любить. Всю жизнь
хоронила - отец, мать, муж, все дети умерли; тоска, отчаяние, боль и
отупение владели душой - после смерти последней моей дочери Оли я не могу
допустить мысли, что ее нет, не живет ее прекрасная душа. Если прекрасные и
нравственные не умирают, не забываются в наших душах, то сами-то по себе
неужели они перестают существовать для дальнейшего совершенствования? Какой
смысл их жизни? Закрыть трубу, чтобы сохранить тепло, когда дрова сгорят
сами, целесообразно, а если огонь еще пылает и от него людям тепло и светло
- закройте трубу, получится угар и чад. Кто-то вносил огонь жизни в нас и
не определил продолжительности его горения - есть ли право гасить его?
Бывает иногда, что дрова сгорят, но остается головня, которая никак не
может сгореть, тогда я не выбрасываю ее, но тотчас употребляю на растопку
другой печи или заливаю и после тоже как матерьял для топлива употребляю -
пусть на тепло идет; моя душа тоже обгорела в огне страданий, но еще не
сгорела до конца - она темна и уныла, как эта головня - у нее нет ни
красок, ни яркости, нет своей жизни - идет на подтопку, а Ваша - теплый,
светлый огонь - нельзя трубу закрывать.
 Спасибо же Вам, родной, хороший, за слезы, которыми я отвела душу, читая
"Уединенное" и "Опавшие листья" - они для меня как дождь в пустыне. Ах,
какая жизнь прожита мучительная и полная превратностей, на что она мне была
дана, хотелось бы понять А.Коливова" Другое:
 "1-е февраля.
 Случайно натолкнулась на случайно неразрезанные страницы в первом коробе
"Опавших листьев". Обрадовалась, что есть непрочитанное. О Тане. Как Таня
прочла Вам стих-ие Пушкина "Когда для смертного умолкнет шумный день",
прочла во время прогулки у моря.
 Как хороши эти Ваши страницы. Хорошо - все, все - сначала. Какая она у Вас
чудесная - Танечка. Разволновалась я. Так понятно и хорошо все, что Вы
рассказали. Потом прочла последние строки - Мамины слова: "Не надо на
рынок"18. Правда. Только ведь не всякая душа - рынок. Василий Васильевич,
дорогой мой, ведь 9/10 ничего, ничего, ну ничего не понимают! Знаете, как о
Вас говорят? "Это тот Розанов, что против евреев?" Или - "это тот, что в
Новом Времени?"
 Нужно громадное мужество, чтобы писать, как Вы, ведь это большая
обнаженность, чем Достоевский". - "Родной мой и любимый Василий Васильевич,
я получила Ваше письмо давно, оно дало мне громадную радость, сразу хотела
писать Вам, да не пришлось, а потом Ириночка*1 заболела, а сейчас, вот 2-ю
неделю, Евгений*2 болен, сама ухаживаю за ним. Замоталась совершенно.
 Вчера ожидала людей, а Евгений говорит: "Спрячь Розанова". Я поняла и
убрала Ваши книги в комод. Не могу им дать. Не могу. Залапают. Обидят. Есть
книги, которые никому дать не могу. У Вас есть слова о том, что книги не
надо "давать читать". Это совершенно совпало с нашим старым, больным
вопросом о книгах. За это - нас бранят и обвиняют все кругом. Если книгу не
убережешь - увидят - надо дать только - пускай уже лучше не возвращают
совсем - ибо "потеряла она от чистоты своей". Люди никак не могут понять,
что дать книгу - это в 1000 раз больше, чем одеть свое платье.
 Но мы иногда даем, даем с нежной мыслью отдать лучшее, последнее, и это
никогда, никогда не бывает понято: ведь книга - "общее достояние" (так
говорят). Спасибо, дорогой и милый, за ласку, спасибо, что пожалели меня в
Вашем письме, от Вас все принимаю с радостью и благодарностью. Как теперь
Ваше здоровье?
 Преданная и любящая Вас
 Надя*3 А." *1) Маленькая дочь, лет 3-х.
 *2) Муж, учитель школы.
 *3) "Надей" ( как молодую) я ее назвал в первом ответном письме, - так как
у меня тоже есть дочь Надя 15 лет <примеч. В.В.Розанова>. 14.II.1916
 Какое каннибальство... Ведь это критики, т.е. во всяком случае не средние
образованные люди, а выдающиеся образованные люди.
 Начиная с Гарриса, который в "Утре России"19 через 2-3 дня, как вышла
книга ("Уед.") - торопливо вылез: "Какой это Передонов; о, если бы не
Передонов, ведь у него есть талант" и т.д., от "Уед." и "Оп.л." одно
впечатление: "Голый Розанов"20, "У-у-у", "Цинизм, грязь".
