акой же я странный,
какой же я вздорный и лживый  тип,  если  две  минуты  назад  я
скрежетал  зубами от злости на весь опостылевший мир, а сейчас,
едва  меня  поманил,  едва  невзначай  приветил  достопочтенный
обыватель,  спешу  растроганно  поддакнуть  ему  и  нежусь, как
поросенок, растаяв  от  крохотки  доброжелательства,  уваженья,
любезности.  Так оба Гарри, оба -- фигуры весьма несимпатичные,
стояли  напротив  учтивого  профессора,  презирая  друг  друга,
наблюдая  друг за другом, плюя друг другу под ноги и снова, как
всегда в таких ситуациях, задаваясь  вопросом:  просто  ли  это
человеческая глупость и слабость, то есть всеобщий удел, или же
этот   сентиментальный  эгоизм,  эта  -  бесхарактерность,  эта
неряшливость  и   двойственность   чувств   --   чисто   личная
особенность  Степного  волка.  Если эта подлость общечеловечна,
ну, что ж, тогда мое презрение к миру могло обрушиться на нее с
новой силой; если же это  лишь  моя  личная  слабость,  то  она
давала повод к оргии самоуничиженья.
     За  спором  между  обоими Гарри профессор был почти забыт;
вдруг он мне опять надоел, и я поспешил отделаться от  него.  Я
долго  глядел  ему  вслед,  когда  он  удалялся по голой аллее,
добродушной  и  чуть  смешной  походкой   идеалиста,   походкой
верующего.  В  душе моей бушевала битва, и, машинально сгибая и
разгибая замерзшие пальцы в борьбе с притаившейся  подагрой,  я
вынужден  был признаться себе, что остался в дураках, что вот и
накликал приглашенье на ужин, к половине восьмого,  обрек  себя
на  обмен  любезностями,  ученую  болтовню  и созерцание чужого
семейного счастья. Разозлившись, я пошел домой, смещал  воду  с
коньяком,  запил  свои пилюли, лег на диван и попытался читать.
Когда мне наконец  удалось  немного  вчитаться  в  "Путешествие
Софии   из   Мемеля  в  Саксонию",  восхитительную  бульварщину
восемнадцатого века, я вдруг вспомнил о приглашении,  и  что  я
небрит,  и что мне нужно одеться. Одному Богу известно, зачем я
это себе навязал! Итак,  Гарри,  вставай,  бросай  свою  книгу,
намыливайся,  скреби до крови подбородок, одевайся и проникнись
расположением к  людям!  И,  намыливаясь,  я  думал  о  грязной
глинистой  яме  на  кладбище,  в  которую  сегодня  спустили на
веревках того  незнакомца,  и  о  перекошенных  усмешкой  лицах
скучающих  сохристиан и не смог даже посмеяться надо всем этим.
Там, у  грязной  глинистой  ямы,  под  глупую,  смущенную  речь
проповедника,  среди  глупых,  смущенных  физиономий участников
похорон, при безотрадном зрелище всех этих крестов и  досок  из
жести  и  мрамора,  среди  всех  этих  искусственных  цветов из
проволоки и стекла, там, казалось мне, кончился не  только  тот
незнакомец,  не  только,  завтра  или послезавтра, кончусь и я,
зарытый, закопанный в грязь среди  смущенья  и  лжи  участников
процедуры,  нет, так кончалось все, вся наша культура, вся наша
вера, вся наша жизнерадостность, которая была  очень  больна  и
скоро  там тоже будет зарыта. Кладбищем был мир нашей культуры,
Иисус Христос и Сократ, Моцарт и Гайдн, Данте и Гете были здесь
лишь потускневшими именами  на  ржавеющих  жестяных  досках,  а
кругом  стояли  смущенные  и изолгавшиеся поминальщики, которые
много бы дали за  то,  чтобы  снова  поверить  в  эти  когда-то
священные  для  них жестяные скрижали или сказать хоть какое-то
честное, серьезное слово отчаяния  и  скорби  об  этом  ушедшем
мире,  а  не  просто  стоять у могилы со смущенной ухмылкой. От
злости я порезал себе подбородок в том же, что и всегда,  месте
и прижег ранку квасцами, но все равно должен был сменить только
что надетый свежий воротничок, хотя совершенно не знал, зачем я
все это делаю, ибо не испытывал ни малейшего желания идти туда,
куда  меня  пригласили.  Но какая-то часть Гарри снова устроила
спектакль,   назвала   профессора   славным   малым,   захотела
человеческого  запаха,  болтовни,  общенья,  вспомнила красивую
жену профессора, нашла мысль о вечере у гостеприимных хозяев  в
общем-то  вдохновляющей,  помогла  мне  налепить  на подбородок
английский пластырь, помогла мне одеться и повязать  подобающий
