з:  "Пошел буй!" - и буй летит через
борт.  Если лоцман недоволен,  он снова промеряет это место; если он находит
лучшее место выше или  ниже,  он  переносит буй  туда.  И  когда он  наконец
удовлетворен,  он отдает команду,  и  все гребцы вертикально подымают весла;
трель  пароходного свистка дает  знать,  что  сигнал замечен;  тогда  гребцы
налегают на  весла  и  ставят лодку рядом с  буем,  пароход осторожно ползет
прямо на  буй,  собирает силы для предстоящей борьбы,  в  критический момент
сразу дает полный пар,  скрипя и качаясь идет мимо буя через песок и выходит
на глубокую воду.  А иногда и не выходит, иногда он "садится и сидит". Тогда
приходится тратить несколько часов (или дней), чтобы сняться с мели.
     Иногда буй вообще не ставится,  и  ялик плывет впереди,  выбирая лучший
фарватер,  а  пароход идет  за  ним  следом.  Промеры часто  дело  веселое и
волнующее,  особенно в хороший летний день или бурную ночь. Зато зимой холод
и опасность портят всю прелесть этой работы.
     Буй представляет собой обыкновенную доску в четыре-пять футов длиной, с
отогнутым вверх концом;  он похож на перевернутую школьную скамью, у которой
убрана одна  подставка,  а  другая осталась.  Буй  устанавливается на  самом
мелком месте при  помощи веревки,  к  концу которой привязан тяжелый камень.
Если бы не загнутый кверху конец,  течение затягивало бы его под воду. Ночью
бумажный фонарик со  свечой  внутри прикрепляется к  верхушке буя,  и  можно
видеть за милю,  а  то и  дальше,  как мерцает маленькая искорка в пустынном
мраке.
     Ничто не доставляет такой радости "щенку" -  ученику, - как возможность
выйти на промеры. Это похоже на настоящее приключение и часто даже связано с
опасностью.  Но это выглядит так шикарно,  так мужественно,  когда сидишь на
руле  и  правишь быстрым яликом;  так  прекрасны стремительные взлеты лодки,
когда команда старых,  опытных гребцов всю душу вкладывает во  взмахи весел;
чудесно смотреть,  как  белая пена расходится из-под  форштевня,  и  музыкой
звучит  журчание воды.  Восхитительно весело летом  лететь по  свежей водной
глади,  когда вереницы крохотных волн  пляшут на  солнце.  А  какую гордость
чувствует "щенок",  когда  ему  удается  командовать!  Часто  лоцман  просто
говорит:  "Дать ход!"  -  и предоставляет остальное ученику;  и уж тот сразу
подает  команду самым  суровым голосом:  "Эй,  табань!",  "Лево  на  борт!",
"Навались левая!  Веселей,  ребята!"  И  еще  по  одной причине любит ученик
ходить на промеры:  пассажиры глядят на вельбот со всепоглощающим интересом,
если дело происходит днем; а ночью они так же внимательно следят, как фонарь
вельбота скользит в темноте и исчезает вдали.
     В  один  из  рейсов  хорошенькая девушка лет  шестнадцати проводила все
время в  нашей рубке и  с  утра до вечера просиживала у нас вместе с дядей и
теткой.  Я в нее влюбился.  Влюбился и Том, "щенок" мистера Т. Мы с Томом до
тех пор были закадычными друзьями,  но тут в наши отношения вкрался холодок.
Я рассказывал девушке всякие свои приключения на реке и рисовал себя чуть ли
не  героем.  Том  тоже  старался изобразить из  себя героя,  и  ему  это  до
известной  степени  удавалось,   но   у   него  была  привычка  все  страшно
приукрашивать. Однако добродетель всегда вознаграждается, и поэтому я в этом
состязании был хоть чуточку да  впереди.  И  тут как раз подвернулся случай,
суливший мне  славу:  лоцманы решили проверить фарватер у  протоки "Двадцать
один".  Это  должно  было  произойти часов  в  девять-десять  вечера,  когда
пассажиры еще не ложатся спать.  На вахте стоял мистер Т., поэтому на промер
шел мой начальник.  У  нас был очаровательный вельбот -  длинный,  стройный,
грациозный,  быстрый,  как борзая;  его скамьи были обиты мягким; двенадцать
гребцов сидели  на  веслах;  одного  из  помощников всегда  посылали на  нем
передавать приказания команде,  -  на нашем пароходе любили,  чтобы все было
"по форме".