 Между тем, как ясно же для всякого, что в "Уед." и "Оп.л." больше лиризма,
больше трогательного и любящего, чем не только у ваших прохвостов,
Добролюбова и Чернышевского, но и чем во всей русской литературе за XIX в.
(кроме Дост-го).
 Почему же "Го-го-го" - ? Отчего? Откуда?
 Не я циник, а вы циники. И уже давним 60-летним цинизмом. Среди собак, на
псарне, среди волков в лесу - запела птичка.
 Лес завыл. "Го-го-го. Не по-нашему".
 Каннибалы. Вы только каннибалы. И когда вы лезете с революциею, то очень
понятно, чего хотите:
 - Перекусить горлышко.
 И не кричите, что вы хотите перекусить горло только богатым и знатным: вы
хотите перекусить человеку.
 П.ч. я-то, во всяком случае, уж не богат и не знатен. И Достоевский жил в
нищете.
 Нет, вы золоченая знатная чернь. У вас довольно сытные завтраки. Вы
получаете и от Финляндии, и от Японии. Притворяетесь "бедным пиджачком"
(Пешехонов). Вы предаете Россию. Ваша мысль - убить Россию, и на ее месте
чтобы распространилась Франция, "с ее свободными учреждениями", где вам
будет свободно мошенничать, п.ч. русский полицейский еще держит вас за
фалды. 19.II.1916
 О "Коробе 2-м" написано втрое больше, чем о 1-м21. Сегодня из Хабаровска
кто-то. Спасибо.
 "Лукоморье"22 не выставило своей фирмы на издание. Что не "выставило" - об
этом Ренников23 сказал: - "Какие они хамы". Гм. Гм... Не будем так прямо.
Все-таки они сделали доброе дело: у меня в типографии было уже около 6000
долга; вдруг они предложили "издать за свой счет". Я с радостью. И что
увековечился Кор. 2-й, столь мне интимно дорогой - бесконечная
благодарность им.
 Еще молодые люди. Марк Николаевич24 (фам. забыл). Показал "Семейный
вопрос"25, весь с пометками. Я удивился и подумал - "Вот кому издавать
меня". Но он молод: все заботился обложку. "Какую мы вам сделаем обложку".
Я молчал. Какая же, кроме серой!!! Но они пустили виноградные листья.
 Ну, Господь с ними. Мих. Ал.26 и Марк Николаевич - им вечная память за
"Короб-2" Без них не увидел бы света. 19.II.1916
 И вот начнется "течение Розанова" в литературе (знаю, что начнется).
 И будут говорить: "Вы знаете: прочитав Р-ва, чувствуешь боль в груди..."
 Господи: дай мне в то время вытащить ногу из "течения Розанова".
 И остаться - одному. Господи, я не хочу признания множества. Я безумно
люблю это "множество": но когда оно есть "оно", когда остается "собою" и в
своем роде тоже "одно".
 Пусть.
 Но и пусть я - "я". О себе я хотел бы 5-7, и не более 100 во всей России
"истинно помнящих"
 Вот одна мне написала: "Когда молюсь - всегда и о вас молюсь и ваших".
 Вот.
 И ничего - еще. 20.II.1916
 ...дело в том, что "драгоценные металлы" так редки, а грубые - попадаются
сплошь. Это и в металлургии, это и в истории. Почему железа так много,
почему золото так редко? Почему за алмазами надо ехать в Индию или Африку,
а полевой шпат - везде. Везде - песок, глина. Есть гора железная -
"Благодать"27. Можно ли представить золотую гору? Есть только в сказках.
 Почему в сказках, а не в действительности? Не все ли равно Богу сотворить,
природе - создать? Кто "все мог", мог бы и "это". Но - нет. Почему - нет?
Явно не отвечает какому-то плану мироздания, какой-то мысли в нем.
 Так и в истории. Читается ли Грановский? Все предпочитают Кареева,
Шлоссера28, а в смысле "философии истории" - Чернышевского. Никитенко был
довольно проницательный человек и выразил личное впечатление от Миртова
("Исторические письма"), что это - Ноздрев29. Ноздрев? Но он при Чичикове
был бит (или бил - черт их знает), а в эпоху Соловьева и Кавелина, Пыпина и
Дружинина был возведен в степень "преследуемого правительством гения".
 Что же это такое?
 Да, железа много, а золота мало. И только. Природа.
 Что же я все печалюсь? Отчего у меня такое горе на душе, с университета.