галстук и мягко убедила меня поступиться истинным моим желанием
остаться  дома.  Одновременно  я  думал:  так  же, как я сейчас
одеваюсь и выхожу, иду к профессору и обмениваюсь с  ним  более
или  менее  лживыми  учтивостями,  по  существу  всего этого не
желая, точно так поступает, живет и действует большинство людей
изо дня в день, час за часом, они вынужденно, по существу этого
не желая, наносят визиты, ведут  беседы,  отсиживают  служебные
часы,  всегда  поневоле, машинально, нехотя, все это с таким же
успехом могло бы делаться машинами или вообще  не  делаться;  и
вся  эта нескончаемая механика мешает им критически -- как я --
отнестись к  собственной  жизни,  увидеть  и  почувствовать  ее
глупость  и мелкость, ее мерзко ухмыляющуюся сомнительность, ее
безнадежную тоску и скуку. О, и  они  правы,  люди,  бесконечно
правы,  что  так  живут,  что  играют  в свои игры и носятся со
своими ценностями, вместо того чтобы сопротивляться этой унылой
механике и с отчаяньем глядеть в пустоту, как  я,  свихнувшийся
человек.  Если  я  иногда  на  этих  страницах презираю людей и
высмеиваю, то да не подумают, что я хочу свалить на  них  вину,
обвинить  их, взвалить на других ответственность за свою личную
беду! Но я-то, я, зайдя так далеко и стоя на  краю  жизни,  где
она  проваливается в бездонную темень, я поступаю несправедливо
и лгу, когда притворяюсь перед собой и перед другими, будто эта
механика продолжается и для меня, будто я тоже принадлежу еще к
этому милому ребяческому миру вечной игры!
     Вечер и впрямь принял удивительный оборот42.  Перед  домом
своего  знакомого  я на минуту остановился и взглянул вверх, на
окна. Вот здесь живет этот человек, подумал я, трудится год  за
годом,   читает   и  комментирует  тексты,  ищет  связей  между
переднеазиатскими  и  индийскими  мифологиями  и  тем  доволен,
потому  что  верит  в  ценность  своей  работы,  верит в науку,
которой служит, верит в  ценность  чистого  знания,  накопления
сведений,  потому что верит в прогресс, в развитие. Войны он не
почувствовал,  не  почувствовал,  как  потряс  основы  прежнего
мышленья    Эйнштейн   (это,   полагает   он,   касается   лишь
математиков), он не видит,  как  вокруг  него  подготавливается
новая   война,  он  считает  евреев  и  коммунистов  достойными
ненависти, он добрый, бездумный,  довольный  ребенок,  много  о
себе  мнящий, ему можно лишь позавидовать. Я собрался с духом и
вошел, меня встретила горничная в  белом  переднике,  благодаря
какому-то предчувствию я хорошо запомнил место, куда она убрала
мои  пальто  и  шляпу, горничная провела меня в теплую, светлую
комнату, попросила подождать, и вместо  того  чтобы  произнести
молитву или соснуть, я из какого-то озорства взял в руки первый
попавшийся  предмет.  Им  оказалась  картинка в рамке с твердой
картонной подпоркой-клапаном, стоявшая на  круглом  столе.  Это
была  гравюра,  и изображала она писателя Гете43, своенравного,
гениально причесанного старика  с  красиво  вылепленным  лицом,
где,  как  положено,  были  и знаменитый огненный глаз, и налет
слегка сглаженных  вельможностью  одиночества  и  трагизма,  на
которые  художник  затратил  особенно много усилий. Ему удалось
придать этому демоническому старцу, без ущерба для его глубины,
какое-то  не  то  профессорское,  не  то  актерское   выражение
сдержанности  и  добропорядочности и сделать из него в общем-то
действительно красивого старого господина, способного  украсить
любой  мещанский  дом.  Картинка эта, вероятно, была не глупей,
чем все картинки такого рода,  чем  все  эти  милые  спасители,
апостолы,   герои,   титаны   духа   и   государственные  мужи,
изготовляемые прилежными ремесленниками,  взвинтила  она  меня,
вероятно, лишь известной виртуозностью мастерства; как бы то ни
было,  это  тщеславное и самодовольное изображение старого Гете
сразу же резануло меня отвратительным диссонансом --  а  я  был
уже достаточно раздражен и настропален -- и показало мне, что я
попал  не  туда.  Здесь  были  на  месте  красиво стилизованные
основоположники  и  национальные  знаменитости,  а  не  степные
волки.