     Мы  отошли у  берега ниже  протоки "Двадцать один" и  стали готовиться.
Ночь была скверная,  и  река в этом месте была так широка,  что непривычному
глазу   сухопутной  крысы   не   удалось  бы   различить  в   таком   тумане
противоположный берег. Пассажиры были оживлены и заинтересованы; словом, все
складывалось как нельзя лучше.  Когда я,  торопясь,  проходил через машинное
отделение,  живописно облаченный в штормовую робу, я встретил Тома и не смог
удержаться от гаденького замечания:
     - Наверно, рад, что не тебе сейчас выходить?
     Том уже прошел, но тут повернулся и сказал:
     - Вот за это ступай сам за футштоком. Я как раз собирался принести его,
но теперь ты хоть провались ко всем чертям, а я не пойду!
     - А кто тебя просит? Я, что ли? Футшток уже в лодке!
     - Нет его там.  Его перекрашивали,  и он дня два как сохнет над дамской
каютой.
     Я  полетел назад и  только подбежал к группе оживленных любопытных дам,
как услышал команду:
     - Отваливай!
     Я  обернулся и  увидел,  что  красивый  вельбот  идет  полным  ходом  и
бессовестный Том уже сидит на руле, а мой начальник - рядом с тем футштоком,
за которым я, как дурак, бегал. И тут молоденькая девушка говорит мне:
     - Ах,  как страшно плыть на такой маленькой лодке в такую ночь!  Как вы
думаете, это очень опасно?
     Лучше бы меня пронзили кинжалом!  Злой,  как собака,  я ушел помогать в
лоцманской рубке.  Постепенно огонек лодки стал исчезать,  а через некоторое
время крохотная искорка замерцала на поверхности реки, в миле от нас. Мистер
Т.  дал  свисток,  оповещая,  что  он  видит буй,  вывел пароход и  пошел на
искорку. Мы шли полным ходом, потом стравили пар и осторожно стали скользить
по направлению к огоньку. Вдруг мистер Т. воскликнул:
     - Ого, фонарь на буйке погас!
     Он звонком остановил машину. Через несколько минут он сказал:
     - Что такое? Вон он снова!
     И,  опять  позвонив,  он  дал  сигнал  лотовым.  Понемногу  вода  стала
мельчать, потом - снова глубоко! Мистер Т. проворчал:
     - Ни черта не понимаю!  Похоже, что буй оторвался. Что-то уж слишком он
ушел влево. Ну, ничего, все-таки спокойней всего идти на него.
     И  вот в  непроницаемой тьме мы поползли на этот свет.  И в тот момент,
как наш форштевень навис над огоньком,  мистер Т., схватив сигнальные тросы,
затрезвонил изо всех сил и крикнул:
     - Клянусь, это наш вельбот!
     Волнение, крики, потом - тишина. И вдруг - страшный скрип и треск...
     - Пропали!  -  крикнул мистер Т.  -  Колесо измололо вельбот!  В щепки!
Скорее беги! Смотри, кого убило!
     В мгновение ока я был на верхней палубе. Мой начальник, третий помощник
и  почти все люди были целы.  Они заметили опасность,  когда уже нельзя было
свернуть с пути, и поэтому к моменту, когда большие кожухи колес нависли над
ними,  они  сумели  подготовиться и  знали,  что  делать:  по  команде моего
начальника они в  этот миг прыгнули,  ухватились за кожухи и были втащены на
палубу.  В  следующую минуту вельбот отлетел к  колесу,  и  оно разнесло его
вдребезги.  Двух  матросов и  Тома недоставало,  -  эта  новость молниеносно
разнеслась по пароходу.
     Пассажиры столпились на шкафуте,  и дамы,  бледные,  с ужасом в глазах,
говорили дрожащими голосами о страшной катастрофе. И каждую минуту я слышал:
     - Бедные люди! Бедный, бедный мальчик!
     Ялик с  гребцами был к тому времени уже спущен и ушел на поиски.  Вдруг
слева послышался слабый крик.  А  ялик исчез,  повернув в  обратную сторону.
Половина людей бросилась к левому борту,  чтобы подбодрить плывущего; другая
- к правому,  чтобы звать ялик обратно. Судя по голосу, пловец приближался к
пароходу,  но  кому-то  показалось,  что  его  голос  слабел и  слабел.  Все
столпились у  поручней нижней палубы и,  наклонившись,  старались разглядеть
что-нибудь  в  темноте.  При  каждом  слабеющем  крике  слышались  невольные
возгласы:
     - Ах, несчастный! Бедняга! Неужели нельзя спасти его?