"Раз Страхова не читают - мир глуп". И я не нахожу себе места.
 Но ведь не читают и Жуковского. Карамзина вовсе никто не читает.
Грановский не читаем: Киреевский, кн. [В].Ф.Одоевский - многие ли их
купили? Их печатают благотворители, но напечатанных их все равно никто не
читает.
 Почему я воображаю, что мир должен быть остроумен, талантлив? Мир должен
"плодиться и множиться", а это к остроумию не относится.
 В гимназии я раздражался на неизмеримую глупость некоторых учеников и
тогда (в VI-VII кл.) говорил им: - "Да вам надо жениться, зачем вы
поступили в гимназию?". Великий инстинкт подсказывал мне истину. Из
человечества громадное большинство из 10000 9999 имеют задачею - "дать от
себя детей", и только 1 - дать сверх сего "кое-что".
 Только "кое-что": видного чиновника, оратора. Поэт, я думаю, приходится
уже 1 на 100000; Пушкин - 1 на биллион "русского народонаселения".
 Вообще золота очень мало, оно очень редко. История идет "краешком", "возле
болотца". Она, собственно, не "идет", а тащится. "Вон-вон ползет туман,
а-громадный". Этот "туман", это "вообще" и есть история.
 Мы все ищем в ней игры, блеска, остроумия. Почему ищем? История должна
"быть" и даже не обязана, собственно, "идти". Нужно, чтобы все
"продолжалось" и даже не продолжалось: а чтобы можно было всегда сказать о
человечестве: "а оно все-таки есть".
 "Есть". И Бог сказал: "Плодитесь и множитесь", не прибавив ничего о
прогрессе. Я сам - не прогрессист: так почему же я так печалюсь, что все
просто "есть" и никуда не ползет. История изнутри себя кричит: "не хочу
двигаться", и вот почему читают Кареева и Когана. Господи: мне же в
утешение, а я так волнуюсь. Почему волнуюсь? 29.II1916
 Он ведь соловушка - и будет петь свою песню из всякой клетки, в которую
его посадят.
 Построит ли ему клетку Метерлинк и назовет его "Синей Птицей"30.
 Новый Т.Ардов31 закатит глаза - запоет: "О, ты синяя птица, чудное
видение, которое создал нам брюссельский поэт. Кого не манили в юности
голубые небеса и далекая незакатная звездочка..."
 Или построит им клетку Л.Толстой и назовет ее "Зеленой палочкой"32
 И скажет Наживин33 :
 "Зеленая палочка, волшебный сон детства! Помните ли вы свое детство? О, вы
не помните его. Мы тогда лежали у груди своей Матери-природы и не кусали её.
 Это мы, теперь взрослые, кусаем ее. Но опомнитесь. Будем братья. Будем
взирать на носы друг друга, закопаем ружья и всякий милитаризм в землю. И
будем, коллективно собираясь, вспоминать зеленую палочку".
 Русскому поэту с чего бы начать, а уж продолжать он будет.
 И это банкиры знают. И скупают. Говоря: "Они продолжать будут. А для
начала мы им покажем Синюю птицу и бросим Зеленую палочку". (ХL-летний
юбилей "Н.Вр.")34 9.III.1916
 Я всю жизнь прожил с людьми мне глубоко ненужными. А интересовался -
издали. (за копией с письма Чехова)35 Прожил я на монастырских задворках.
Смотрел, как звонят в колокола. Не то, чтобы интересовался, а все-таки
звонят.
 Ковырял в носу.
 И смотрел вдаль.
 Что вышло бы из дружбы с Чеховым? Он ясно (в письме) звал меня, подзывал.
На письмо, очень милое, я не ответил. Даже свинство. Почему?
 Рок.
 Я чувствовал, что он значителен. И не любил сближаться с значительными.
 (читал в то время только "Дуэль" его, которая дала на меня отвратительное
впечатление; впечатление фанфарона ("фон-Корен" резонер пошлейший, до
"удавиться" [от него]) и умственного хвастуна. Потом эта баба, купающаяся
перед проезжавшими на лодке мужчинами, легла на спину: отвратительно, Его
дивных вещей, как "Бабы", "Душечка", я не читал и не подозревал).
 Так я не виделся и с К.Леонтьевым36 (звал в Оптину), и с Толстым, к
которому поехать со Страховым было так естественно и просто, - виделся одни
сутки37.
 За жар (необыкновенный) его речи я почти полюбил его. И мог бы влюбиться
(или возненавидеть).
 Возненавидел бы, если 6 увидел хитрость, деланность, (возможно). Или -
необъятное самолюбие (возможно).
