ь своей силой... Вот вы
уговариваете меня подать прошение королю и  дуче о  помиловании,  хотя при
этом,   наверное,  считаете,  что  мне  вынесли  такой  жестокий  приговор
справедливо.  Но как можно даровать прощение,  оказать королевскую милость
такому матерому преступнику?!  Значит, вы согласны жертвовать общественной
безопастностью в пользу отдельного лица.  Такое помилование лишь создаст и
укрепит общее представление о  безнаказанности,  о  беспорядочном судебном
терроре в Италии...
     Кертнер увлекся своей речью и  не  заметил,  как капо диретторе нажал
кнопку звонка,  не заметил, что за спиной открылась дверь и стражник готов
вывести заключенного 2722 из кабинета.
     Капо  диретторе подал стражнику знак,  тот  схватил Кертнера за  руку
выше локтя.
     - Я и не подозревал, синьор Джордано, что вы такой опытный спорщик, -
успел  сказать Кертнер,  выходя.  -  Самый  веский довод в  нашем споре вы
приберегли к концу.
     "Как  только я  признаюсь в  своем  гражданстве,  -  размышлял Этьен,
подымаясь по лестнице к себе в камеру, - будет устроен новый процесс. Меня
обвинят в сокрытии правды от правосудия во время первого процесса.  Может,
как раз этого и добивается двуличный Джордано..."
     Тюремщики внимательно следили за  теми политическими,  кто пал духом.
Их изолировали,  переводили в  одиночки,  и,  если они подавали прошение о
помиловании,  -  довольно быстро освобождали. Но коммунисты после этого не
считали их товарищами по партии. Было строгое партийное указание: прошений
на  имя  дуче  и   короля  не  подавать,   это  равносильно  дезертирству,
предательству, признанию фашистского режима. Каждое прошение о помиловании
помогало  ОВРА   и   чернорубашечникам  отделять  нестойких  антифашистов,
раскаивающихся,  случайных бунтарей от убежденных революционеров,  от тех,
кто  не  собирается прекращать борьбу.  Каждый акт  раскаяния -  торжество
фашистов над своим противником.
     Человек без  позвоночника смотрел на  свою подпись под прошением так:
"Почему я  должен отказываться от  освобождения из  тюрьмы или  сокращения
срока заключения из-за такой пустячной формальности?"
     Однако заключенный 7047 Антонио Грамши не  считал это  формальностью!
Политические  в   Кастельфранко  знали,   что  он  стойко  отказывался  от
предложений Муссолини  и  не  подписывал прошения  о  помиловании.  Грамши
назвал такое прошение политическим самоубийством,  он говорил,  что,  если
ему   дано  выбирать  между  той   или  другой  формой  самоубийства,   он
предпочитает,  чтобы  дуче  не  выступал и  палачом  и  братом  милосердия
одновременно.  А ведь Грамши отказался от помилования,  стоя одной ногой в
могиле, уже отмучившись за фашистской решеткой десять лет!
     И если бы Кертнер,  хотя он и не член итальянской компартии, подписал
сейчас прошение,  он  лишился бы внутреннего права считать себя соратником
этого  кристально чистого человека,  как  бы  Этьен ни  оправдывался перед
самим собой, какие бы поправки он ни делал на свое особое положение.
     Попав в камеру,  где сидели политические,  Кертнер не выдавал себя за
коммуниста.  Но связь, которую он поддерживал с внешним миром через Ренато
и  его  невесту,  была  обеспечена усилиями  коммунистов!  Разве  в  таких
условиях  Этьен  мог  притворяться аполитичным  коммерсантом,  попавшим  в
тюрьму по недоразумению и не имеющим ничего общего с антифашистами?
     И последний приказ Старика попал к  Этьену  только  благодаря  помощи
коммунистов.  Старшие  партийные  товарищи  запретили  Ренато скандалить с
тюремщиками. Он должен вести себя смирно, быть послушным, чтобы его хвалил
сам  капо  гвардиа,  чтобы  Ренато  ни  в  коем  случае не лишали права на
свидание. Он не имеет права подводить австрийского товарища!
     А кто  бы  стал  заботиться,  кто  бы  стал  рисковать ради какого-то
нечистого дельца? Кто бы помогал австрийскому коммерсанту установить связь
с  внешним миром (может быть,  с другим таким же дельцом),  если бы Конрад
Кертнер не вел себя как последовательный антифашист? Да никто!..