     Но голос звучал все ближе и вдруг храбро крикнул:
     - Я доплыву, давайте конец!
     Какое громовое "ура" встретило эти слова!
     Старший  помощник,  освещенный факелами,  стал  со  свернутым концом  у
борта,  и  команда окружила его.  Через  миг  в  круге света показалось лицо
пловца,  а  еще через миг сам он был втянут на борт,  мокрый и обессиленный,
под несмолкаемое "ура". Это был этот чертов Том!
     Команда  ялика  все  кругом  обыскала и  не  нашла  даже  следов  двоих
матросов.  Очевидно,  им  просто не  удалось схватиться за кожух,  они упали
назад,  и ударом колеса их убило на месте.  А Том даже не прыгнул на кожух -
он прямо бросился вниз головой в  реку и  нырнул под колесо.  Это были сущие
пустяки.  Я мог бы легко проделать то же самое;  я так и заявил, но никто не
обратил внимания на мои слова, и вокруг этого осла поднялась такая суматоха,
будто он и  в  самом деле совершил что-то великое.  Девчонка в течение всего
рейса не могла налюбоваться на своего жалкого "героя"; мне-то, конечно, было
наплевать: я ее давно возненавидел.
     А  вот каким образом мы спутали фонарь вельбота с фонариком буйка:  мой
начальник рассказывал,  что,  после того как буй был установлен, он отошел и
следил за  ним,  пока ему  не  показалось,  что  тот стоит крепко;  тогда он
остановился ярдов на сто ниже буйка,  в стороне от курса, по которому должен
был идти пароход,  и,  развернув вельбот вверх по течению, стал ждать. Ждать
пришлось  порядочно,  он  разговорился  со  старшим  помощником;  когда  ему
показалось,  что пароходу пора уже быть на  перекате,  он посмотрел вперед и
увидел,  что буйка нет,  но,  предположив, что пароход уже прошел, продолжал
разговаривать;  потом заметил,  что пароход идет прямо на вельбот;  но так и
должно  было  быть:  пароход должен был  подойти совсем близко,  чтобы  было
удобнее взять его на  борт.  Начальник полагал до самого последнего момента,
что судно застопорит ход;  и вдруг понял,  что пароход идет на них, принимая
их  фонарь  за  огонек буйка;  тогда  он  скомандовал:  "К  прыжку на  кожух
приготовьсь!" - и в следующее мгновение они прыгнули.


     Но я отвлекся от того, о чем собрался писать, а я хотел еще полнее, чем
в  предыдущих  главах,  рассказать об  особых  требованиях лоцманской науки.
Прежде  всего,   есть  одна  способность,   которую  лоцман  должен  в  себе
непрестанно воспитывать, пока она не достигнет абсолютного совершенства. Да,
именно совершенства. Эта способность - память. Он не должен допускать, чтобы
ему  казалось то  или  иное,  он  все  должен  знать  наверняка,  потому что
судовождение -  одна из  точнейших наук.  С  каким презрением смотрели в  те
времена на лоцмана,  который решался употреблять в  разговоре неубедительное
"я  полагаю" вместо безапелляционного "я  знаю!".  Нелегко себе представить,
какое это огромное дело -  знать каждую пустячную мелочь на  протяжении всех
тысячи двухсот миль реки,  и знать с абсолютной точностью.  Если вы выберете
самую длинную улицу в  Нью-Йорке и  исходите ее вдоль и  поперек,  терпеливо
запоминая все ее приметы,  и будете знать наизусть каждый дом,  окно, дверь,
фонарный столб и вывеску -  словом,  все до последней мелочи; если вы будете
знать все  это  так точно,  чтобы сразу сказать,  что перед вами,  когда вас
наугад поставят где-нибудь посреди этой улицы в чернильно-темную ночь,  - то
вы  сможете составить себе некоторое представление о  количестве и  точности
сведений,  которые накопил лоцман,  держащий в памяти всю реку Миссисипи.  А
если вы,  продолжая знакомиться с улицей,  изучите каждый перекресток,  вид,
размер и  расположение каждой тумбы  на  перекрестках этой  улицы;  изучите,
сколько бывает грязи,  когда и  какой глубины в разнообразнейших местах этой
улицы,  -  вы составите себе представление о  том,  что должен знать лоцман,
чтобы вести пароход по Миссисипи без аварий. А потом, если вы займетесь хотя
бы половиной всех вывесок на этой улице и, ежемесячно перемещая их, все-таки
ухитритесь узнавать их на новом месте в  темные ночи,  всегда следя за этими
изменениями и не делая ошибок,  -  вы поймете,  какой безукоризненной памяти
требует от лоцмана коварная Миссисипи.