 Ведь лучший мой друг (друг - покровитель) Страхов был внутренне
неинтересен. Он был прекрасен; но это - другое, чем величие.
 Величия я за всю жизнь ни разу не видал. Странно.
 Шперк был мальчишка (мальчишка - гений). Рцы38 - весь кривой. Тигранов -
любящий муж своей прелестной жены (белокурая армянка. Редкость и диво).
 Странно. Странно. Странно. И м.б. страшно.
 Почему? Смиримся на том, что это рок.
 Задворочки. Закоулочки. Моя - пассия.
 Любил ли я это? Так себе. Но вот вывод: не видя большого интереса вокруг
себя, не видя "башен" - я всю жизнь просмотрел на себя самого. Вышла
дьявольски субъективная биография, с интересом только к своему "носу". Это
ничтожно. Да. Но в "носе" тоже открываются миры. "Я знаю только нос, но в
моем носу целая география". 9.III. 1916
 Противная. Противная, противная моя жизнь. Добровольский (секретарь
редакции) недаром называл меня "дьячком". И еще называл "обсосом" (косточку
ягоды обсосали и выплюнули). Очень похоже.
 Что-то дьячковское есть во мне. Но поповское - о, нет! Я мотаюсь "около
службы Божией". Подаю кадило и ковыряю в носу. Вот моя профессия. Шляюсь к
вечеру по задворкам. "Куда ноги занесут". С безразличием. Потом - усну.
 Я в сущности вечно в мечте. Я прожил такую дикую жизнь, что мне было "все
равно как жить". Мне бы "свернуться калачиком, притвориться спящим и
помечтать".
 Ко всему прочему, безусловно ко всему прочему, я был равнодушен.
 И вот тут развертывается мой "нос", "Нос - Мир ". Царства, история. Тоска,
величие. О, много величия: как я любил с гимназичества звезды. Я уходил в
звезды. Странствовал между звездами. Часто я не верил, что есть земля. О
людях - "совершенно невероятно" (что есть, живут). И женщина, и груди и
живот. Я приближался, дышал ею. О, как дышал. И вот нет ее. Нет ее и есть
она. Эта женщина уже мир. Я никогда не представлял девушку, а уже
"женатую", т.е. замужнюю. Совокупляющуюся, где-то, с кем-то (не со мной).
 И я особенно целовал ее живот.
Лица ее никогда не видел (не интересовало).
 А груди, живот и бедра до колен.
 Вот это - "Мир": я так называл. Я чувствовал, что это мир, Вселенная,
огромная, вне которого вообще ничего нет.
 И она с кем-то совокупляется. С кем - я совершенно не интересовался,
мужчины никакого никогда не представлял. Т.е. или - желающая совокупиться
(чаще всего) или сейчас после совокупления, и не позже как на завтра.
 От этого мир мне представлялся в высшей степени динамическим. Вечно "в
желании", как эта таинственная женщина - "Caelestis femina" (Небесная
женщина (лат.)). И покоя я не знал. Ни в себе, ни в мире.
 Я был в сущности вечно волнующийся человек, и ленив был ради того, чтобы
мне ничто не мешало.
 Чему "не мешало"?
 Моим особым волнениям и закону этих волнений.
 Текут миры, звезды, царства! О, пусть не мешают реальные царства моему
этому особенному царству (не любовь политики). Это - прекрасное царство,
благое царство, где все благословенно и тихо, и умиротворено.
 Вот моя "суббота". Но она была у меня, ей-ей, семь дней. 9.III.1916
 И я любил эту женщину и, следовательно, любил весь мир. Я весь мир любил,
всегда. И горе его, и радость его, и жизнь его. Я ничего не отрицал в мире;
Я - наименее отрицающий из всех рожденных человек.
 Только распрю, злобу и боль я отрицал.
 Женщина эта не видела меня, не знала, что я есмь. И касаться ее я не смел
(конечно). Я только близко подносил лицо к ее животу, и вот от живота ее
дышала теплота мне в лицо. Вот и все. В сущности все мое отношение к
Caelesta femina. Только оно было нежно пахучее. Но это уже и окончательно
все: теплый аромат живого тела - вот моя стихия, мой "нос" и, в сущности,
вся моя философия.
И звезды пахнут. Господи, и звезды пахнут.
 И сады.
 Но оттого все пахнет, что пахнет эта прекрасная женщина. И сущности,
пахнет ее запахом.
 Тогда мне весь мир усвоился как "человеческий пот". Нет, лучше (или хуже7)
- как пот или вчерашнего или завтрашнего ее совокупления. В сущности, ведь
дело-то было в нем. Мне оттого именно живот и бедра и груди ее нравились,
что все это уже начало совокупления. Но его я не видел (страшно,
запрещено). Однако только в отношении его все и нравилось и существовало.