     Орнелла терпеливо выжидала,  когда на  их  свидании дежурил сонливый,
ленивый надзиратель,  и  незаметно сунула  Ренато,  достав из-за  лифчика,
маленький  сверток.   Там  были  флакончик  с  китайской  тушью,  перышко,
несколько  пластинок  жевательной резинки  и  нарезанная кусочками вощеная
калька;  среди записок, переданных Этьеном до этого, некоторые размокли, и
удалось разобрать не все слова.
     Этьен получил возможность послать Старику письмо более подробное.
     Бессонную ночь провел он в нескончаемых спорах с самим собою,  он вел
заочный диспут со  Стариком.  Этьен  помнил,  что  Берзин вообще не  любил
докладов,  а  предпочитал диспуты.  Он  охотно устраивал диспуты у  себя в
управлении, и сам принимал в них деятельное участие.
     Ах,  если бы Этьен мог лично высказать Старику все возражения,  какие
вынужден был втиснуть в  жалкий клочок вощеной бумаги!  Записка побывает у
Ренато,  затем во рту у его невесты, прежде чем попадет в чьи-то руки. Ах,
если бы  Этьен мог  сейчас поговорить со  Стариком,  глядя в  его глубокие
серо-голубые глаза!
     Оказаться бы  сейчас  в  России,  в  Москве,  в  старом-старом  доме,
окрашенном в грязно-шоколадный цвет,  в знакомом кабинете...  Этьен хорошо
помнит кабинет Старика.  В углу несгораемый шкаф. Голубая штора задернута,
за ней стратегическая карта.  Письменный стол,  возле два кресла. Стол без
единой бумажки, с громоздким чернильным прибором...
     Именно здесь, в кабинете, состоялось знакомство с Берзиным, когда тот
вызвал Маневича на первую беседу.  Берзин вел себя  как  учитель,  который
внимательно  слушает  ученика  и  улавливает  малейшую неуверенность в его
ответах.
     Но,  по-видимому,  Берзину  нравились  неуверенные  ответы  Маневича.
Берзин   понял,    что    эта    неуверенность   продиктована   повышенной
требовательностью к  себе.  И вот нерешительность,  которая,  как казалось
самому Маневичу,  портила тогда  все,  на  самом деле,  как  только Берзин
установил ее происхождение, уже питала не сомнение, а, наоборот, убеждение
Берзина,  что он говорит с  человеком,  на которого сможет положиться.  От
Берзина не укрылась искренность Маневича. В молодом человеке чувствовалась
спокойная    духовная    сила,    рожденная    неугомонным   темпераментом
революционера,  и непреклонная воля, смягченная тактом интеллигента. Такие
люди обладают мягкой властью,  а  это уже много,  очень много для будущего
разведчика.
     Маневич сидел  в  кресле  перед  пустым  просторным столом  и  наивно
полагал,  что еще ничего не решено,  что главный разговор впереди,  что не
все  пункты анкеты проштудированы,  и  не  замечал в  волнении,  что тон и
характер вопросов Берзина  изменился,  а  главное,  неуловимо потеплел его
взгляд.
     Годы спустя Старик признался Этьену,  что  тот  понравился ему именно
тогда,  когда весьма неуверенно отвечал при первой беседе. Вопрос о работе
Маневича был  решен Берзиным в  ходе  этой  беседы,  независимо от  всех и
всяческих анкетных подробностей и деталей биографии.
     Берзин считал,  что без полного и  безусловного доверия к  разведчику
тот не может вести подобную работу,  и приучал Маневича,  как и других,  к
самостоятельности.  В условиях конспирации,  где-то на чужбине, разведчику
даже посоветоваться будет не с кем. В ответ на это доверие Маневич (теперь
уже  Этьен)  и   его  товарищи  по   работе  платили  Берзину  бесконечной
преданностью. Самая строгая дисциплина прежде всего основана на доверии, а
не на бездумном послушании,  чинопочитании.  Бывало всякое,  приходилось в
одиночку решать очень  трудные задачи,  и  всегда Этьен мысленно спрашивал
себя:  "Как бы сейчас на моем месте поступил Старик?" Так ему легче бывало
найти правильное решение.
     А  сейчас он  не  согласен со  Стариком,  казнится тем,  что не может
выполнить приказ, подать прошение о помиловании.
