ра, когда Агирре шел на посадку, это дьявольское шасси снова заело
при выпуске.  Ему долго не удавалось сесть,  но святая дева Мария все-таки
сжалилась потом над ним и его наблюдателем.
     В свое  время Кертнер много и серьезно занимался шасси,  на этот счет
сейчас  последовали  какие-то  технические  советы.   Агирре   скептически
улыбнулся. Подобные советы очень удобно давать за бутылкой хереса, которым
они сейчас запивают тунца с зеленым горошком. А когда шасси не выпускается
и контрольная лампочка не зажигается, в момент, когда ты уже в седьмой раз
облился с головы до пят холодным потом и  с  ужасом  думаешь,  что  сейчас
придется  сесть  на  брюхо,  -  в  такой момент,  пусть сеньор Кертнер его
простит, все советы несколько теряют свою первоначальную ценность.
     - Пока мне ясно только одно -  у твоего подагрика подкашиваются ноги.
Но трудно ставить точный диагноз, не видя больного...
     - Хочешь?  -  неожиданно предложил Агирре.  - Полетим завтра. Займешь
место наблюдателя.  Проверишь правильность всех  своих советов.  А  рука у
тебя легкая... Помню, как ты пришел в казино вдвоем с сеньорой Фортуной.
     - ...и у нее оказалось не одно,  а два счастливых колеса, - засмеялся
Кертнер.
     - Вот бы приспособить оба этих колеса к моему "бреге"!
     Ничего особо приятного полет на старом "бреге" для Кертнера не сулил.
Но попасть на аэродром,  а  тем более побывать в небе над аэродромом и его
окрестностями,  прогуляться по летному полю,  поглазеть по сторонам, благо
летное поле битком набито немецкими и итальянскими самолетами...
     Может, Агирре сделал предложение в расчете на отказ?
     Будет вполне правдоподобно,  если Кертнер сейчас скажет,  что  завтра
занят, у него деловое свидание с германским консулом или еще с кем-нибудь.
     Пусть даже Агирре заподозрит Кертнера в трусости, лишь бы не возникло
подозрение,  что  австриец рвется  на  аэродром.  Допуск  туда  не  должен
выглядеть  как  выполненная  просьба  Кертнера,  испрошенное  им  согласие
Агирре, удовлетворенное ходатайство.
     - Ну что же...  - нерешительно протянул Кертнер. - Пожалуй, согласен,
если без особых хлопот и формальностей.
     - Консул  Дрегер  так  тебя  рекомендовал,   что  мы   обойдемся  без
формальностей...  Никогда не  летал  на  "бреге"?  -  Агирре повеселел.  -
Карета, которую пора сдать на слом.
     - Тогда это не  карета,  а  дормез.  Так во Франции называли кареты в
старину.
     - Кажется, мой аэроплан построен на самой заре воздухоплавания.
     - В  "бреге"  столько  загадок,   -   продолжил  Агирре,   когда  оба
отсмеялись,  -  что  можно сделаться мистиком.  Вот  одна  загадка:  между
сиденьем пилота  и  наблюдателем,  сидящим  сзади,  при  полете  возникает
какое-то таинственное завихрение.  Дурацкий сквозняк!  Все, что в самолете
плохо лежит,  сносит и тащит к пилоту. Если займешь место наблюдателя - не
вздумай помочиться в  люк.  Выкупаешь меня  с  головы до  ног!..  Половина
десятого утра - удобно?
     Может,  правда,  возникнуть одно  затруднение,  Агирре заранее просит
извинить за  возможное опоздание.  Пусть герр Кертнер не  расценит это как
небрежность.  И Агирре весьма туманно намекнул на утреннее свидание завтра
с одной севильянкой,  - тут замешаны и женская честь, и мужское самолюбие,
и еще кое-что...
     Своего техника-моториста он предупредит о  полете запиской.  Нарочный
на мотоцикле все время курсирует между "Кристиной" и  Табладой.  Комендант
аэродрома и его командансия находятся за восточными воротами. А пропуск на
имя герра Кертнера будет у дежурного капрала.


                                    18

     В Табладе, как на всех аэродромах, пахло бензином, а также касторовым
маслом,  разогретым асфальтом,  сохнущей краской.  Но здесь к непременным,
так   сказать  профессиональным,  запахам  аэродрома  примешивался  аромат
цветов, пахучих трав, плодов. Пчелы залетали к воротам ангара, на взлетную
дорожку. Но рев моторов грубо заглушал их жужжание.