 И вот "невидимое совокупление", ради которого существует все "видимое".
Странно. Но - и истинно. Вся природа, конечно, и есть "совокупление вещей",
"совокупность вещей". Так что "возлюбив пот" совокупления ее ipso (тем
самым (лат.)) я возлюбил весь мир.
 И полюбил его не отвлеченно, но страстно.
 Господи, Язычник ли я?
 Господи, христианин ли я?
 Но я не хочу вражды, - о, не хочу, - ни к христианству, ни к язычеству.
10.III.1916
 При этом противоречия не нужно примирять: а оставлять именно
противоречиями, во всем их пламени и кусательности. Если Гегель заметил,
что история все сглаживает, что уже не "язычество" и "христианство", а
Renaissance, и не "революция" и "абсолютизм", а "конституционный строй", то
он не увидел того, что это, собственно, усталая история, усталость в
истории, а не "высший примиряющий принцип", отнюдь - не "истина". Какая же
истина в беззубом льве, который, правда, не кусается, но и не доит. Нет:
истина, конечно, в льве и корове, ягненке и волке, и - до конца от самого
начала: в "альфе" вещей - Бог и Сатана. Но в омеге вещей - Христос и
Антихрист.
 И признаем Одного, чтобы не пойти за другим. Но не будем Сатану и
Антихриста прикрывать любвеобильными ладошками.
 Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь - мир
погаснет. Поэтому, мудрый: никогда не своди к единству и "умозаключению"
своих сочинений, оставляй их в хаосе, в брожении, в безобразии. Пусть. Все
- пусть. Пусть "да" лезет на "нет" и "нет" вывертывается из-под него и
борет "подножку". Пусть борются, страдают и кипят. Как ведь и бедная душа
твоя, мудрый человек, кипела и страдала. Душа твоя не меньше мира. И если
ты терпел, пусть и мир потерпит.
 Нечего ему морду мазать сметаной (вотяки).   11. III.1916
 Некрасив да нежен, - так "два угодья в нем".
От некрасивости все подходят ко мне без страха: и вдруг находят нежность -
чего так страшно недостает в мире сем жутком и склочном.
 Я всех люблю. Действительно всех люблю. Без притворства. С Николаи, долгое
время с Афанасьевым39 и еще не менее 10-ти сотрудников в нашей газете я был
на "ты", не зная даже их по имени и отчеству. И действительно, их уважал и
любил: "А как зовут - мне все равно". Хорошая морда.
 Этих "хороших морд" на свете я всегда любил. Что-то милое во взгляде.
Милое лицо. Смешное лицо. Голос. Такого всегда полюбишь.
Стукачева мне написала: "голос Ваш (из Москвы спрашивала) нежный, приятный;
обаятельный". Мы не видались еще, а лишь года 2 переписывались.
Отвратительно, что я не умею читать лекций. Я бы "взял свое". Образовал бы
"свою партию".
 Я знаю этот интимный свой голос, которому невольно покоряются; точнее -
быстро ко мне привязываются и совершенно доверяют.
 Что общего между Шараповым40 и Мережковским: а оба любили. Между
Столпнером41 и Страховым: любили же.
 И я немножко их "проводил". Мережковского я не любил, ничего не понимая в
его идеях, и не интересуясь лицом. Столпнера - как не русского.
 Они мне все говорили. Я им ничего не говорил. Не интересовался говорить.
 Но и не говорил (никогда): "Люблю". Просто, чай пил с ними.
 И я со всем светом пил чай. Оставаясь в стороне от света.
 В себе я: угрюмый, печальный. Не знающий, что делать. "Близко к отчаянному
положение". На людях, при лампе - "чай пью"".
 Обман ли это? Не очень. Решительно, я не лгал им и при них. Никогда.
Всегда "полная реальность". А не говорил всего.
 Таким образом, в моей "полной реальности" ничего не было не так, ничего не
лежало фальшиво. Но ведь во всех вещах есть освещенные части и неосвещенные
"освещенное было истинно так", а об неосвещенной я не рассказывал.
 "По ту сторону занавески" перешла только мамочка. О, она и сама не знала,
что "перешла"; и никто не знал, дети, никто. Это моя таинственная боль,
слившаяся с ее болью воединое. И притом, она была потаенная.
 Прочие люди проходили мимо меня. Эта пошла на меня. И мы соединились,
слились. Но она и сама не знает этого.
 За всю жизнь я, в сущности, ее одну любил.