у на всю ночь.  Мне
страшно нравилось,  что  лоцман мог  распоряжаться как  ему  вздумается,  не
спрашивая разрешения у  такого  важного капитана.  Я  поужинал и  сразу  лег
спать, обескураженный всем, что пришлось видеть и пережить за истекший день.
Все  мои  записи  были  бессмысленным набором ничего  не  значащих названий.
Просматривая их днем, я вконец запутался и надеялся отдохнуть от них во сне.
Не тут-то было:  эти названия вертелись у  меня в мозгу всю ночь в яростном,
непреодолимом кошмаре.
     Наутро я  был  совсем разбит и  в  очень  дурном расположении духа.  Мы
быстро шли  вперед,  подвергаясь многочисленным опасностям,  так  как хотели
"выйти из реки" -  так называли переход до Каира - прежде, чем нас застигнет
ночь.  Но тут напарник мистера Б., другой лоцман, посадил пароход на мель, и
мы потеряли уйму времени, чтобы с нее сойти; ясно было, что темнота захватит
нас  еще  далеко от  устья Огайо.  Это  было большой неудачей,  особенно для
некоторых из лоцманов,  наших гостей,  потому что судам приходилось ждать их
возвращения,  сколько бы  времени они ни  отсутствовали.  Разговоры в  рубке
стали трезвее.  Идя вверх по течению, лоцманы не обращают внимания на низкий
уровень воды или на темноту: ничто, кроме тумана, не может их остановить. Но
идти вниз по течению -  дело другое:  судно почти беспомощно,  когда сильное
течение  его  увлекает;  поэтому в  мелководье пароходы,  спускаясь вниз  по
течению, шли только днем.
     Однако оставалась еще  слабая надежда:  если  бы  нам  удалось засветло
пройти опасный и путаный переход у Шляпного острова,  можно было бы решиться
идти вперед;  дальше путь становился проще, и вода выше. Но чистое безумие -
пытаться пройти мимо этого острова ночью. Поэтому целый день все смотрели на
часы и  высчитывали,  с какой скоростью мы идем.  Шляпный остров был центром
всех разговоров.  Надежда то росла, то, из-за задержки на трудных поворотах,
угасала.  Несколько часов  находились мы  под  гнетом  скрытой тревоги;  она
передалась даже мне,  и я так напряженно стремился к этому Шляпному острову,
чувство ответственности так давило меня, что мне хотелось хоть на пять минут
очутиться на берегу,  вздохнуть облегченно,  полной грудью и уже потом снова
пуститься в  путь.  Мы  не  отбывали вахт по  порядку;  оба  наши лоцмана по
очереди вели пароход по  той  части реки,  которую каждый из  них проходил в
предыдущий рейс,  вверх по течению, и, следовательно, лучше знал; но оба все
время оставались в лоцманской рубке.
     За час до захода солнца мистер Б.  стал к штурвалу, а мистер У. отошел.
В  течение  тридцати минут  все  стояли  с  часами  в  руках,  в  тревожном,
напряженном молчании. Наконец кто-то проговорил, безнадежно вздохнув:
     - Ну вот и Шляпный остров, но нам его не пройти!
     Крышки  всех   часов  щелкнули  разом,   каждый  вздохнул,   и   кто-то
пробормотал: "Да, скверная штука... Хоть на полчаса раньше попасть бы сюда!"
     Всех  охватило тяжелое  чувство  досады.  Некоторые направились было  к
выходу,  но остановились,  не слыша сигнала "причаливать". Солнце нырнуло за
горизонт,  пароход шел дальше.  Гости вопросительно переглянулись, и один из
них,  уже взявшийся было за дверную ручку,  помедлив немного,  вернулся.  Мы
неуклонно шли  вниз  по  излучине.  Все  без  слов  обменивались изумленными
взглядами и  восхищенными кивками.  Бессознательно лоцманы теснее сгрудились
за  мистером Б.;  между тем  стемнело,  и  в  небе  тускло блеснули одинокие
звезды.  Гробовое молчание и напряженное чувство ожидания,  казалось, давили
всех.  Мистер Б.  потянул за  трос,  и  два  глубоких мягких удара  большого
колокола поплыли в  ночь.  Потом тишина -  и  еще раз пропел колокол.  Голос
вахтенного произнес с верхней палубы:
     - Лот на правый борт! Лот на левый борт!
     Крики лотовых начали раздаваться с бака,  и передатчики подхватывали их
хриплыми  голосами:   "Три  сажени!..  Три-и!  Три  без  четверти...  две  с
половиной. Две с четвертью. Две!.. Без четверти!"