     Войди   сейчас  хозяин  дома,  мне,  наверно,  удалось  бы
ретироваться под каким-нибудь подходящим  предлогом.  Но  вошла
его  жена,  и  я  покорился  судьбе,  хотя  и чуял недоброе. Мы
поздоровались, и за  первым  диссонансом  последовали  новые  и
новые.  Она  поздравила  меня  с тем, что я хорошо выгляжу, а я
прекрасно знал, как постарел я за годы, прошедшие  после  нашей
последней  встречи;  уже  во  время  рукопожатья  мне неприятно
напомнила об этом подагрическая боль в  пальцах.  А  потом  она
спросила  меня,  как  поживает  моя  милая жена, и мне пришлось
сказать, что жена ушла от меня и наш  брак  распался.  Мы  были
рады,  что появился профессор. Он тоже приветствовал меня очень
тепло, и вся ложность, весь комизм этой ситуации  вскоре  нашли
себе  донельзя  изящное  выражение.  В  руках у профессора была
газета, подписчиком которой он состоял,  орган  милитаристской,
подстрекавшей  к  войне партии, и, пожав мне руку, он кивнул на
газету  и  сказал,  что  в  ней  есть  статья  об  одном   моем
однофамильце,  публицисте  Галлере,  --  это,  видно,  какой-то
безродный негодяй, он потешался над кайзером и выразил  мнение,
что  его родина виновата в развязывании войны ничуть не меньше,
чем вражеские страны. Ну и тип, наверно! Но теперь  он  получил
отповедь,  редакция  лихо  отчитала этого прохвоста, заклеймила
позором. Мы, однако, перешли к  другой  теме,  когда  профессор
увидел,  что  эта  материя  не  интересует меня, и у хозяев и в
мыслях не было, что такое исчадие ада может сидеть перед  ними,
а  дело  обстояло  именно  так, этим исчадием ада был я. Зачем,
право, поднимать шум и беспокоить людей! Я посмеялся про  себя,
но  уже  потерял  надежду на какие-либо приятные впечатления от
этого вечера. Я хорошо помню этот момент. Ведь как  раз  в  тот
момент,  когда профессор заговорил об изменнике родины Галлере,
скверное  чувство  подавленности  и  отчаяния,  нараставшее   и
усиливавшееся  во мне с похорон, сгустилось в страшную тяжесть,
в физически ощутимую (внизу живота)  боль,  в  давяще-тревожное
чувство рока. Что-то, я чувствовал, подстерегало меня, какая-то
опасность подкрадывалась ко мне сзади. К счастью, сообщили, что
ужин  готов.  Мы  перешли  в  столовую,  и,  то и дело стараясь
сказать или спросить что-нибудь безобидное, я съел больше,  чем
привык   съедать,  и  чувствовал  себя  с  каждой  минутой  все
отвратительнее. Боже мой, думал  я  все  время,  зачем  мы  так
напрягаемся?  Я ясно чувствовал, что и моим хозяевам было не по
себе и что их живость стоила им труда,  то  ли  оттого,  что  я
действовал   на   них   сковывающе,   то   ли  из-за  какого-то
неблагополучия в доме. Они спрашивали меня все о  таких  вещах,
что  отвечать  откровенно  никак  нельзя  было, вскоре я совсем
запутался во лжи и боролся  с  отвращеньем  при  каждом  слове.
Наконец,  чтобы  отвлечь  их,  я стал рассказывать о похоронах,
свидетелем которых сегодня был. Но я не нашел верного тона, мои
потуги на юмор действовали удручающе, мы расходились  в  разные
стороны  все  больше  и  больше,  во  мне смеялся, оскаливаясь,
степной волк, и за десертом все трое больше помалкивали.
     Мы вернулись в ту первую  комнату,  чтобы  выпить  кофе  и
водки,  может  быть,  это  немного  нам помогло бы. Но тут царь
поэтов снова попался мне на  глаза,  хотя  его  уже  убрали  на
комод.  Он  не  давал  мне  покоя,  и,  прекрасно  слыша в себе
предостерегающие голоса, я снова взял его в руки и начал с  ним
объясняться.   Я  был  прямо-таки  одержим  чувством,  что  эта
ситуация невыносима, что я должен сейчас либо отогреть и увлечь
хозяев, настроить их на свой тон, либо довести дело и вовсе  до
взрыва.