     Аэродром - в излучине Гвадалквивира, а вся округа в цветниках, садах,
плантациях.  Они подступают вплотную к кромке аэродрома, и летное поле - в
заплатах,  полосах  асфальта  -  выглядит  чужеродным на  благословенной и
благодатной равнине.
     Этьен ждал Агирре и был доволен,  что тот запаздывает. Весьма кстати,
что Арирре пришлось сегодня с утра решать вопросы женской чести и мужского
самолюбия,  потому  что  Этьен  за  этот  час  увидел  вокруг себя  немало
любопытного,  достойного фотопленки,  иносказательных записей в  блокноте,
зарисовок, сделанных карандашом.
     Приехал Этьен на аэродром даже несколько раньше,  чем они условились.
Пропуск он получил у дежурного капрала,  а моториста Агирре сразу узнал по
замасленным  рукавам  и  такой  же  замасленной  пилотке,  -  видимо,  это
интернациональная примета всех мотористов.
     Вдвоем  с  мотористом осмотрели "новую новинку" -  убирающееся шасси.
Этьену нужно было запомнить все,  что  он  увидел,  и  при  этом скрыть от
моториста, что все увиденное - ему в новинку.
     Остроумное   решение    технической   задачи    было    основано   на
комбинированном движении,  требующем  нескольких сочленений.  И  поскольку
плоскость симметрии колеса при движении смещается,  задача, которую решали
конструкторы  убирающегося  шасси,  относится  к  области  геометрии  трех
измерений.
     Ни  один былой экзамен в  воздушной академии по  высшей математике не
был таким трудным,  как экзамен,  который он держал в эти минуты, сидя под
крылом "бреге"...
     Они  сделали все,  что  могли и  сумели,  чтобы трос не  заедало.  Но
проверить себя  и  убедиться в  полной  исправности машины можно  только в
воздухе.
     Моторист ушел в  ангар,  а  Этьен лег  под  крылом "бреге" в  душную,
пыльную траву, спеша насладиться быстротечной тишиной аэродрома.
     Ночной зефир  струит эфир,  бежит,  шумит Гвадалквивир...  Может,  он
где-то там и  шумит,  но до летного поля не доносится даже влажное дыхание
реки. Здешняя поздняя осень может смело поспорить с подмосковным августом.
     Он лежал с закрытыми глазами,  и ему  мерещился  полевой  аэродром  в
Подмосковье,  к  которому - как здесь сады - со всех сторон подступал лес.
Там,  на летном поле,  трава давно пожелтела,  пожухла,  а  на  посадочную
полосу уже не доносится грибное дыхание леса. Вечером лес виднеется не так
отчетливо,  он отступает от границ аэродрома.  Прожекторов,  как здесь,  в
Табладе,  еще не завели, и над лугом стелется керосиновый чад. И стартовые
огни,  и ограничители, которые прошивают летное поле светящимися стежками,
и большая буква "Т" на посадочной полосе - всюду фонари "летучая мышь".  К
сожалению, сверху их плохо видно, мешают крышки фонарей. Ночь напролет шли
иногда  занятия  летчиков,  наблюдателей.  При  свете  карманного фонарика
штурман Маневич делал поправки к расчетам  и  цементными  бомбами  поражал
фанерные макеты, изображавшие колонну вражеских танков на шоссе. Кромешная
тьма,  только перед глазами мельтешат и  мелко  дрожат  стрелки  приборов,
покрытые фосфором.  Однако полет ощупью в темноте - вовсе не слепой полет,
для которого нужна хитрая аппаратура...  На  рассвете  керосиновые  фонари
гасят,  последнюю  копоть уносит предутренним ветерком,  и,  когда учлетов
увозят с  аэродрома,  границы  его  видны  из  края  в  край,  огражденные
частоколом хвойного леса.  Уже можно пересчитать все самолеты, совершившие
посадку.  Почему-то техникам  выдавали  тогда  не  маскировочные  сети,  а
светлые чехлы,  похожие на простыни. Чехлы сильно демаскировали аэродромы,
и  Этьен,  лежа  в  душистой  траве  на  берегу  Гвадалквивира,  запоздало
раздражался,  что наши самолеты не камуфлировали тогда, а кутали в светлые
покрывала. И неуместно посыпали желтым песочком все дорожки. И расставляли
на  том  аэродроме  всевозможные  яркие  щиты  и стенды,  будто "наглядная
агитация" рассчитана на противника, хотя бы и условного...