     "В самом деле приказ неправильный или я просто не знаю причин, какими
он  вызван?  А  есть ли в  этом приказе полное доверие ко мне?  Почему мне
самому не решить, как я должен вести себя в подобных обстоятельствах? И не
ввел  ли   кто-нибудь  Старика  в   заблуждение,   сообщив  ему   не   все
обстоятельства дела?"
     Этьен представил себе  Старика ругающим своего подчиненного,  которым
был сейчас он сам.  Когда Старик ругал кого-то,  вид у него был смущенный,
он  словно стыдился за того человека,  которому приходится делать выговор.
При этом Старик не повышал голоса, выговаривал подчиненному всегда стоя, и
как  бы  подчеркивал этим  серьезность разговора.  В  минуту  волнения  он
перекладывал карандаш с места на место, переставлял на столе пресс-папье.
     Но как бы строго ни критиковал Старик, в резком тоне его не слышалось
желания обидеть, унизить. Провинившийся не терял веры в себя, в свои силы.
Старик оставался учителем,  который убежден, что перед ним стоит способный
ученик,  который уверен в  сообразительности и  честности ученика и в том,
что урок пойдет ему на пользу.  А кроме того,  Старик умел слушать,  а это
очень важно - уметь слушать подчиненного.
     Сумел  ли  Этьен  этой  бессонной  ночью  убедить  Старика  в   своей
правоте?..
     Назавтра  Кертнер  отказался от  прогулки,  чтобы  остаться в  камере
одному,  сочинить  ответ  Старику,  начертать его  маленькими буковками на
клочке бумаги. Уверенный в своих связных, он писал по-русски.
     Этьен заснул только  под  утро.  Приснился  скверный  сон  -  он  уже
подписал   прошение   о   помиловании  и  сам  решил  его  отнести  королю
Виктору-Эммануилу.  Этьен прогуливался с королем по аллеям  виллы  Савойя,
мимо  причудливо  подстриженных  кипарисов.  Король  был  в  форме первого
маршала империи.  К сожалению, фуражка с высоким околышем, богато расшитая
золотом,  скрывала  почти  все лицо Щелкунчика (кличка дана королю потому,
что  у  него  вздрагивает  непомерно  большая  челюсть).  Этьен   старался
заглянуть Щелкунчику в его уклончивые глаза - помилует или нет? Но козырек
скрывал лицо,  и Этьен не видел ничего,  кроме крючковатого носа и тяжелой
челюсти.  Этьен  уже  несколько  раз порывался объяснить Виктору-Эммануилу
мотивы своего прошения,  но тот упорно молчал,  устало улыбался и  молчал.
Говорят, что молчание - талант короля, рожденный его постоянным страхом, а
боязливое молчание  превратилось  у  Виктора-Эммануила  в  государственную
мудрость.  Подошла королева Елена и заговорила по-русски.  Ну как же, дочь
черногорского короля,  воспитывалась  в  Петербурге,  была  фрейлиной  при
царице. Едва Этьен заговорил с ней по-русски, как король перебил просителя
и  начал  увлеченно  рассказывать  о  своей  коллекции  старинных   монет.
Виктор-Эммануил  -  известный  нумизмат,  автор книги о старинных монетах.
Интересно,  приняли бы эти монеты в тюремной лавке?..  Ну  и  блажь  может
присниться с голодухи!..

     "По поводу прошения о помиловании:
     1. Здесь  находятся  в  заключении более 120 товарищей,  с которыми я
живу и работаю и которые видят во мне товарища по партии.  Моя подпись под
прошением  на  многих подействует разлагающе,  будет всячески использована
дирекцией тюрьмы в своих  целях  и  получит  отклик  во  всей  итальянской
компартии,  так  как  тут  сидят  товарищи из всех провинций.  Никакие мои
объяснения не помогут.
     2. Я уверен,  что в прошении будет отказано. Директор тюрьмы даст мне
отрицательную характеристику,  так как  знает  о  моей  роли  в  сплочении
политических  заключенных,  в  их борьбе за свои права.  ОВРА будет против
помилования,  об этом мне открыто сказал офицер, который присутствовал при
моем  свидании  с  адвокатом  Фаббрини.  Адвокат,  который меня защищал на
процессе, полного доверия у меня не вызывает. Прошение о помиловании будет
стоить много денег, а результата не даст.
     3. Мое мнение:  не подобает члену нашей партии  и  командиру  Красной
Армии писать прошение о помиловании.
