ь своей странной приятельнице, но
позволь  мне  не  принимать  этого  так  уж  всерьез.  Я вообще
подозреваю, что ты принимаешь любовь очень  уж  всерьез.  Ну  и
люби  себе на свой идеальный лад сколько угодно, это твое дело,
об этом мне не надо заботиться. А заботиться мне  надо  о  том,
чтобы  ты  немножко  понаторел  в  маленьких, легких, житейских
искусствах и играх, в этой области я твоя  учительница  и  буду
тебе  лучшей  учительницей,  чем  твоя  идеальная возлюбленная,
можешь не сомневаться! Тебе не мешало бы поспать с какой-нибудь
красивой девушкой, Степной волк.
     -- Гермина, -- воскликнул  я  измученно,  --  посмотри  на
меня, я же старый человек!
     -- Маленький мальчик -- вот кто ты. И точно так же, как ты
ленился  учиться  танцевать,  пока  чуть  не  упустил время, ты
ленился учиться любить. О, любить идеально, трагически  --  это
ты, друг мой, умеешь, конечно, как нельзя лучше, не сомневаюсь,
что  да,  то  да! Теперь ты научишься любить еще и обыкновенно,
по-человечески. Почин-то уж  сделан,  скоро  тебя  можно  будет
пустить  на бал. Только вот бостон надо будет тебе еще выучить,
этим и займемся завтра. Я приду в три часа.  Кстати,  как  тебе
понравилась здешняя музыка?
     -- Очень понравилась.
     -- Вот видишь, это тоже прогресс, ты кое-чему научился. До
сих пор  ты  терпеть  не  мог всей этой танцевальной и джазовой
музыки, она была для тебя недостаточно серьезна  и  глубока,  а
теперь  ты  увидел, что ее вовсе не нужно принимать всерьез, но
что она может быть очень милой и завлекательной. Между  прочим,
без  Пабло  всему  этому оркестру грош цена. Он их ведет, он им
поддает жару.

     Если граммофон губил  атмосферу  аскетичной  духовности  в
моем   кабинете,   если  американские  танцы  врывались  в  мой
цивилизованный музыкальный мир, как какая-то помеха, как что-то
чужое и разрушительное, то и в мою так  четко  очерченную,  так
строго  замкнутую доселе жизнь отовсюду врывалось что-то новое,
страшное и сумбурное. Трактат о Степном волке  и  Гермина  были
правы  в своем учении о тысяче душ, наряду со всеми прежними во
мне ежедневно обнаруживались какие-то новые души,  они  ставили
требованья,  поднимали шум, и я четко, как на картине, увидел в
каком самообмане пребывал до сих пор.  Придавая  значение  лишь
тем  считанным своим способностям и навыкам, в которых случайно
оказался силен, я нарисовал портрет Гарри и жил  жизнью  Гарри,
который  был  всего-навсего  очень тонким специалистом по части
поэзии, музыки и философии, а все остальное в  своей  личности,
весь  прочий  хаос  своих способностей, инстинктов, устремлений
воспринимал как обузу и окрестил Степным волком.
     Между тем это освобождение от самообмана, этот распад моей
личности  отнюдь  не  были  всего  лишь  приятным  и   занятным
приключеньем,  а  были,  напротив, порой остроболезненны, порой
почти нестерпимы. Поистине адски звучал порой граммофон в  этом
окруженье,  где  все  было  настроено  на совсем другие тона. И
подчас, отплясывая уанстепы в  каком-нибудь  модном  ресторане,
среди всех этих элегантных бонвиванов и авантюристов, я казался
себе изменником, предавшим все, что было у меня в жизни святого
и дорогого. Оставь меня Гермина хоть на неделю в одиночестве, я
незамедлительно  пустился  бы  наутек  от этих смешных потуг на
бонвиванство. Но Гермина всегда была рядом; хотя я видел ее  не
каждый  день,  она  зато  неизменно  видела  меня,  направляла,
охраняла, разглядывала -- и все мои яростные мысли  о  бунте  и
бегстве с усмешкой угадывала по моему лицу.