     Еще два года назад Этьен получил задание из Центра. Старик просил его
тогда сосредоточиться на изучении вопросов, связанных со слепыми полетами,
инструментальным   самолетовождением,   а   также   полетом   авиационного
соединения в строю и в тумане.

     "Вопросы  чрезвычайно важные,  и  мы  просим  обратить на  них  самое
серьезное внимание.
                                                             Сїтїаїрїиїк".

     Каждое слово той  шифрованной телеграммы отпечаталось в  памяти,  как
боевой приказ.
     Сегодня,  как все последние дни,  Этьен много думал о Старике. Может,
потому,  что оба они сейчас под испанским небом? Вот бы оказаться рядом со
Стариком, увидеть его!
     В   последний  раз   они   виделись  в   канун  открытия  Московского
метрополитена.  Над  станцией "Красные ворота" светилась приземистая буква
"М" и плакат: "Привет строителям метрополитена!"
     Берзин и Этьен подъехали на "эмочке", предъявили пропуска милиционеру
и  вошли  в  вестибюль,  который  встретил их  сырым  запахом непросохшего
бетона.
     Этьен тоже был в форме,  три шпалы на голубых петлицах,  полковник, -
тогда еще не знали такого звания "подполковник".
     Подошли к  эскалатору,  Старик ступил на него с  неловкостью новичка.
Над  соседним  неподвижным  эскалатором двое  парней  подвешивали таблицу:
"Стойте справа, проходите слева, на ступени не садиться, тростей, зонтов и
чемоданов не ставить".
     Парни  засмеялись,  глядя,  как  военный  начальник едва  не  потерял
равновесие и комично взмахнул руками.  Старик и Этьен тоже засмеялись, оба
были в отличном настроении.  "Хочу показать европейцу наше метро, - сказал
Старик,  спускаясь по эскалатору.  - Завтра на открытии будет чересчур для
нас  торжественно.  Тебе  спокойнее будет  посмотреть без  оркестра и  без
дипломатов..." Старик осторожно соступил с эскалатора, Этьен поддержал его
под  локоть.  Они  прошлись по  пустой станции,  с  восхищением осматривая
мраморные стены,  вышли  на  перрон.  Группа будущих дежурных в  форменных
красных  фуражках,  с  дисками  в  руках  отрабатывала  команду:  "Готов!"
Инструктор кричал:  "Повторить!"  -  и снова вздымались диски над головой,
снова  звучал разноголосый сигнал к  отправлению будущих поездов.  Подошел
поезд.  Старик и  Этьен  вошли в  пустой вагон,  с  удовольствием сели  на
кожаную скамью. Прозвучала одинокая, уже неучебная команда: "Готов!" Поезд
тронулся.  И  в  пустом  вагоне  Старик  поделился  с  Этьеном  тревожными
впечатлениями о только что прочитанной книге Гитлера "Майн кампф",  полной
явных  и  скрытых угроз в  адрес Советской России.  А  Зорге сообщал,  что
японцы все воинственнее поглядывают на  запад и  тоже на  Россию.  "Вторая
пятилетка,  только становимся на  ноги,  -  раздумчиво произнес Старик.  -
Неужели наше Московское метро станет когда-нибудь бомбоубежищем?.."
     Судьба разлучила их  полтора года  назад.  Все  это  время Старик был
заместителем Блюхера на  Дальнем Востоке,  а  сейчас он -  главный военный
советник в Испании.
     Кто из  товарищей еще помогает республиканцам?  Про Хаджи Мамсурова и
Василия Цветкова он знает твердо.
     Этьену известно было,  что  Хаджи-Умар  Джиорович Мамсуров носит  имя
Ксанти.  Мамсуров выдает себя  за  македонца,  что  ему,  горцу,  уроженцу
Кавказа, совсем не так трудно. А почему Хаджи записался в македонцы? Может
быть, потому, что они пользуются славой опытных диверсантов?
     Может,   и  Оскар  Стигга  там?  Может,  Леня  Бекренев,  бесстрашный
парнишка,  который так симпатично окает по-ярославски: "ЗдОрОвО, МОневич!"
- Этьен засмеялся про себя,  но  тут же  повернул голову на звук моторов и
стал  сердито  наблюдать,  как  один  за  другим  отрываются  от  земли  и
подымаются "юнкерсы" с бомбовым грузом.
     "А  сколько по  прямой,  если лететь от  Таблады до  аэродрома Куарто
виентос или до  Хетафе?  Хетафе километров на  двадцать ближе.  Сколько до
Бадахоса или  до  Алькала  де  Энареса к  северу  от  Мадрида?  Километров
четыреста, не больше. Только подумать - полтора-два часа л„ту!