     Мистер Б.  дернул за  оба  колокольных троса;  ему  ответили снизу,  из
машинного отделения,  еле слышным звонком,  - и ход судна замедлился. Пар со
свистом начал вырываться из  предохранительных клапанов.  Лотовые продолжали
перекликаться,  и,  как всегда,  ночь придавала их голосам зловещий оттенок.
Лоцманы говорили шепотом,  и  каждый напряженно следил за  происходящим,  не
спуская глаз  с  мистера Б.  Он  один был  спокоен.  Он  перекладывал руль и
застывал на месте.  А когда пароход пошел,  как мне показалось, по какому-то
широкому и темному морю - Б., руководствуясь ему одному видимыми признаками,
выравнивал его  и  направлял.  Из  чуть слышного разговора можно было иногда
уловить связную фразу, вроде:
     - Ну вот, через первый перекат пронесло чисто.
     И после паузы другой пониженный голос:
     - Корма проходит тютелька в тютельку, провались я на месте!
     - Теперь она проходит над критической глубиной, ей-богу!
     Кто-то пробормотал:
     - Замечательно сделано, замечательно!
     Машины были остановлены,  и  мы шли по течению.  Я,  конечно,  не видел
ничего, потому что все звезды исчезли. Идти по течению - дело пренеприятное,
у  меня даже сердце замирало.  Вдруг я  различил в  окружающей нас  тьме еще
более темное пятно. Это был выступ острова. Мы шли прямо на него. Мы вошли в
его  тень,  и  гибель  казалась мне  настолько неизбежной,  что  я  чуть  не
задохнулся. У меня возникло страстное желание сделать что-нибудь - все равно
что,  лишь бы  спасти пароход.  Но мистер Б.  стоял у  штурвала молчаливый и
насторожившийся, как кот, а все лоцманы сгрудились за ним плечо к плечу.
     - Не выйдет, - прошептал кто-то.
     По крикам лотовых было понятно,  что становилось все мельче и мельче, и
наконец:
     - Восемь с половиной! Восемь футов...
     - Восемь футов! Семь с...
     Мистер Б. предостерегающе сказал в переговорную трубку механику:
     - Ну, теперь держитесь!
     - Есть, сэр!
     - Семь с половиной. Семь футов. Шесть с...
     Мы  коснулись грунта!  Сразу мистер Б.  зазвонил в  колокол и  заорал в
трубку:
     - Ну,  теперь давай! Давай полный ход! - И к своему напарнику: - Полный
ход! Бери круче! Жми!
     Пароход заскрипел,  прокладывая себе  дорогу по  песку,  одно  страшное
мгновение висело на волоске от бедствия и вдруг -  миновал мель! Никогда еще
стены лоцманской рубки не сотрясало такое громовое "ура", как в эту минуту.
     Потом все пошло гладко.  Мистер Б.  был в  этот день героем,  и  прошло
немало времени, прежде чем лоцманы перестали толковать о его подвиге.
     Чтобы  понять,  какая  изумительная  точность  нужна  для  того,  чтобы
провести большой пароход по  этой  темной водной пустыне,  надо  знать,  что
судно не  только должно пролавировать между корягами и  подводными камнями и
затем пройти так  близко от  острова,  что ветви береговых деревьев задевают
его,  - надо еще знать, что предстоит также пройти совсем рядом с затонувшим
судном, останки которого в случае столкновения сорвали бы днищевую обшивку и
уничтожили бы  в  пять  минут  на  четверть миллиона долларов груза и  самое
судно.  Да  еще,  может быть,  и  около ста пятидесяти человеческих жизней в
придачу!
     Последнее замечание,  слышанное мною в  этот вечер,  был  комплимент по
адресу мистера Б.  Эти слова произнес один из  гостей как бы про себя,  но с
особенным смаком:
     - Клянусь тенью смерти, он - чудо, а не лоцман!


        "ГЛАВА III"
                  "ЩЕНОК" ПРОДОЛЖАЕТ ИСПЫТЫВАТЬ ТРУДНОСТИ

     После  весьма  нудной  зубрежки я  наконец вбил  себе  в  голову всякие
острова, города, перекаты, мысы и повороты, - но, по правде сказать, все эти
названия лежали в  моей  голове словно безжизненная груда.  Однако благодаря
тому,  что я  мог с  закрытыми глазами оттарабанить подряд длиннейший список
этих  названий,  пропуская не  больше десяти миль  из  каждых пятидесяти,  я
почувствовал,  что могу провести судно к  Орлеану,  если сумею проскочить те
места,  которые  я  забывал.  Но,  конечно,  только  я  начинал самодовольно
задирать нос,  как мистер Б. выдумывал что-нибудь, чтобы сбить с меня спесь.