     По  мере  разрушения  того,  что  я  прежде  называл своей
личностью, я начал понимать, почему я,  несмотря  на  все  свое
отчаяние, так ужасно боялся смерти, и стал замечать, что и этот
позорный  и  гнусный  страх  смерти  был  частью моего старого,
мещанского, лживого естества.  Этот  прежний  господин  Галлер,
способный    сочинитель,   знаток   Моцарта   и   Гете,   автор
занимательных рассуждений о метафизике  искусства,  о  гении  и
трагизме,    о    человечности,   печальный   затворник   своей
переполненной книгами кельи,  был  подвергнут  последовательной
самокритике  и  ее  не  выдержал.  Этот  способный и интересный
господин Галлер ратовал, правда,  за  разум  и  человечность  и
протестовал  против  жестокости войны, однако во время войны он
не дал поставить себя к  стенке  и  расстрелять,  что  было  бы
логическим  выводом  из  его  мыслей,  а  нашел какой-то способ
существования, весьма, разумеется, пристойный и благородный, но
какой-то все-таки компромисс. Он был, далее, противником власти
и эксплуатации, однако в банке у него  лежало  множество  акций
промышленных  предприятий,  и  проценты  с  этих  акций  он без
зазрения совести проедал. И так было во всем.  Ловко  строя  из
себя   презирающего   мир  идеалиста,  грустного  отшельника  и
негодующего пророка, Гарри  Галлер  был,  в  сущности,  буржуа,
находил   жизнь,   которую   вела   Гермина,  предосудительной,
сокрушался о ночах, растраченных в  ресторанах,  о  просаженных
там  талерах,  испытывал угрызения совести и отнюдь не рвался к
своему освобожденью и совершенству, а наоборот, всячески рвался
назад, в те удобные времена, когда его духовное  баловство  еще
доставляло  ему  удовольствие  и  приносило славу. Точно так же
вздыхали  об  идеальных  довоенных   временах   презираемые   и
высмеиваемые  им  читатели  газет, потому что это было удобнее,
чем извлечь какой-то урок из выстраданного. Тьфу, пропасть,  он
вызывал  тошноту,  этот  Гарри Галлер! И все-таки я цеплялся за
него или за  его  уже  спадавшую  маску,  за  его  кокетство  с
духовностью,  за его мещанский страх перед всем беспорядочным и
случайным    (к    чему    принадлежала     и     смерть)     и
язвительно-завистливо   сравнивал  возникающего  нового  Гарри,
этого несколько робкого и смешного дилетанта танцзалов,  с  тем
прежним,  лживо-идеальным  образом  Гарри,  в котором он, новый
Гарри  уже  успел  обнаружить   все   неприятные   черты,   так
возмутившие  его  тогда, у профессора, в портрете Гете. Он сам,
прежний Гарри, был точно таким же по-мещански  идеализированным
Гете,  этаким  героем  с чересчур благородным взором, светилом,
которое  сверкает   величием,   умом   и   человечностью,   как
бриллиантином,  и  чуть  ли  не  растрогано благородством своей
души! Сильно, однако, пообветшал, черт возьми, этот  прелестный
образ,  в  очень уж развенчанном виде представал ныне идеальный
господин  Гарри!  Он   походил   на   сановника,   ограбленного
разбойниками,  который  остался  в  драных штанах и поступил бы
умней, если бы теперь вошел в роль оборванца, но  вместо  этого
носит  свои лохмотья с такой миной, словно на них все еще висят
ордена, и плаксиво притязает на утраченную сановность.
     Я то и дело встречался с музыкантом Пабло, и мое мненье  о
нем следовало пересмотреть хотя бы уж потому, что Гермина очень
любила его и всячески искала его общества. Пабло запомнился мне
смазливым ничтожеством, немного тщеславным красавчиком, веселым
и  бездумным  ребенком, который с радостью дудит в свою дудку и
которого легко подкупить похвалой или шоколадкой. Но  Пабло  не
спрашивал  моего  мненья,  оно было ему так же безразлично, как
мои музыкальные теории. Он слушал меня  вежливо  и  любезно,  с
неизменной  улыбкой, однако настоящего ответа никогда не давал.
Тем не менее казалось, что я все-таки вызвал у него интерес, он
явно старался понравиться мне и  показать  мне  свою  симпатию.
Когда  я  как-то  во время одного из этих бесплодных разговоров
стал от раздраженья чуть ли не  груб,  он  смущенно  и  грустно
посмотрел  мне в лицо, взял мою левую руку, погладил ее и подал
мне золоченую табакерку с каким-то нюхательным  порошком:  это,
мол,   поможет.   Я   вопрошающе   взглянул   на  Гермину,  она
утвердительно кивнула головой, и я угостился понюшкой. Вскоре я
в самом деле стал свежей и бодрей -- в порошке, вероятно,  была
примесь  кокаина.  Гермина сказала мне, что у Пабло много таких
снадобий,  он  достает  их  какими-то  тайными  путями,  иногда
снабжает  ими друзей и хорошо знает смеси и дозировки всех этих
средств -- обезболивающих,  снотворных,  вызывающих  прекрасные
сновиденья, веселящих, любовных.
