меть  хоть чуточку независимости. Он никогда не
продавал себя ни за деньги, ни за благополучие, ни женщинам, ни
сильным мира сего и, чтобы сохранить свою  свободу,  сотни  раз
отвергал  и  сметал  то, в чем все видели его счастье и выгоду.
Ничто на свете не было ему ненавистнее и страшнее,  чем  мысль,
что  он должен занимать какую-то должность, как-то распределять
день и год, подчиняться другим. Контора, канцелярия,  служебное
помещение  были  ему  страшны, как смерть, и самым ужасным, что
могло ему присниться, был плен казармы. От всего этого он  умел
уклоняться, часто ценой больших жертв. Тут сказывалась его сила
и  достоинство, тут он был несгибаем и неподкупен, тут его нрав
был тверд  и  прямолинеен.  Однако  с  этим  достоинством  были
опять-таки  теснейшим образом связаны его страданья и судьба. С
ним происходило то, что происходит со всеми: то, чего он  искал
и  к  чему стремился самыми глубокими порывами своего естества,
-- это выпадало ему на долю, но в слишком  большом  количестве,
которое уже не идет людям на благо. Сначала это было его мечтой
и  счастьем,  потом  стало  его  горькой  судьбой.  Властолюбец
погибает от власти, сребролюбец -- от денег, раб -- от рабства,
искатель наслаждений -- от  наслаждений.  Так  и  Степной  волк
погибал  от  своей  независимости.  Он  достиг  своей  цели, он
становился все независимее, никто ему ничего не мог  приказать,
ни  к  кому  он  не должен был приспосабливаться, как ему вести
себя,  определял  только  сам.  Ведь  любой   сильный   человек
непременно  достигает  того,  чего  велит  ему искать настоящий
порыв его естества. Но среди достигнутой  свободы  Гарри  вдруг
ощутил,  что мир каким-то зловещим образом оставил его в покое,
что ему, Гарри, больше дела нет до людей и даже до самого себя,
что он медленно задыхается во  все  более  разреженном  воздухе
одиночества  и  изоляции.  Оказалось,  что  быть  одному и быть
независимым -- это уже не его  желание,  не  его  цель,  а  его
жребий,  его участь, что волшебное желание задумано и отмене не
подлежит, что он ничего уже не поправит, как  бы  ни  простирал
руки в тоске, как бы ни выражал свою добрую волю и готовность к
общенью  и  единенью:  теперь  его оставили одного. При этом он
вовсе не вызывал ненависти и не был противен людям. Напротив, у
него было очень много друзей. Многим он нравился. Но находил он
только симпатию и приветливость,  его  приглашали,  ему  дарили
подарки,  писали  милые  письма,  но  сближаться с ним никто не
сближался, единенья не возникало нигде, никто не желал и не был
способен делить с ним его  жизнь.  Его  окружал  теперь  воздух
одиноких,   та   тихая  атмосфера,  то  ускользание  среды,  та
неспособность к контактам, против  которых  бессильна  и  самая
страстная  воля.  Такова была одна из важных отличительных черт
его жизни.
     Другой отличительной  чертой  была  его  принадлежность  к
самоубийцам.   Тут   надо   заметить,   что   неверно  называть
самоубийцами только тех, кто  действительно  кончает  с  собой.
Среди  этих  последних  много  даже  таких,  которые становятся
самоубийцами лишь, так сказать, случайно, ибо  самоубийство  не
обязательно вытекает из их внутренних задатков. Среди людей, не
являющихся  ярко  выраженными личностями, людей неяркой судьбы,
среди дюжинных и стадных людей многие хоть и кончают  с  собой,
но  по  всему своему характеру и складу отнюдь не принадлежат к
типу самоубийц, и опять-таки очень многие, пожалуй, большинство
из тех, кто по сути своей относится  к  самоубийцам,  на  самом
деле  никогда  не  накладывают  на себя руки. "Самоубийца" -- а
Гарри был им -- не обязательно должен жить  в  особенно  тесном
общенье  со смертью, так можно жить и самоубийцей не будучи. Но
самоубийце свойственно то, что он смотрит на  свое  "я"  --  не
важно,  по  праву  или не по праву, -- как на какое-то опасное,
ненадежное и незащищенное порожденье природы,  что  он  кажется
себе  чрезвычайно  незащищенным,  словно стоит на узкой вершине
скалы, где достаточно маленького внешнего толчка или  крошечной
внутренней слабости, чтобы упасть в пустоту. Судьба людей этого
типа  отмечена  тем,  что  самоубийство  для  них  --  наиболее
вероятный вид смерти,  по  крайней  мере  в  их  представлении.