Однажды он внезапно обратился ко мне с ядовитым вопросом:
     - Какие очертания имеет Ореховая излучина?
     Он  с  таким  же  успехом мог  спросить у  меня  мнение моей  бабушки о
протоплазме.  Я подумал и почтительно сказал,  что вообще не знаю,  имеет ли
Ореховая излучина какие-то  особенные очертания.  Вспыльчивый начальник мой,
конечно, сразу воспламенился и пошел обстреливать меня нелестными эпитетами,
покуда не истощил весь свой запас.
     Я  уже давно знал по  опыту,  что запас снарядов у  него ограниченный и
что,  израсходовав их,  он  тотчас  же  превратится  в  добродушного старого
ворчуна,  не  чуждого даже угрызений совести.  Впрочем,  я  говорю "старого"
просто ласкательно -  ему было не больше тридцати четырех лет.  Я  ждал.  Он
наконец проговорил:
     - Ты, мальчик, обязан безупречно знать очертания всей реки. Только зная
их,  и можно править темной ночью. Ведь все остальные признаки расплываются,
исчезают. Помни, однако, что ночью эти очертания не те, что днем.
     - Да как же я их тогда заучу?
     - А как ты дома ходишь в темноте по своей прихожей?  Просто потому, что
знаешь ее очертания. Ведь видеть ты ничего не можешь!
     - Вы хотите сказать, что я должен знать всю бездну незаметных изменений
в очертаниях берегов этой бесконечной реки так же хорошо,  как знаю прихожую
в своем доме?
     - Клянусь честью,  ты должен знать их тверже,  чем каждый человек знает
собственную прихожую!
     - Ох, пропади я пропадом... тогда лучше мне умереть!
     - Знаешь, я, конечно, не хочу тебя обескураживать, но...
     - Да уж валите все сразу, не все ли равно - сейчас я узнаю или потом!
     - Видишь ли,  выучить это нужно обязательно: этого никак не избежать. В
ясную звездную ночь тени бывают такие черные,  что,  если ты не будешь знать
береговых очертаний безукоризненно,  ты  будешь  шарахаться от  каждой кучки
деревьев, принимая их черный контур за мыс; ровно каждые пятнадцать минут ты
будешь пугаться насмерть.  Ты будешь держаться в пятидесяти ярдах от берега,
когда надо быть в  пятидесяти футах от  него.  Пусть ты  не можешь различить
коряги,  но ты точно знаешь, где она, - очертания реки тебе об этом говорят,
когда  ты  к  ней  приближаешься.  А  потом,  возьми  совсем темные ночи.  В
абсолютно темную ночь река выглядит совсем иначе,  чем  в  звездную.  Берега
кажутся прямыми и чертовски туманными линиями; и ты бы принимал их за прямые
линии,  но ты не так прост.  Ты смело ведешь судно, хоть тебе и кажется, что
перед тобой непроницаемая отвесная стена (а ты знаешь отлично,  что на самом
деле там поворот),  -  и стена пропускает тебя. И потом, эти серые туманы...
Ты  возьми ночь,  когда стоит этакий жуткий мокрый серый туман,  когда берег
вообще не имеет никаких очертаний.  Этот туман собьет с толку самого старого
и  опытного  человека на  свете.  Да  и  к  тому  же  еще  изменчивое лунное
освещение: оно тоже придает реке совершенно другой облик. Видишь ли...
     - О,  пожалуйста, не говорите больше ничего! Неужели я должен вызубрить
все  очертания этой  реки  с  их  бесконечными изменениями?  Да  ведь если я
попытаюсь нести весь этот груз в моей голове, я могу стать совсем сутулым!
     - Нет, ты только изучи и запомни настоящие очертания реки, чтобы ты мог
вести судно по тому представлению,  которое сложилось у тебя в голове,  и не
обращать внимания на то, что у тебя перед глазами.
     - Ладно,  я  попробую;  но по крайней мере,  когда я их выучу,  смогу я
положиться на  них  или  нет?  Останутся ли  они  всегда такими,  без всяких
фокусов?
     Прежде чем  мистер Б.  смог ответить,  мистер У.  пришел сменить его  и
сказал:
     - Б.,  ты  будь  повнимательней у  Президентова острова и  вообще  выше
района  "Старой  наседки с  цыплятами".  Берега  размываются совершенно.  Не
узнать уже реки выше мыса на Сороковой миле! Сейчас там можно провести судно
между берегом и старой корягой.