     4. Если Старик, ознакомившись с моими доводами, подтвердит приказание
насчет подписи,  я  постараюсь перевестись в  другую тюрьму и  там подпишу
бумагу.  Но  боюсь,  что  единственный результат  будет  такой  -  я  буду
принужден провести все  остальные годы  в  одиночном заключении,  так  как
после прошения о помиловании не смогу более ни жить, ни работать с другими
товарищами в заключении.
     Передайте все это Старику. Буду ждать ответа.
                                                                       Э."

     "Я  могу выдавать себя за австрийца,  я  могу ходить в  коммерсантах,
могу вести двойную жизнь. Но честь-то у меня одна и достоинство тоже одно!
Вот  так  один  пояс  полагается  красноармейцу  и   для  шинели,   и  для
гимнастерки. И никакого другого пояса ему не положено..."
     Однако чем больше он думал, тем яснее становилось, что рассуждение об
одном поясе у красноармейца -  красивые, но не очень-то умные слова. Он не
должен был в письме,  которое, наверно, попадет к Старику, аргументировать
в  запальчивости такими понятиями,  как честь и достоинство члена партии и
командира Красной Армии. Потому что здесь, в Кастельфранко, никакого члена
партии  и  командира Красной Армии  нет,  а  есть  богатый австриец Конрад
Кертнер, осужденный за шпионаж во вред фашистскому государству.
     Но  с   другой  стороны  -   если  бы  аполитичный  коммерсант  точно
придерживался своей "легенды",  он,  помимо тюремной изоляции, оказался бы
еще в  моральной изоляции от  томящихся здесь итальянских антифашистов.  И
ответ Старику дойдет сейчас только благодаря подпольщикам-коммунистам. Как
же Этьен может стать в их глазах предателем и трусом?
     Нет,  он  по-прежнему был  убежден в  своей  правоте.  Вот  почему  в
ответной записке Старику он не сообщил, как тот настаивал, сколько месяцев
ему осталось сидеть.
     Впервые  в  жизни  он  не  мог  последовать совету  своего  учителя и
выполнить приказ своего командира.


                                    66

     Лишь  вчера Кертнер впервые увидел этого голубоглазого,  русоволосого
парня на прогулке в тюремном дворе; их водили по одному отсеку.
     А  сегодня парень шагал за спиной Кертнера и  доверчиво рассказал обо
всем,  что с ним произошло.  Его судили как саботажника и дезертира,  а до
этого  он  служил техником-мотористом на  испанских аэродромах,  готовил к
полету и снаряжал двухместные истребители высшего пилотажа "капрони-113".
     Он  рассказал,  что  в  марте  этого года  республиканцы и  партизаны
совершили налет на  фашистский аэродром Талавера де ла Рейна,  это на реке
Тахо,  в  отрогах Сьерра-де-Гвадаррамы.  По слухам,  тем налетом руководил
знаменитый  диверсант,   по  национальности  он  македонец,   а   по  чину
подполковник республиканской армии.
     - Не знаешь,  как его звали?  -  вполголоса спросил Кертнер и замер в
ожидании ответа.
     Но парень за спиной поцокал языком в знак отрицания.
     И  все-таки Кертнер был  почти уверен,  что речь идет о  Ксанти,  под
именем которого скрывается Хаджи-Умар  Мамсуров.  Налет на  аэродром такой
отчаянной дерзости, что угадывается "почерк" товарища.
     Кертнер  знал,  что  в  середине  ноября  прошлого года  Ксанти  стал
советником анархиста Дурутти,  который возглавлял отряд, переброшенный для
обороны Мадрида из Каталонии.  Видимо,  Ксанти недолго ходил в анархистах,
если уже воюет по  своей специальности.  Прошел слух,  что этого македонца
при   налете   на   аэродром  тяжело  ранили.   Но   никаких  подробностей
голубоглазый, русоволосый парень сообщить не мог. Он снова поцокал языком.
     А в конце лета  красные  совершили  налет  на  аэродром  Таблада  под
Севильей.   Они   атаковали   аэродром   группами   в   два-три  человека.
Чувствовалось по всему,  что они  хорошо  были  осведомлены  о  внутреннем
распорядке   на  аэродроме,  знали  его  план.  Около  десяти  подрывников
прокрались со  стороны  навигационного  канала  Альфонса  XIII,  с  берега
Гвадалквивира,  а  группа  диверсантов  сосредоточилась  для  нападения  в
апельсиновой роще,  недалеко от восточных ворот аэродрома, под самым носом
у командансии.