     Однажды я встретил его в городе, на набережной, и он сразу
присоединился  ко  мне.  На сей раз мне наконец удалось вызвать
его на разговор.
     -- Господин Пабло, -- сказал я ему, когда он  стал  играть
тонкой  черно-серебристой  тросточкой,  -- вы друг Гермины, вот
причина, по какой я вами интересуюсь.  Но  вы,  скажу  вам,  не
очень-то  облегчаете мне беседу. Я много раз пытался поговорить
с вами о музыке -- мне было бы интересно услышать ваше  мнение,
ваши  возражения, ваши суждения. Но вы не удостаивали меня даже
самым скупым ответом.
     Он самым приветливым образом засмеялся и  на  сей  раз  не
оставил меня без ответа, а невозмутимо сказал:
     -- Видите  ли, по-моему, вовсе не стоит говорить о музыке.
Я никогда не говорю о музыке. Да и что мог бы я вам ответить на
ваши очень умные и верные слова? Ведь  вы  же  были  совершенно
правы во всем, что вы говорили. Но, видите ли, я музыкант, а не
ученый,  и я не думаю, что в музыке правота чего-то стоит. Ведь
в музыке важно не то, что ты прав, что  у  тебя  есть  вкус,  и
образование, и все такое прочее.
     -- Ну да. Но что же важно?
     -- Важно  играть, господин Галлер, играть как можно лучше,
как можно больше и как можно сильнее! Вот в чем  штука,  мосье.
Если  я  держу  в  голове все произведения Баха и Гайдна и могу
сказать о них самые умные вещи, то  от  этого  нет  еще  никому
никакой  пользы.  А  если  я  возьму свою трубу и сыграю модное
шимми, то это шимми, хорошее ли, плохое ли, все равно  доставит
людям  радость, ударит им в ноги и в кровь. Только это и важно.
Взгляните как-нибудь на балу на лица в тот момент, когда  после
долгого  перерыва  опять  раздается музыка, -- как тут сверкают
глаза, вздрагивают ноги, начинают смеяться лица! Вот для чего и
играешь.
     -- Отлично, господин Пабло. Но,  кроме  чувственной,  есть
еще  и  духовная  музыка.  Кроме  той  музыки, которую играют в
данный  момент,  есть  еще  и   бессмертная   музыка,   которая
продолжает  жить,  даже  если  ее  и не играют в данный момент.
Можно  лежать  в  одиночестве  у  себя  в  постели  и  мысленно
повторять  какую-нибудь  мелодию  из  "Волшебной флейты" или из
"Страстей по Матфею"56, и тогда музыка  состоится  без  всякого
прикосновенья к флейте или скрипке.
     -- Конечно,  господин  Галлер.  И "Томление", и "Валенсию"
тоже  каждую  ночь  молча  воспроизводит   множество   одиноких
мечтателей.  Самая  бедная  машинисточка  вспоминает  у  себя в
конторе последний уанстеп и отстукивает на своих  клавишах  его
такт.  Вы  правы,  пускай у всех этих одиноких людей будет своя
немая   музыка,   "Томление"   ли,   "Волшебная   флейта"   или
"Валенсия"57!  Но откуда же берут эти люди свою одинокую, немую
музыку? Они получают ее у нас, у музыкантов, сначала  ее  нужно
сыграть  и  услышать, сначала она должна войти в кровь, а потом
уже можно думать и мечтать о ней дома, в своей каморке.
     -- Согласен, -- сказал я холодно.  --  И  все-таки  нельзя
ставить  на одну ступень Моцарта и новейший фокстрот. И не одно
и то же --  играть  людям  божественную  и  вечную  музыку  или
дешевые однодневки.
     Заметив  волнение  в моем голосе, Пабло тотчас же состроил
самую милую физиономию, ласково погладил меня по плечу и придал
своему голосу невероятную мягкость.
     -- Ах, дорогой мой, насчет ступеней вы,  наверно,  целиком
правы.  Я  решительно  ничего  не  имею  против  того, чтобы вы
ставили и Моцарта, и Гайдна, и "Валенсию" на какие  вам  угодно
ступени!  Мне это совершенно безразлично, определять ступени --
не мое дело, меня об этом  не  спрашивают.  Моцарта,  возможно,
будут  играть  и через сто лет, а "Валенсию" не будут -- это, я
думаю,  мы  можем  спокойно  предоставить  Господу   Богу,   Он
справедлив  и ведает сроками, которые суждено прожить нам всем,
а также  каждому  вальсу  и  каждому  фокстроту,  Он  наверняка
поступит  правильно. Мы же, музыканты, должны делать свое дело,
выполнять свои обязанности и задачи: мы должны играть то,  чего
как  раз  в данный момент хочется людям, и играть мы это должны
как только можно лучше, красивей и энергичней.