     -- Будем   надеяться,  --  сказал  я,  --  что  у  Гете  в
действительности  был  не  такой  вид!   Это   тщеславие,   эта
благородная  поза,  это достоинство, кокетничающее с уважаемыми
зрителями,  этот  мир   прелестнейшей   сентиментальности   под
покровом   мужественности!   Можно,   разумеется,   очень   его
недолюбливать, я тоже часто очень  недолюбливаю  этого  старого
зазнайку, но изображать его так -- нет, это уж чересчур.
     Разлив   кофе  с  глубоким  страданием  на  лице,  хозяйка
поспешила     выйти     из     комнаты,      и      ее      муж
полусмущенно-полуукоризненно  сказал мне, что этот портрет Гете
принадлежит его жене и что она его особенно любит.
     -- И даже будь вы объективно правы,  чего  я,  кстати,  не
считаю, вам не следовало выражаться так резко.
     -- Тут  вы  правы,  --  признал я. -- К сожалению, это моя
привычка, мой порок -- выбирать всегда как можно  более  резкие
выражения,  что,  кстати,  делал  и  Гете  в  лучшие свои часы.
Конечно, этот слащавый, обывательский, салонный Гете никогда не
употребил  бы  резкого,  меткого,  точного   выражения.   Прошу
прощения  у вас и у вашей жены -- скажите ей, что я шизофреник.
А заодно позвольте откланяться.
     Ошарашенный  хозяин  попытался   было   возразить,   снова
заговорил  о  том,  как прекрасны и интересны были прежние наши
беседы, и что мои догадки насчет Митры и  Кришны  произвели  на
него  тогда  глубокое  впечатленье,  и  что он надеялся сегодня
опять... и так далее. Я поблагодарил  его  и  сказал,  что  это
очень  любезные слова, но, увы, у меня начисто пропал интерес к
Кришне и охота вести ученые разговоры, и  сегодня  я  врал  ему
многократно,  например,  в  этом городе я нахожусь не несколько
дней, а несколько месяцев, но живу  уединенно  и  уже  не  могу
бывать  в приличных домах, потому что, во-первых, я всегда не в
духе и страдаю от подагры, а  во-вторых,  обычно  пьян.  Далее,
чтобы  внести полную ясность и хотя бы уйти не лжецом, я должен
заявить уважаемому хозяину, что он меня сегодня  очень  обидел.
Он стал на глупую, тупоумную, достойную какого-нибудь праздного
офицера,  но не ученого позицию реакционной газетки в отношении
взглядов Галлера. А этот Галлер,  этот  "тип",  этот  безродный
прохвост  не  кто  иной, как я сам, и дела нашей страны и всего
мира обстояли бы лучше, если бы хоть те немногие, кто  способен
думать,  взяли сторону разума и любви к миру, вместо того чтобы
слепо и исступленно стремиться к новой войне. Так-то,  и  честь
имею.
     С   этими  словами  я  поднялся,  простился  с  Гете  и  с
профессором, сорвал с вешалки свои вещи и убежал. Громко выл  у
меня  в душе злорадный волк, великий скандал разыгрывался между
обоими Гарри. Ведь этот неприятный вечерний час имел для  меня,
мне   сразу   стало   ясно,  куда  большее  значение,  чем  для
возмущенного  профессора;  для  него  он  был   разочарованием,
досадным  эпизодом,  а  для меня последним провалом и бегством,
прощанием  с  мещанским,  нравственным,  ученым  миром,  полной
победой  степного  волка.  И  прощался я с ними как беглец, как
побежденный, признавая себя  банкротом,  прощался  без  всякого
утешения,  без  чувства  превосходства,  без  юмора.  Со  своим
прежним  миром  и   с   прежней   родиной,   с   буржуазностью,
нравственностью,  ученостью  я  прощался  в  точности  так, как
прощается заболевший язвой желудка с жареной свининой. В ярости
бежал я под фонарями, в ярости и смертельной тоске.  Какой  это
был  безотрадный,  позорный,  злой  день, от утра до вечера, от
кладбища до сцены в доме профессора!  Зачем?  Почему?  Есть  ли
смысл  обременять себя другими такими днями, снова расхлебывать
ту же кашу? Нет! И сегодня же ночью я покончу с этой  комедией.
Ступай домой, Гарри, и перережь себе горло! Хватит откладывать.