     Красным  удалось  поджечь  тогда  на  аэродроме семнадцать самолетов.
Сгорели и тяжелые бомбардировщики и "мессершмитты" последней модели.
     Эта  новая  модель "мессершмитта" появилась после того,  как  русские
начали утюжить испанское небо на истребителях двух типов. Один тип испанцы
окрестили "чатос",  что значит "курносые",  а другой называют "моска",  то
есть "муха".
     "Какая же наша модель "чатос"?  -  гадал Этьен.  - Скорее "И-15", чем
"И-16"; если смотреть на "И-15" сбоку, то заметно, чти мотор слегка задран
кверху. В самом деле курносый профиль..."
     У  парня,  безостановочно шагавшего вдоль  высоких  тюремных стен,  и
сейчас перед глазами эта страшная ночь на аэродроме,  перестрелка, взрывы.
Он видел,  как волокли какого-то седоволосого партизана, тяжело раненного,
напарник его  был убит.  Он  слышал потом,  что старика увезли в  Бадахос;
фашисты врыли в холм при дороге крест, распяли на нем раненого и подожгли.
Но перед тем ему разрешили причаститься,  и тогда узнали,  что старику под
семьдесят, а зовут его Баутиста.
     Этьен медленно шагал по тюремному двору, а сердце его колотилось так,
будто он только что узнал о новой амнистии.
     "Может,  если бы  не  мои шифровки,  не  совершили бы этого налета на
Табладу?.."


                                    67

     Пришло время представлять аттестацию на  присвоение очередного звания
полковнику Маневичу,  срок  выслуги  давно  истек.  Берзин  несколько  раз
напоминал об  этом  Илье,  но  тот  не  торопился.  Аттестовать работника,
сидящего у фашистов в тюрьме?!
     - Конечно,  меня или вас аттестовать было бы  легче.  -  Когда Берзин
сердился,  серо-голубые глаза его  светлели,  и  он  потирал пятерней свой
коротко стриженный затылок,  но голоса не повышал.  -  Мы ходим на службу.
Каждый день  предъявляем пропуска в  проходной.  Пришел -  ушел,  прибыл -
убыл...  Разрешите идти?  Идите!  Разрешите обратиться,  товарищ комиссар?
Обращайтесь!  Разрешите выполнять?  Выполняйте, товарищ полковник! Получил
жалованье,  получил ордер на  комнату,  получил очередное звание,  получил
новое обмундирование... Но разве тюремная роба может изменить наше прежнее
представление о  полковнике Маневиче?  Сидит он за решеткой или не сидит -
он воюет в тылу врага...  В русской армии бывали случаи,  когда героям, по
не  зависящим от  них  обстоятельствам попавшим в  плен,  давали  ордена и
повышали в  чинах.  А разве Маневич сейчас не в плену?  Он воевал на самом
переднем крае,  он находился к  противнику ближе,  чем любой пограничник с
заставы Гродеково или Негорелое!
     Илья терпеливо ждал,  когда Берзин отсердится,  но  тот все продолжал
шагать взад-вперед.
     - Мы  с  вами тоже виноваты,  что Маневич сидит сейчас за  решеткой у
Муссолини... Да, да, обязаны были найти и быстрее прислать ему замену. Еще
тогда,  весной тридцать шестого года. Нужно было вывести его из-под удара.
Мы  позволили устроить на  него  облаву  двух  контрразведок -  испанской,
итальянской.  Есть паникеры,  перестраховщики,  мнительные трусы,  которым
мерещится слежка на каждом шагу.  Но Маневич...  Когда я уезжал в Испанию,
вы обещали заменить его в  течение месяца.  Сколько в  вашем месяце дней -
сто,  двести?..  Оказывается, подыскать начальника легче, нежели одного из
его подчиненных. Какой-то парадокс! Вы не находите?
     Как   всегда,   Илья  слушал  выговор  молча  и   только  почтительно
откашливался низким голосом, не тем голосом, каким только что докладывал.
     - Над  Маневичем висел  на  тонкой ниточке дамоклов меч,  -  сердился
Берзин, - а вы тут осторожничали сверх меры. И твердили свое любимое "семь
раз  примерь..."  Семь  раз  отмерить перед  тем,  как  отрезать -  всегда
полезно.   Но  в  самом  деле  примерять,  а  не  ссыла