     Я  считаю,  что память лоцмана -  одно из самых изумительных явлений на
свете.  Знать на память Ветхий и  Новый завет и  уметь без запинки читать их
наизусть с  начала до конца,  или с  конца до начала,  или же с любого места
книги процитировать наизусть вперед и  назад любой стих и ни разу не сбиться
и не сделать ошибки -  это не такой уж фантастический запас знаний, не такая
уж необычайная виртуозность по сравнению с  запасом знаний лоцмана и  с  его
виртуозной способностью маневрировать ими. Я нарочно привожу такое сравнение
и считаю,  что ничуть не преувеличиваю.  Многие скажут,  что сравнение взято
слишком сильное, - многие, но только не лоцманы.
     А как легко,  как непринужденно работает память лоцмана! Как спокойно и
без  напряжения,  как  бессознательно пополняет она обширные склады сведений
час за  часом,  изо дня в  день,  -  и  никогда ничего не теряет,  ничего не
выбрасывает из этого ценного запаса.  Возьмем пример.  Пусть лотовый кричит:
"Два с половиной,  два с половиной, два с половиной!" - пока эти возгласы не
станут монотонными,  как  тиканье часов;  пусть в  это время идет разговор и
лоцман принимает в  нем  участие и  сознательно уже не  слушает лотового;  и
посреди бесконечных выкриков "Два с  половиной" лотовый хотя бы раз,  ничуть
не повышая голоса,  крикнет: "Два с четвертью" и снова затвердит свои "Два с
половиной",  как  раньше,  -  через две-три  недели лоцман точно опишет вам,
какое положение пароход занимал на реке, когда крикнули "Два с четвертью", и
даст  вам  такое количество опознавательных знаков и  прямо по  носу,  и  по
корме, и по бортам, что вы сами легко смогли бы поставить судно на указанное
место. Выкрик "Два с четвертью" совершенно не отвлек его мысли от разговора,
но   его  натренированная  память  мгновенно  запечатлела  все  направления,
отметила  изменение глубины  и  усвоила  все  важнейшие детали  для  будущих
справок совершенно без участия его сознания.  Если бы  вы шли с  товарищем и
разговаривали,  а  другой в  это  время,  идя рядом,  повторял бы  без конца
монотонно звук "А" квартала два подряд,  а  потом вдруг вставил бы "Р",  вот
так:  А.  А.  А.  А.  А.  А. А. Р. А. А. и так дальше, и на "Р" не сделал бы
никакого ударения,  -  вы  бы,  конечно,  не  смогли  через  две-три  недели
вспомнить,  что он  произнес "Р",  и  не  смогли бы  рассказать,  мимо каких
предметов вы  проходили,  когда он  произнес это "Р".  Но  вы  бы  могли это
сделать,  если бы терпеливо и тщательно упражняли свою память так, чтобы это
делалось автоматически.
     Наделите  человека  достаточно  хорошей  памятью,   и  лоцманское  дело
разовьет ее до совершенно колоссальных размеров. Но... только в той области,
в  которой она ежедневно тренируется.  Придет время,  когда человек невольно
будет замечать приметы и  промеры,  а  его память удерживать все замеченное,
как  в  тисках.  Но  спросите этого  самого  человека днем,  что  он  ел  за
завтраком,  и -  десять шансов против одного, что он не сможет вам ответить.
Удивительные вещи  можно сделать с  человеческой памятью,  если посвятить ее
одной какой-нибудь отрасли!
     В  те  дни,  когда на  Миссури высоко поднялись оклады,  мой начальник,
мистер  Б.,  отправился туда  и  изучил  этот  тысячемильный поток  с  такой
легкостью и быстротой, что просто поразительно. Ему стоило только посмотреть
каждый перегон один раз днем и  один раз ночью -  и его подготовка оказалась
настолько законченной,  что он получил свидетельство "дневного" лоцмана; еще
через несколько рейсов он  получил уже свидетельство полноправного лоцмана -
стал водить пароходы и  днем и  ночью,  -  и  был  при этом лоцманом первого
класса.