     Я  метался  по  улицам,  гонимый  бедой. Конечно, это была
глупость с моей стороны -- оплевать славным людям украшение  их
салона,  глупость  и невежливость, но я не мог поступить иначе,
не   мог   больше   мириться   с   этой   укрощенной,   лживой,
благоприличной  жизнью.  А  поскольку  с  одиночеством  тоже  я
мириться, казалось, больше не мог,  поскольку  мое  собственное
общество  вконец мне осточертело, поскольку я бился и задыхался
в безвоздушном пространстве своего ада, какой у  меня  еще  был
выход?  Не  было  никакого.  О мать и отец, о далекий священный
огонь моей молодости, о тысячи радостей, трудов  и  целей  моей
жизни!   Ничего  у  меня  от  всего  этого  не  осталось,  даже
раскаянья,  остались  лишь  отвращенье  и  боль.  Никогда  еще,
казалось  мне, сама необходимость жить не причиняла такой боли,
как в этот час.
     Я передохнул в каком-то унылом трактире за заставой, выпил
там воды с коньяком и снова побежал дальше,  гонимый  дьяволом,
вверх  и  вниз  по  крутым  и кривым улочкам старого города, по
аллеям, через вокзальную площадь. "Уехать!" -- подумал я, вошел
в вокзал, поглазел на  висевшие  на  стенах  расписания,  выпил
немного  вина,  попытался  собраться  с мыслями. Все ближе, все
явственнее видел я теперь призрак, который  меня  страшил.  Это
было  возвращение  домой, в мою комнату, это была необходимость
смириться с отчаяньем! От нее не уйти, сколько часов ни  бегай,
не  уйти  от  возвращения  к  моей  двери, к столу с книгами, к
дивану с портретом моей любимой над ним, не уйти от  мгновенья,
когда  надо  будет  открыть бритву и перерезать себе горло. Все
явственнее вставала передо мной эта картина, и все  явственнее,
с  бешено колотящимся сердцем, чувствовал я самый большой страх
на свете -- страх смерти! Да,  у  меня  был  неимоверный  страх
перед   смертью.  Хоть  я  и  не  видел  другого  выхода,  хотя
отвращение, страдание и отчаяние сдавили меня со  всех  сторон,
хотя  ничто уже не могло меня приманить, принести мне надежду и
радость, я  испытывал  несказанный  ужас  перед  казнью,  перед
последним  мгновеньем,  перед обязанностью холодно полоснуть по
собственной плоти!
     Я не видел способа уйти от того, что меня  страшило.  Даже
если сегодня в борьбе отчаяния с трусостью победит трусость, то
все  равно  завтра и каждодневно передо мной снова будет стоять
отчаянье, да еще усугубленное моим презреньем к себе. Так  я  и
буду  опять  хвататься  за  бритву и опять отбрасывать ее, пока
наконец не свершится. Уж лучше сегодня же! Я  уговаривал  себя,
как  ребенка,  разумными  доводами,  но  ребенок  не слушал, он
убегал, он хотел жить. Опять меня рывками носило по  городу,  я
огибал свою квартиру размашистыми кругами, непрестанно помышляя
о  возвращенье и непрестанно откладывая его. Время от времени я
задерживался в кабачках, то на одну рюмку, то на две  рюмки,  а
потом  меня  снова  носило по городу, размашисто кружило вокруг
моей цели, вокруг  бритвы,  вокруг  смерти.  Порой,  смертельно
устав,  я  присаживался  на  скамью, на край фонтана, на тумбу,
слышал, как стучит мое сердце, стирал со лба пот, бежал  снова,
в смертельном страхе, в теплящейся тоске по жизни.
     Так,   поздно   ночью,   меня   принесло   в   отдаленное,
малознакомое мне предместье, к ресторану,  за  окнами  которого
неистовствовала  танцевальная  музыка.  Проходя в подворотню, я
прочел старую вывеску над ней: "Черный орел". В  ресторане  шла
ночная жизнь -- шум, толчея, дым, винные пары и крики, в заднем
зале  танцевали,  там  и  бушевала музыка. Я остался в переднем
зале, где находились сплошь простые,  частью  бедновато  одетые
люди,  тогда как в заднем, бальном, показывались и гости весьма
элегантные. Сутолока оттеснила меня в глубину зала, к стоявшему
близ буфета столику, где на  скамье  у  стены  сидела  красивая
бледная  девушка в тонком, с глубоким вырезом бальном платьице,
в  волосах  у  нее  был  увядший  цветок44.   Увидев,   что   я
приближаюсь, девушка внимательно и приветливо взглянула на меня
и, улыбнувшись, подвинулась, чтобы освободить мне место.
     -- Можно? -- спросил я и сел возле не