Причиной  этого  настроения,  заметного  уже  в ранней юности и
сопровождающего этих людей  всю  жизнь,  не  является  какая-то
особенная  нехватка жизненной силы, напротив, среди "самоубийц"
встречаются  необыкновенно  упорные,  жадные,  да  и   отважные
натуры.  Но  подобно тому, как есть люди, склонные при малейшем
заболевании к жару, люди, которых мы называем "самоубийцами"  и
которые  всегда  очень  впечатлительны и чувствительны, склонны
при   малейшем   потрясении   вовсю   предаваться   мыслям    о
самоубийстве.  Если бы у нас была наука, обладающая достаточным
мужеством  и  достаточным   чувством   ответственности,   чтобы
заниматься   человеком,   а  не  просто  механизмами  жизненных
процессов, если бы у нас было что-то похожее  на  антропологию,
на психологию, то об этих фактах знали бы все.
     Сказанное  нами  о  самоубийцах  касается,  конечно,  лишь
внешнего аспекта, это психология, а значит, область  физики.  С
метафизической  точки  зрения  дело  выглядит  иначе  и гораздо
яснее, ибо при таком подходе к нему "самоубийцы" предстают  нам
одержимыми  чувством  вины  за  свою  обособленность, предстают
душами,  видящими  свою  цель  не  в  самоусовершенствовании  и
собственном  совершенстве,  а  в  саморазрушении,  в возврате к
матери, к  Богу,  к  вселенной.  Очень  многие  из  этих  натур
совершенно    не   способны   совершить   когда-либо   реальное
самоубийство,  потому  что  глубоко  прониклись  сознанием  его
греховности.  Но  для нас они все же самоубийцы, ибо избавление
они видят в  смерти,  а  не  в  жизни  и  готовы  пожертвовать,
поступиться собой, уничтожить себя и вернуться к началу.
     Если  всякая  сила  может  (а  иногда и должна) обернуться
слабостью, то типичный самоубийца может,  наоборот,  превратить
свою  кажущуюся  слабость  в опору и силу, да и делает это куда
как часто. Пример тому и Гарри, Степной волк. Как и  для  тысяч
ему  подобных, мысль, что он волен умереть в любую минуту, была
для него не просто юношески грустной  игрой  фантазии,  нет,  в
этой  мысли  он находил опору и утешение. Да, как во всех людях
его типа,  каждое  потрясение,  каждая  боль,  каждая  скверная
житейская ситуация сразу же пробуждали в нем желание избавиться
от  них  с  помощью  смерти. Но постепенно он выработал из этой
своей склонности  философию,  прямо-таки  полезную  для  жизни.
Интимное  знакомство  с  мыслью, что этот запасной выход всегда
открыт, давало ему силы, наделяло его любопытством  к  болям  и
невзгодам, и, когда ему приходилось весьма туго, он порой думал
с   жестокой   радостью,  с  каким-то  злорадством:  "Любопытно
поглядеть, что способен человек вынести!  Ведь  когда  терпенье
дойдет  до  предела,  мне  стоит  только отворить дверь, и меня
поминай как звали". Есть очень  много  самоубийц,  которым  эта
мысль придает необычайную силу.
     С  другой  стороны,  всем  самоубийцам  знакома  борьба  с
соблазном покончить самоубийством. Каким-то уголком души каждый
знает, что самоубийство  хоть  и  выход,  но  все-таки  немного
жалкий и незаконный запасной выход, что, в сущности, красивей и
благородней  быть  сраженным  самой жизнью, чем своей же рукой.