     Я, вздохнув, сдался. Этого человека нельзя было пронять.

     В иные мгновенья старое и новое, боль и веселье,  страх  и
радость  поразительно  смешивались.  Я  был то на небесах, то в
аду, чаще и тут и там одновременно. Старый Гарри и  новый  жили
то в жестком разладе, то в мире друг с другом. Иногда казалось,
что  старый  Гарри  совсем уж мертв, что он умер и похоронен, и
вдруг он опять оказывался тут как тут, повелевал, тиранил, брал
безапелляционный  тон,  а  новый,  маленький,   молодой   Гарри
конфузился, молчал и позволял припирать себя к стенке. В другие
часы  молодой  Гарри  хватал  старого за горло лихой хваткой, и
тогда стон  стоял,  шла  борьба  не  на  жизнь,  а  на  смерть,
неотвязно возвращались мысли о бритве.
     Часто,  однако,  боль  и  счастье захлестывали меня единой
волной. Так было в тот миг, когда я, через несколько дней после
моего танцевального дебюта, вошел вечером к себе в спальню и, к
несказанному своему удивленью,  изумленью,  ужасу  и  восторгу,
застал у себя в постели красавицу Марию.
     Из  всех  сюрпризов,  какие  мне  до  сих пор преподносила
Гермина, это был самый разительный. Ведь в  том,  что  прислала
мне  эту  райскую  птицу  она,  я ни секунды не сомневался. Тот
вечер я в виде исключенья провел не  с  Герминой,  я  слушал  в
кафедральном  соборе  хорошее  исполнение  старинной  церковной
музыки -- это была славная и грустная экскурсия в  мою  прежнюю
жизнь,  на  нивы  моей молодости, в пределы идеального Гарри. В
высоком  готическом  зале  церкви,  прекрасные  сетчатые  своды
которой,  призрачно  ожив,  колыхались  в игре немногочисленных
огней, я слушал пьесы Букстехуде, Пахельбеля58, Баха, Гайдна, я
бродил  по  своим  любимым  старым  дорогам,  я  вновь   слышал
великолепный  голос  одной  вокалистки,  певшей Баха, с которой
когда-то дружил и пережил множество  необыкновенных  концертов.
Голоса  старинной музыки, ее бесконечная достойность и святость
вызвали в моей памяти все взлеты, экстазы и восторги молодости,
грустно и задумчиво сидел я на высоком клиросе,  гостя  в  этом
благородном, блаженном мире, который когда-то был моей родиной.
При  звуках  одного  гайдновского  дуэта  у меня вдруг полились
слезы, я не стал дожидаться окончания  концерта,  отказался  от
встречи  с  певицей  (о,  сколько лучезарных вечеров проводил я
когда-то  с  артистами  после   таких   концертов!),   тихонько
выскользнул  из  собора и устало зашагал по ночным улочкам, где
повсюду за окнами ресторанов джаз-оркестры играли мелодию  моей
теперешней  жизни.  О,  какая  получилась из моей жизни мрачная
путаница!
     Долго думал я,  бродя  в  ту  ночь,  и  о  моем  особенном
отношении   к  музыке59  и  снова  усмотрел  в  этом  столь  же
трогательном,  сколь  и  злосчастном  отношении  к  ней  судьбу
немецкой  интеллигентности.  В  немецкой душе царит материнское
право, связь с природой в форме гегемонии музыки, неведомая  ни
одному  другому  народу.  Вместо  того чтобы по-мужски восстать
против этого, прислушаться к интеллекту, к логосу, к слову, мы,
люди интеллигентные, все  сплошь  мечтаем  о  языке  без  слов,
способном  выразить  невыразимое,  высказать  то,  чего  нельзя
высказать. Вместо того чтобы как можно верней и честней  играть
на  своем  инструменте, интеллигентный немец всегда фрондировал
против слова и разума, всегда кокетничал с музыкой. И, изойдя в
музыке, в дивных и  блаженных  звуковых  образах,  в  дивных  и
сладостных   чувствах   и   настроениях,   которые  никогда  не
претворялись   в   действительность,   немецкий   ум   прозевал
большинство своих подлинных задач. Мы, люди интеллигентные, все
сплошь  не знали действительности, были чужды ей и враждебны, а
потому и в нашей немецкой действительности, в нашей истории,  в
нашей  политике,  в  нашем  общественном мнении роль интеллекта
была такой жалкой. Да, конечно, я часто продумывал  эту  мысль,
томясь   иной   раз   острым   желаньем  создать  себе  наконец
действительность,  стать   наконец   серьезным   и   деятельным
человеком,  вместо  того  чтобы  вечно  заниматься  эстетикой и
прикладным художеством в области духа. Но это всегда  кончалось
признанием  своего  бессилия, капитуляцией перед судьбой. Правы
были господа генералы и промышленники: от нас, "интеллигентов",
не   было   толку,   мы   были    ненужной,    оторванной    от
действительности,    безответственной    компанией   остроумных
болтунов. Тьфу, пропасть! Бритву!