     Тем самым я получил ответ на свой вопрос:  бесконечные берега все время
меняли свои очертания.  Я  снова повержен был  во  прах.  Две вещи стали мне
абсолютно ясны;  во-первых, что, для того чтобы стать лоцманом, надо усвоить
больше,  чем  дано любому человеку;  и  во-вторых,  что  все  усвоенное надо
переучивать по-новому каждые двадцать четыре часа.
     В  эту ночь мы  стояли вахту до двенадцати.  По старому речному обычаю,
при  смене  вахты оба  лоцмана заводили разговор.  В  то  время как  сменный
надевал перчатки и  закуривал сигару,  его товарищ,  второй лоцман,  говорил
что-нибудь вроде:
     - Я  считаю,  что верхний перекат что-то убывает у  мыса Гейля;  у меня
было сажени две с четвертью у его нижнего конца и две сажени - у верхнего.
     - А я уже и в прошлый рейс решил, что это так. Кого-нибудь встретил?
     - Одно  судно  -  против  острова "Двадцать один",  но  оно  шло  через
перекат, и я его как следует не разглядел. По-моему, это был "Солнечный юг",
- у него перед трубами не было световых люков.
     И  так все время.  И когда сменяющий лоцман становился к штурвалу,  его
напарник (то есть другой лоцман) говорил,  что мы  в  такой-то  излучине,  а
впереди -  такая-то плантация или лесной склад и  называл фамилию владельца.
Это была простая вежливость;  я  же считал это необходимостью.  Но мистер У.
пришел на  вахту на  целых двенадцать минут позже -  поразительное нарушение
этикета,  непростительный грех  для  лоцмана.  И  мистер Б.  с  ним  даже не
поздоровался,  а просто передал ему колесо и, не проронив ни слова, вышел из
лоцманской рубки.  Я  был в  ужасе:  стояла зловещая черная ночь,  мы шли по
широкой, на редкость темной части реки, где не было никаких вех, ничего, что
помогало  бы  ориентироваться.  Мне  казалось немыслимым,  чтобы  мистер  Б.
предоставил бедному малому погубить судно  в  бесплодных попытках определить
его местоположение.  Но я решил ни за что не покидать лоцмана. Пусть увидит,
что он все-таки не совсем одинок.  И я стоял рядом, ожидая, чтобы он спросил
меня,  где мы находимся. Но мистер У. преспокойно погрузился в сплошную кучу
черных кошек,  из которых, по-видимому, состояла вся окружающая атмосфера, и
не  открывал рта.  "Вот дьявольская гордость!  -  подумал я.  -  Вот чертово
отродье!  Он  готов скорее всех нас погубить,  чем быть чем-нибудь обязанным
мне, - и все потому, что я не принадлежу к "соли земли", к тем аристократам,
которые  имеют  право  фыркать  на  капитана и  командовать всеми  живыми  и
мертвыми на пароходе!" Я тут же забрался на скамью,  считая,  что, пока этот
сумасшедший на вахте, спать небезопасно.
     Однако через некоторое время я,  очевидно,  все-таки заснул, потому что
вдруг увидел, что светает и что мистера У. уже нет, а у штурвала снова стоит
мистер Б.  Значит, было четыре часа, - и все было в порядке... кроме меня. Я
почувствовал себя  словно мешок,  набитый костями,  которые вдруг все  сразу
заболели...
     Мистер Б.  спросил,  зачем я  остался в  рубке.  Я сознался,  что хотел
оказать мистеру У.  благодеяние:  сообщить ему, где мы находимся. Целых пять
минут ушло на  то,  чтобы нелепость моего объяснения просочилась в  сознание
мистера Б., а потом, когда это свершилось, мне показалось, что злость просто
переполнила его через край.  Он,  не задумываясь, отпустил мне комплимент, и
не из приятных. Он сказал:
     - Да,  если  в  тебе  разобраться,  так  выходит,  что  ты  осел совсем
особенной породы,  каких я никогда и не видывал.  Зачем, по-твоему, ему надо
было это знать?
     Я сказал, что, мол, ему это могло пригодиться.
     - Пригодиться!  О,  ч-черт!  Да разве я  тебе не объяснил,  что человек
должен ориентироваться на реке ночью так же, как в своей прихожей.
     - В  темноте можно пробираться по  прихожей,  если  знаешь,  что  попал
именно в прихожую, но если вы меня в темноте втолкнете куда-то и не скажете,
что это прихожая, как же я узнаю?