     Мистер  Б.   временно  устроил  меня  рулевым  к  одному  лоцману,  чья
необыкновенная память  была  для  меня  предметом постоянного изумления.  Но
память его была врожденной,  а  не  натренированной.  Кто-нибудь,  например,
упомянет чье-либо имя, и немедленно вмешивается мистер Дж.:
     - А-а,  я  его  знал!  Такой  рыжеволосый малый  с  бледным лицом  и  с
маленьким шрамом на шее, похожим на занозу. Он всего шесть месяцев служил на
Юге.  Это было тринадцать лет назад. Я с ним плавал. В верховьях вода стояла
на  уровне пяти  футов;  "Генри Блэк" сел  на  мель у  Тауэровского острова,
потому что имел осадку четыре с полов,  иной;  "Джордж Эллиот" сломал руль о
затонувший "Санфлауэр"...
     - Как, да ведь "Санфлауэр" затонул только...
     - Я-то  знаю,  когда он  затонул:  ровно на  три  года раньше,  второго
декабря;  Эза Гарди был капитаном,  а  его брат Джон -  помощником;  то  был
первый его рейс на этом судне;  Том Джонс рассказывал мне про все это неделю
спустя,  в Новом Орлеане; он был старшим помощником на "Санфлауэре". Капитан
Гарди ранил гвоздем ногу шестого июля следующего года и пятнадцатого -  умер
от столбняка.  А брат его Джон умер через два года, третьего марта, от рожи.
Я этих Гарди и не видел никогда,  - они плавали на реке Аллегани, но те, кто
их  знал,  рассказывали мне их историю.  Говорили,  что этот капитан Гарди и
зиму и  лето носил бумажные носки;  первую его жену звали Джейн Шук,  -  она
была  родом из  Новой Англии;  а  вторая умерла в  сумасшедшем доме.  У  нее
безумие было наследственное. Сама она была урожденная Хортон из Лексингтона,
штат Кентукки.
     И  вот так,  часами,  этот человек работал языком.  Он  не способен был
забыть хоть что-нибудь. Это было для него просто невозможно. Самые ничтожные
мелочи хранились в его мозгу в течение многих лет отчетливо и ясно, как если
бы  это  были  самые интересные события.  У  него была не  только лоцманская
память;  она  охватывала  все  на  свете.  Если  он  начинал  рассказывать о
пустячном письме,  полученном семь лет назад,  вы могли быть уверены, что он
процитирует  его  целиком  на  память.   После  чего,  не  замечая,  что  он
отклоняется от основной темы разговора, он почти всегда мимоходом вдавался в
длиннейший и подробнейший пересказ биографии лица,  писавшего это письмо;  и
вам положительно везло,  если он  не вспоминал по очереди всех родственников
писавшего и не излагал кстати и их биографии.
     Такая память -  великое несчастье. Для нее все события имеют одинаковую
ценность.  Человек,  обладающий такой памятью, не может отличить интересного
факта от неинтересного.  Повествуя о чем-нибудь, он обязательно загромождает
свой  рассказ  скучными подробностями и  невыносимо всем  надоедает.  Больше
того,  он не может держаться одной темы.  Он подхватывает каждое зернышко из
тех,  что  рассыпает перед  ним  память,  и,  таким  образом,  отклоняется в
сторону.  Мистер Дж.  собирался,  например, самым честным образом рассказать
ужасно смешной анекдот о собаке.  Его самого до того душил смех, что он едва
мог говорить;  потом он  начинал вспоминать родословную собаки и  ее внешний
вид;  погружался в  биографию ее хозяина и всего его семейства,  с описанием
всех свадеб и похорон,  происходивших в этой семье,  причем сопровождал свои
воспоминания декламацией поздравительных и траурных стихов, к каждому случаю
написанных.  Потом его  память подсказывала ему,  что  одно из  этих событий
случилось в  "ту" знаменитую "лютую зиму" в  таком-то  и  таком-то  году,  и
следовало подробнейшее описание этой зимы с перечислением всех людей,  в эту
зиму замерзших,  и  со  статистическими данными о  ценах на свинину и  сено,
которые тогда так поднялись.  Свинина и  сено влекли за собой воспоминание о
ржи и овсе;  рожь и овес -  о коровах и лошадях;  коровы и лошади напоминали
ему о  цирке и некоторых знаменитых наездниках;  переход от цирка к зверинцу
был прост и естествен,  от слона до Центральной Африки был только шаг;  тут,
разумеется,  дикари-язычники напоминали о  религии;  и через три-четыре часа
скучн