     Я  так  близко  от  Старика...  Мой  дорогой сеньор,  главный военный
советник! А может, вы сейчас в Барселоне? Или в Гренаде? Сколько отсюда до
Гренады?  Гренадская волость в Испании есть... Вот не думал, не гадал, что
буду глядеть в испанское небо и воевать на испанской земле..."
     Он  мог  гадать,   сколько  его  товарищей  и   кто  именно  помогает
республиканцам,  постигает здесь  грамматику боя,  язык  батарей,  но  был
уверен, что на территории, занятой мятежниками, нет ни души, кроме него.
     Конечно,  Конрад  Кертнер ступает по  самому краешку жизни,  и  Этьен
обязан следить за каждым его шагом. Нужно все время проверять - достаточно
ли благоразумно рискует Кертнер,  в  меру ли он осторожен и  в то же время
достаточно ли дерзок и хитроумен в своих коммерческих и технических делах,
в  какой степени неуязвим и  находчив при  встречах с  контрразведчиками и
тайными агентами - немецкими, испанскими, итальянскими...
     Так чертовски нужно прижиться к аэродрому Таблада, сделаться полезным
Агирре человеком,  прослыть своим среди пилотов, которые каждый день, иные
по нескольку раз,  подымаются, чтобы бомбить позиции республиканцев, - так
они говорят.  Но Этьен знает,  что они имеют в виду и улицы Мадрида, жилые
дома, может быть ту самую крышу, под которой нашел приют Старик.
     Как  же  важно перехитрить противника,  вызнать то,  что нужно знать,
подсмотреть то,  что нужно увидеть, запомнить то, что никак нельзя, просто
преступно было бы позабыть.
     Страшно подумать,  что  в  Центре  не  узнают  новостей,  какими  уже
располагает  Конрад  Кертнер,   если  его  схватят  чернорубашечники,  или
фалангисты, или немецкие нацисты.
     И  эта тревожная мысль была страшнее понимания того,  что схваченным,
убитым, невернувшимся товарищем будет он сам, Этьен.
     Высокое  чувство  ответственности  за  порученное  дело  уже  не  раз
помогало в опасном одиночестве,  делало Кертнера изворотливым, оборотистым
или терпеливым, как, например, сейчас, когда он лежит под крылом "бреге" и
ждет Аугусто Агирре.
     Улетучилась  недолговечная  тишина.  Этьен  лежал  и  профессионально
прислушивался к  мотору,  установленному на  последней модели  истребителя
"фиат".  Мотор капризничал,  над  ним  с  утра  колдовали техники.  Вскоре
моторист с  машины Агирре вместе с  Кертнером,  которого он представил как
немецкого авиаинженера, приняли участие в летучем консилиуме.
     Еще в конце прошлого, 1935 года фирма "ФИАТ" разослала на ряд заводов
Италии макет  нового,  звездообразного мотора в  натуральную величину.  Но
Кертнеру не удалось его увидеть.  А  сегодня он долго держал в руках схемы
этого  мотора,   чертеж  его   продольного  разреза,   успел  изучить  его
технические характеристики.
     Мотор  с   воздушным  охлаждением  предназначен  для  истребителей  и
аппаратов высшего пилотажа. Мощность его около тысячи лошадиных сил.
     Если бы мы только могли в  ближайшее время обеспечить такими моторами
наши истребители!
     Он  закрыл глаза и  отчетливо увидел в  небе  над  Тушином знаменитую
пятерку асов.  У  Этьена даже дух захватило,  он  снова наблюдал фигуры не
высшего,  а высочайшего пилотажа. Парадные истребители выкрашены в красный
цвет и будто связаны между собой волшебной ниткой.
     Примите же  восхищение не  слишком умелого ученика,  дорогие товарищи
Степанчонок, Коккинаки, Супрун, Евсеев и Шевченко!
     Этьен  понимал,   что   значит  вооружить  истребитель  тысячесильным
мотором.  А  если  мы  не  успеем  одновременно усилить  моторы  на  своих
самолетах, если мы позволим себе отстать?
     Значит  -  проиграть тысячи  и  тысячи  будущих воздушных поединков в
надвигающейся войне. Значит - наши парни в будущих воздушных боях окажутся
в заведомо неблагоприятных условиях.  И кто знает,  сколько молодых жизней
придется нам уплатить за свою неосведомленность и техническую отсталость.