     - Ну а на реке ты обязан узнать!
     - Ладно... тогда, пожалуй, я рад, что ничего не сказал мистеру У.
     - Еще бы!  Да  ведь он бы вышвырнул тебя в  окошко и  погубил бы на сто
долларов оконных стекол!
     Я  был  доволен,  что  дело  обошлось без  ущерба,  иначе  я,  наверно,
поссорился бы  с  хозяевами парохода.  Они  просто  терпеть не  могли  людей
небрежных и портящих вещи.
     Я  взялся  за  работу  и  стал  изучать  очертания  реки;  но  из  всех
ускользающих,  неуловимых явлений,  которые я  когда-либо  пытался уловить и
закрепить в памяти,  река была самым неуловимым. Я впивался глазами в острый
лесистый мыс,  вдававшийся в реку в нескольких милях предо мной,  и старался
тщательно запечатлеть его  очертания в  своем мозгу;  но  как только это мне
начинало удаваться и  я  достигал цели,  мы  уже  подходили к  мысу,  и  эта
проклятая штука начинала таять и сливаться с берегом. Когда попадалось резко
выделявшееся сухое дерево на самом выступе мыса -  оно, как только мы к нему
приближались,  незаметно  сливалось  с  лесом,  расположенным на  совершенно
прямом берегу.  Ни один заметный холм не сохранял своих очертаний так, чтобы
я успевал выяснить,  какой он формы;  нет - он так менялся, так расплывался,
словно был  масляным и  находился в  самом  жарком месте тропиков.  Ни  один
предмет не сохранил тех очертаний,  какие у него были,  когда я шел вверх по
течению. Я упомянул об этих маленьких затруднениях мистеру Б. Он сказал:
     - Вот в этом суть всей науки.  Если бы очертания не менялись каждые три
секунды,  от них не было бы никакого толку. Возьми, например, это вот место,
где  мы  сейчас:  пока вон  тот холм -  просто одиночный холм,  я  могу идти
напрямик своим путем,  но  как только он на вершине начинает раздваиваться в
виде римской пятерки - я знаю, что мне надо сразу же ворочать право на борт,
иначе я  выпущу из нашего судна все внутренности;  а  в тот миг,  когда одна
вилка этой  цифры заходит на  другую,  я  должен вальсировать влево,  не  то
выйдет  инцидент с  одной  знакомой корягой  -  она  выдерет киль  у  нашего
парохода,  как щепку из твоих рук. Если бы вон тот холм не менял очертаний в
темные  ночи  -  это  место  превратилось бы  через  год  в  жуткое кладбище
затонувших судов!
     Мне  стало ясно,  что  надо  изучить очертания реки  во  всех возможных
направлениях -  задом наперед, вверх ногами, шиворот-навыворот, наизнанку, а
кроме  того,  надо  знать,  что  делать в  темные ночи,  когда у  этой  реки
отсутствуют какие бы  то  ни  было очертания.  Итак,  я  взялся за  дело;  с
течением времени я  уже начал было распутывать хитросплетения этой науки,  и
моя самоуверенность снова вышла было на передовые позиции,  но мистер Б. был
всегда наготове,  чтобы опять загнать меня в тыл.  Начал он примерно в таком
духе:
     - Сколько воды у  нас было в среднем проходе у "Дыры в стенке" во время
предпоследнего рейса?
     Я принял эти слова за личное оскорбление. Я сказал:
     - В  каждом  рейсе  -  и  вверх  и  вниз  -  лотовые битый  час  что-то
выкрикивают в этом путаном месте. Как же вы хотите, чтобы я запомнил всю эту
мешанину?
     - Мой мальчик,  тебе это придется запомнить.  Ты  должен помнить каждую
точку,  каждый промер на  мелком месте во  всех пятистах мелководных местах,
которые лежат между Сент-Луисом и  Новым Орлеаном.  И  ты  не  должен путать
мелководные промеры я  отметки во  время одного рейса с  промерами во  время
другого, потому что они часто меняются. Запоминай их по отдельности.
     Когда я пришел в себя, я сказал:
     - Если я  добьюсь того,  чтобы все  это упомнить,  я,  наверное,  сумею
воскрешать покойников, - а тогда мне уже не придется служить лоцманом, чтобы
заработать себе на хлеб. Я хочу от этого дела отказаться. Дайте мне помойное
ведро и щетку -  я только в уборщики и гожусь.  Не хватает у меня ума, чтобы
стать лоц