Это знание, эта неспокойная совесть, имеющая тот  же  источник,
что   и   нечистая   совесть   онанистов,  толкает  большинство
"самоубийц" на постоянную борьбу с их соблазном.  Они  борются,
как  борется  клептоман  со  своим пороком. Степному волку тоже
была знакома эта борьба, он вел ее, многократно меняя оружие. В
конце концов, дожив лет  до  сорока  семи,  он  напал  на  одну
счастливую  и не лишенную юмора мысль, которая часто доставляла
ему радость. Он решил, что его пятидесятый день рожденья  будет
тем днем, когда он позволит себе покончить с собой
     В  этот  день,  так  он  положил  себе,  ему  будет вольно
воспользоваться или  не  воспользоваться  запасным  выходом,  в
зависимости  от  настроения. И пусть с ним случится что угодно,
пусть он заболеет, обеднеет, пусть на него обрушатся  страданья
и горе -- все ограничено сроком, все может длиться максимум эти
несколько  лет,  месяцев,  дней,  а  их  число  с  каждым  днем
становится меньше! И правда, теперь  он  куда  легче  переносил
всякие  неприятности,  которые  раньше  мучили бы его сильнее и
дольше, а то бы и подкосили под корень. Когда  ему  почему-либо
приходилось  особенно  скверно,  когда к пустоте, одиночеству и
дикости его жизни прибавлялись еще какие-нибудь особые боли или
потери, он мог сказать этим болям: "Погодите, еще два года, и я
с вами совладаю!" И потом любовно представлял себе, как  утром,
в день его пятидесятилетия, придут письма и поздравленья, а он,
уверенный  в  своей бритве, простится со всеми болями и закроет
за собой дверь. Хороши тогда будут  ломота  в  костях,  грусть,
головная боль и рези в желудке.
     Остается  еще  объяснить  феномен  Степного  волка,  и,  в
частности, его своеобразное отношение к  мещанству,  сведя  оба
явления  к  их  основным  законам.  Возьмем  за исходную точку,
поскольку это напрашивается само собой, как раз его отношение к
"мещанской" сфере!
     По собственному его представленью, Степной  волк  пребывал
совершенно вне мещанского мира, поскольку не вел семейной жизни
и  не  знал  социального  честолюбия. Он чувствовал себя только
одиночкой, то странным нелюдимом, больным  отшельником,  то  из
ряда  вон  выходящей  личностью с задатками гения, стоящей выше
маленьких  норм  заурядной  жизни.  Он   сознательно   презирал
мещанина  и  гордился  тем, что таковым не является. И все же в
некоторых отношениях он жил вполне  по-мещански:  имел  текущий
счет  в  банке  и помогал бедным родственникам, одевался хоть и
небрежно, но прилично и неброско, старался ладить  с  полицией,
налоговым   управлением  и  прочими  властями.  А  кроме  того,
какая-то  сильная,  тайная  страсть  постоянно  влекла  его   к
мещанскому  мирку,  к  тихим,  приличным  семейным  домам  с их
опрятными садиками, сверкающими чистотой лестницами, со всей их
скромной атмосферой порядка и благопристойности. Ему  нравилось
иметь   свои  маленькие  пороки  и  причуды,  чувствовать  себя
посторонним в мещанской среде, каким-то отшельником или гением,
но он  никогда  не  жил  и  не  селился  в  тех,  так  сказать,
провинциях  жизни,  где  мещанства  уже  не  существует.  Он не
чувствовал себя  свободно  ни  в  среде  людей  исключительных,
пускающих в ход силу, ни среди преступников или бесправных и не
покидал  провинции  мещан, с нормами и духом которой всегда был
связан, даже если эта связь и выражалась в противопоставленье и
бунте.  Кроме  того,  он  вырос  в  атмосфере  мелкобуржуазного
воспитания  и  вынес оттуда множество представлений и шаблонов.
Теоретически он ничего не имел против проституции, но лично был
неспособен  принять   проститутку   всерьез   и   действительно
отнестись  к  ней  как  к  равной.  Политического  преступника,
бунтаря или духовного совратителя он мог полюбить как брата, но
для какого-нибудь вора, взломщика, убийцы, садиста  у  него  не
нашлось бы ничего, кроме довольно-таки мещанской жалости.
     Таким  образом,  одной половиной своего естества он всегда
признавал и утверждал то,  что  другой  половиной  оспаривал  и
отрицал.   Выросши   в  ухоженном  мещанском  доме,  в  строгом
соблюдении форм  и  обычаев,  он  частью  своей  души  навсегда
остался   привязан  к  порядкам  этого  мира,  хотя  давно  уже
обособился в такой мере, которая внутри мещанства немыслима,  и
давно  уже  освободился  от  сути мещанского идеала и мещанской
веры.
     "Мещанство" же, всегда наличное людское состояние, есть не
что иное,  как  попытка  найти  равновесие,  как  стремление  к
уравновешенной   середине  между  бесчисленными  крайностями  и
полюсами  человеческого  поведения.  Если  взять  для   примера
какие-нибудь  из  этих полюсов, скажем, противоположность между
святым  и  развратником,  то  наше  уподобление  сразу   станет
понятно.  У человека есть возможность целиком отдаться духовной
жизни, приблизиться к божественному началу, к  идеалу  святого.