     Этьен  никогда  не  участвовал в  воздушных  боях,  лишь  в  качестве
летчика-истребителя,  штурмана вел  дуэли с  условным противником.  Но  он
отлично  знает,  что  такое  маленькая скорость самолета.  Значит,  нельзя
"дожать" врага,  к которому уже удалось пристроиться в хвост; враг оставит
тебя  в  дураках и  уйдет  невредимым.  Значит,  нельзя  самому,  если  ты
расстрелял все  боеприпасы,  или получил повреждение,  или выпил почти всю
"горилку", уйти из боя, когда бой тебе невыгоден.
     Можно  назвать  молоденького,  коротко  остриженного парнишку  гордым
сталинским соколом,  но  если при  том снабдить его слабосильным мотором и
тихоходной машиной, сокола заклюют, как желторотого цыпленка, даже если он
в  отваге  и  мастерстве не  уступит самому Чкалову,  Байдукову,  Громову,
Юмашеву,  Чухновскому или еще кому-нибудь из наших асов,  о  которых Этьен
всегда думал с благоговением.
     Какой же  он сокол,  если у  него хилые крылья и  он,  при всей своей
смелости, страдает сердечной недостаточностью, а то и пороком сердца?!
     "И вместо сердца - пламенный мотор"!!  Лирика,  положенная на ноты. А
вот каковы технические характеристики сего пламенного  мотора?  Сколько  в
сем  пламенном  моторе  лошадиных  сил?  И  не обнаружится ли у пламенного
мотора на больших высотах смертельная декомпенсация?!
     Еще в Германии,  когда Этьен сидел за секретными чертежами,  добытыми
антифашистами в конструкторском бюро завода "Фокке-Вульф" или в  сборочном
цехе завода "Мессершмитт", когда он убеждался, что мы отстали в технике от
взявшего власть Гитлера, - Этьен попросту страдал.
     Он  страдал  так,  будто  загодя  знал  о  будущих  жертвах войны,  о
проигранных нашими парнями воздушных поединках.  И он почувствовал бы себя
предателем, если бы не сделал все возможное, чтобы прийти им на помощь.
     И  пусть эти ребятки с  первым пушком на щеках,  ребятки,  из которых
иные  только  поступили  в  летные  училища  и  не  имеют  еще  ни  одного
самостоятельного вылета,  -  путь они никогда не  узнают,  да  и  не смеют
знать,  кто  заботился об  их  оперении.  Положа руку на  сердце он  может
сказать:
     - Сделал,  что было в  силах.  Старику не  пришлось краснеть за  нас,
своих учеников...
     - Сеньор,  мы  вас потревожим,  -  раздался над ухом голос моториста;
Кертнер вздрогнул от неожиданности. - Убираем костыли.
     Команда солдат снимала "бреге" с козел,  на которые он был установлен
для того,  чтобы проверить шасси. Моторист выпрыгнул из кабины, вытер руки
ветошью, кивнул Кертнеру, крайне довольный. Тот и сам мог убедиться: шасси
то убиралось, то выпускалось без всякой заминки.
     Вскоре появился и  Аугусто Агирре.  Он долго и горячо извинялся перед
Кертнером за опоздание и все просил на него не сердиться.  Кертнер уверял,
что он вовсе не сердится,  а Агирре и не подозревал,  насколько его старый
знакомый в эту минуту искренен.
     Для Агирре было приятной неожиданностью - Кертнер с помощью моториста
уже тщательно проверил всю систему шасси,  сменил тросик. Да, они вдвоем с
мотористом не сидели тут сложа руки, пока Агирре решал вопросы, касающиеся
мужского самолюбия, женской чести и достоинства испанского офицера.
     - А  твой венок из чайных роз заметили все,  кто был на похоронах,  -
сообщил Агирре.  -  Еще бы!  Венок с трудом несли два офицера. Богаче, чем
королевский.  Правда,  бедняге Альваресу теперь все равно,  но  эскадрилья
просила тебе передать благодарность.
     Этьен слушал и думал:  "Может, этого самого Альвареса догнал очередью
кто-нибудь из наших?"
     Агирре приказал подготовить "бреге" к вылету.
     - Теперь твой подагрик крепко стоит на ногах, - заверил Кертнер.
     - Вот и посмотрим больного в воздухе, доктор.
     Но тут выяснилось,  что нет второго парашюта и  поэтому взять с собой
Кертнера,   после  происшествия  с  шасси,   он  не  вправе.   Австрийский
авиаинженер пренебрежительно отмахнулся от запрета.
     - Про  капризный характер "бреге"