и Нового
Орлеана.  И  команда вся до  одного человека работала что было сил,  -  вся,
кроме двух  лоцманов;  они  ничего не  делали и  только разыгрывали из  себя
кутящих джентльменов,  получая за это те же деньги,  что и на службе. Стоило
пароходу подойти к пристани Сент-Луиса или Нового Орлеана - они в тот же миг
сматывались на  берег,  и  на пароходе уже не видали их вплоть до последнего
звонка, когда все было готово к отплытию.
     Если  капитану  попадался лоцман  с  особенно  высокой  репутацией,  он
всячески старался удержать его  у  себя.  В  те  времена  ставка  лоцмана  у
верховьев  Миссисипи составляла четыреста долларов  в  месяц,  но  я  знавал
капитана,  который держал такого лоцмана на  полном окладе целых три  месяца
без дела,  так как река замерзла.  И надо помнить,  что в те дешевые времена
четыреста долларов -  это оклад почти фантастический.  Не  многие на  берегу
получали такой оклад, а если получали, то все смотрели на них с чрезвычайным
уважением.  Когда  лоцманы  с  низовья  или  верховья  реки  попадали в  наш
маленький  миссурийский  городок,   их   общества  искали  самые   избранные
красавицы,  и  самые важные люди относились к  ним с восторженным почтением.
Стоять в  гавани,  получая жалованье,  -  это  было занятие,  которое многие
лоцманы любили и ценили; особенно если они плавали по Миссури в дни расцвета
своей профессии (канзасские времена) и  получали девятьсот долларов за рейс,
что  равнялась примерно тысяче  восьмистам долларам в  месяц.  Вот  образчик
разговора  тех  времен.   Владелец  небольшого  парохода  с   реки  Иллинойс
обращается к двум расфранченным лоцманам с Миссури:
     - Джентльмены,  я  выхожу в  хороший рейс вверх по  течению и  хотел бы
заполучить вас примерно на месяц. Во сколько это обойдется?
     - Тысяча восемьсот долларов каждому!
     - Клянусь  небом  и  землей!  Берите  мой  пароход,  давайте  мне  ваше
жалованье - и я еще поделюсь с вами!
     Замечу  мимоходом,  что  служащие  с  пароходов  на  Миссисипи  внушали
уважение сухопутным жителям (да и сами себе, пожалуй, тоже) в зависимости от
достоинств  своего  парохода.  Можно  было,  например,  гордиться,  если  ты
числился в  экипаже таких красавцев,  как  "Алек Скотт" или "Великий Могол".
Негры-кочегары,  палубная прислуга и  парикмахеры с  этих  пароходов были  в
своем кругу важными персонами и сами прекрасно это знали. Один дюжий негр на
негритянском балу  в  Новом  Орлеане разозлил остальных своим высокомерием и
чванством. Наконец один из распорядителей подскочил к нему и сказал:
     - Да кто ты такой? Кто такой, желал бы я знать?
     Обидчик,  ничуть не  смутившись,  надулся от важности и,  придав голосу
нечто, из чего явствовало, что он не зря так чванится, произнес:
     - Кто  я?  Кто  я  такой?  Вот  я  вам сию минуту скажу,  кто я  такой!
Чувствуйте вы, негры: я топлю большой котел на "Алеке Скотте"!
     И этого было достаточно.
     Парикмахером  на   "Великом  Моголе"  был   бойкий  молодой  негр;   он
подчеркивал свое  важное положение с  мягкой снисходительностью,  и  за  ним
чрезвычайно ухаживали в том кругу,  где он вращался.  Юное цветное население
Нового  Орлеана  любило  флиртовать  в   сумерки  на   скамейках  по  разным
переулочкам.  Как-то  вечером на  одной из  этих улочек кто-то  подсмотрел и
подслушал следующую сцену. Негритянка средних лет высунула голову в разбитое
окно  и   закричала  (с   явным  желанием,   чтобы  соседи  ее   услыхали  и
позавидовали):  "Эй,  Мэри-Энн,  сейчас же  иди домой!  Чего ты  там развела
болтовню со  всяким сбродом,  когда тут  сам парикмахер с  "Великого Могола"
желает с тобой поговорить".
     Выше я упомянул о том, что особое официальное положение лоцмана ставило
его вне всякой критики и избавляло от необходимости кому-либо подчиняться. И
тут  я,  конечно,  не  могу не  вспомнить о  Стивене У.  Это был талантливый
лоцман,  добрый малый, неутомимый рассказчик, обладавший смекалкой и юмором.