     Полный таких мыслей,  неся  в  себе  отголоски  музыки,  с
сердцем,  тяжелым  от  грусти,  от отчаянной тоски по жизни, по
действительности, по  смыслу,  по  невозвратно  потерянному,  я
наконец  вернулся домой, одолел свои лестницы, зажег в гостиной
свет,  безуспешно  попытался  немного  почитать,  вспомнил   об
уговоре,  вынуждавшем  меня  явиться  завтра вечером на виски и
танцы в бар "Сесиль", и почувствовал злость и досаду не  только
на  самого  себя,  но  и  на  Гермину. Какие бы добрые и чистые
побуждения ею ни руководили, каким бы  замечательным  существом
она  ни  была  --  лучше  бы  она тогда дала мне погибнуть, чем
толкать,  чем  сталкивать  меня  в   этот   сумбурный,   чужой,
суматошный, игрушечный мир, где я все равно всегда буду чужим и
где все лучшее во мне зачахнет и сгинет.
     И  я  грустно  погасил свет, грустно вошел в свою спальню,
грустно  стал  раздеваться,  но  тут   меня   смутил   какой-то
непривычный  аромат,  пахнуло духами, и, оглянувшись, я увидел,
что в моей постели лежит красавица Мария, улыбаясь,  но  робко,
большими голубыми глазами.
     -- Мария!  -- сказал я. И первой моей мыслью было, что моя
хозяйка откажет мне от квартиры, если об этом узнает.
     -- Я пришла, -- сказала она тихо. -- Вы на меня сердитесь?
     -- Нет, нет. Я знаю, Гермина дала вам ключ. Ну да.
     -- О, вы сердитесь за это. Я уйду.
     -- Нет, прекрасная  Мария,  оставайтесь!  Только  как  раз
сегодня  вечером  мне  очень  грустно,  сегодня я не смогу быть
веселым, но, может быть, смогу завтра.
     Я немного склонился к ней, она охватила мою голову  обеими
своими  большими,  крепкими  ладонями,  привлекла  ее  к себе и
поцеловала меня взасос. Затем я сел к ней на кровать,  взял  ее
руку,  попросил ее говорить тихо, чтобы нас не услышали, и стал
глядеть на ее красивое, полное лицо, которое дивно и незнакомо,
как  какой-то  большой  цветок,  лежало  передо  мной  на  моей
подушке.  Она медленно потянула мою руку к своему рту, потянула
ее под одеяло и положила на свою теплую, тихо дышавшую грудь.
     -- Можешь не быть веселым, -- сказала она. -- Гермина  мне
уже  сказала, что у тебя горе. Это ведь всякий поймет. А я тебе
еще нравлюсь, а? В тот раз, когда мы танцевали,  ты  был  очень
влюблен.
     Я  стал  целовать ее глаза, рот, шею и груди. Только что я
думал о Гермине, горько и с упреками. А сейчас я держал в руках
ее подарок и был благодарен.  Ласки  Марии  не  причиняли  боли
чудесной музыке, которую я слышал сегодня, они были достойны ее
и  были ее воплощением. Я медленно стягивал одеяло с красавицы,
пока не добрался, целуя, до кончиков ее ног. Когда я лег к ней,
ее  похожее  на  цветок  лицо  улыбнулось   мне   всеведуще   и
благосклонно.
     В  эту  ночь,  рядом с Марией, я спал недолго, но крепко и
хорошо,  как  дитя.  А  в  промежутках  между  сном  я  пил  ее
прекрасную, веселую юность и узнавал в тихой болтовне множество
интересных вещей о жизни ее и Гермины. О житье-бытье этого рода
я  знал  очень  мало,  лишь  в  театральном мире попадались мне
иногда  раньше