Он   держался  с   дерзкой  независимостью  и   чувствовал  себя   абсолютно
непринужденно среди старших,  среди лиц,  занимавших высокие посты,  и  даже
среди именитых богачей.  Всегда у него была работа,  но никогда он не скопил
ни гроша;  умел,  занимая деньги, уговорить кого угодно и был в долгу у всех
лоцманов и  у большинства капитанов на реке.  Он умел окружать таким блеском
самый  несложный,  самый  пустячный маневр парохода,  что  людей  охватывало
восхищение, - не всех, однако.
     Он однажды пошел в рейс с добрым старым капитаном И.  и был "освобожден
от обязанностей" в Новом Орлеане.  Кто-то выразил удивление по этому поводу.
Капитан И.  содрогнулся при одном упоминании имени Стивена и  пропищал своим
дребезжащим тоненьким голоском приблизительно следующее:
     - Нет,  уж премного благодарен! Я такого сорвиголову у себя на пароходе
иметь не  желаю!  То есть ни за что на свете!  Он ругается,  поет,  свистит,
орет; я не слыхал, чтобы индейцы так орали! Орет всю ночь; ему что день, что
ночь -  все одно!  И орет -  так, без всякой причины, просто потому, что ему
это доставляет какое-то сатанинское удовольствие.  Я  ни разу не мог заснуть
как следует:  вдруг он так начинал орать,  что я в холодном поту вскакивал с
постели.  Странный человек, очень странный! Никакого уважения ни к кому и ни
к чему. Он иногда называл меня "Джонни"! Да еще у него были скрипка и кошка.
Играл он отвратительно.  А кошку это,  по-видимому,  сильно огорчало,  и она
начинала дико мяукать.  Никто не мог уснуть там,  где был этот человек и его
"семейка".  А бесшабашный какой! Это прямо-таки ни с чем не сравнимо! Хотите
верьте,  хотите нет,  но это так же верно,  как то,  что я  сижу здесь перед
вами:  вел он мой пароход через эти жуткие коряги у  Чикота,  да еще на всех
парах,  а  ветер при этом свистел,  как все черти в  аду!  Мои помощники вам
подтвердят.  И вот,  сэр,  пока он летел напрямик через все эти коряги,  а я
трясся от страха и молился, он - лишиться мне языка, если вру! - сложил губы
трубочкой и стал насвистывать,  -  да-с, сэр, насвистывать: "Девицы Буффало,
придите  вечерком,  придите вечерком,  придите вечерком",  да  еще  с  таким
спокойствием,  как если бы мы участвовали в похоронной процессии,  не будучи
сродни  покойнику.  А  когда  я  сделал  ему  замечание,  он  улыбнулся  мне
снисходительно,  как ребенку,  и посоветовал идти домой,  быть паинькой и не
вмешиваться в дела старших*.
     ______________
     *  Если  вспомнить,   что  власть  капитана  была  пышной,   но  пустой
видимостью,  а  настоящая власть принадлежала лоцману,  -  в этой фразе было
нечто цинично-меткое и удачное в смысле формулировки. (Прим. автора).

     Как-то  один  здорово скупой  капитан поймал в  Новом  Орлеане Стивена,
когда тот  был  без  работы и,  как водится,  без денег.  Он  упорно осаждал
Стивена,  которому в  то время приходилось туговато,  и наконец уговорил его
поступить к  нему на пароход за сто двадцать пять долларов в месяц,  то есть
ровно на пол-оклада,  причем капитан обещал не открывать секрета,  чтобы вся
корпорация не стала презирать беднягу.  Но не прошло и суток после выхода из
Нового  Орлеана,  как  Стивен заметил,  что  капитан хвастает своей  удачной
сделкой и  что  всем помощникам об  этом рассказано.  Стивен поморщился,  но
ничего не сказал.  К  концу дня капитан вышел на мостик,  посмотрел кругом и
страшно удивился.  Он вопросительно поглядел на Стивена,  но тот насвистывал
как ни в чем не бывало и делал свое дело.  Капитану явно было не по себе; он
постоял и раза два,  по-видимому, очень хотел сделать какое-то замечание, но
речной  этикет  научил  его  избегать такой  поспешности,  и  он  промолчал.
Потоптавшись и  поволновавшись еще немного,  он удалился в свои апартаменты.
Но вскоре он снова появился,  еще более растерянный,  чем прежде. Наконец он
решился заметить весьма почтительно и осторожно:
     - Вода стоит довольно высоко, - правда, сэр?
     - Я думаю! Без малого из берегов не вышла - это ли не высоко!
     - Течение тут как будто довольно сильное, а?
     - И не говорите.  Не то что довольно сильное, а просто бьет, как из-под
мельничного колеса.
     - А разве у берега оно не тише, чем тут, на середине?
     - Да,  пожалуй потише:  но ведь чем больше бережешь пароход, тем лучше.
Здесь он в безопасности. Дна ему не достать, будьте уверены.
     Капитан удалился.  Вид  у  него был в  достаточной степени унылый.  При
таких  темпах ему,