Есть  у  него,  наоборот,  и возможность целиком отдаться своим
инстинктам, своим чувственным желаньям и,  направить  все  свои
усилия  на  получение  мгновенной  радости.  Один  путь ведет к
святому, к мученику духа к самоотречению во  имя  Бога.  Другой
путь   ведет   к   развратнику,   к   мученику   инстинктов,  к
самоотречению во имя тлена.  Так  вот,  мещанин  пытается  жить
между  обоими  путями,  в  умеренной  середине.  Он  никогда не
отречется от себя, не  отдастся  ни  опьяненью,  ни  аскетизму,
никогда  не  станет  мучеником,  никогда не согласится со своей
гибелью,  --  напротив,  его  идеал  --  не  самоотречение,   а
самосохранение,  он  не  стремится  ни  к  святости,  ни  к  ее
противоположности,    безоговорочность,    абсолютность     ему
нестерпимы,   он   хочет  служить  Богу,  но  хочет  служить  и
опьяненью, он хочет быть добродетельным, но хочет и  пожить  на
земле  в  свое  удовольствие. Короче говоря, он пытается осесть
посредине между крайностями, в умеренной и здоровой  зоне,  без
яростных  бурь  и  гроз,  и  это  ему удается, хотя и ценой той
полноты   жизни   и   чувств,   которую   дает   стремление   к
безоговорочности,  абсолютности,  крайности. Жить полной жизнью
можно лишь ценой своего "я". А мещанин ничего  не  ставит  выше
своего "я" (очень, правда, недоразвитого). Ценой полноты, стало
быть, он добивается сохранности и безопасности, получает вместо
одержимости  Богом  спокойную  совесть,  вместо  наслаждения --
удовольствие, вместо свободы -- удобство,  вместо  смертельного
зноя  -- приятную температуру. Поэтому мещанин по сути своей --
существо со слабым импульсом к жизни, трусливое, боящееся  хоть
сколько-нибудь   поступиться   своим  "я",  легко  управляемое.
Потому-то он и поставил на  место  власти  --  большинство,  на
место  силы  --  закон,  на  место ответственности -- процедуру
голосования
     Ясно,  что  это  слабое  и  трусливое  существо,  как   бы
многочисленны  ни  были  его oco6и, не может уцелеть, что из-за
своих качеств оно не должно играть в мире иной роли,  чем  роль
стада  ягнят  среди рыщущих волков. И все же мы видим, что хотя
во времена, когда правят  натуры  сильные,  мещанина  сразу  же
припирают к стене, он тем не менее никогда не погибает, а порой
даже  вроде  бы  и  владычествует  над  миром.  Как  же так? Ни
многочисленность его стада, ни добродетель, ни  здравый  смысл,
ни  организация  не  в  состоянии,  казалось  бы, спасти его от
гибели. Тому, чьи жизненные силы с самого начала подорваны,  не
продлит  жизнь никакое лекарство на свете. И все-таки мещанство
живет, оно могуче, оно процветает. Почему?
     Ответ: благодаря степным волкам. На самом  деле  жизненная
сила  мещанства  держится  вовсе не на свойствах нормальных его
представителей,  а  на  свойствах  необычайно  большого   числа
аутсайдеров,  которых оно, мещанство, вследствие расплывчатости
и растяжимости своих идеалов, включает в себя. Внутри мещанства
всегда живет множество сильных и диких натур. Наш Степной  волк
Гарри   --   характерный  пример  тому.  Хотя  развитие  в  нем
индивидуальности, личности ушло далеко  за  доступный  мещанину
предел,  хотя  блаженство самосозерцания знакомо ему не меньше,
чем мрачная радость ненависти и самоненавистничества,  хотя  он
презирает  закон,  добродетель  и  здравый  смысл,  он все-таки
пленник мещанства и вырваться из плена не может. Таким образом,
настоящее  мещанство  окружено,  как  ядро,   широкими   слоями
человечества,   тысячами  жизней  и  умов,  хоть  и  переросших
мещанство, хоть и призванных не признавать оговорок,  воспарить
к  абсолюту,  но  привязанных  к  мещанской сфере инфантильными
чувствами, но ощутимо зараженных  подорванностью  ее  жизненной
силы,   а   потому   как-то  закосневших  в  мещанстве,  как-то
подчиненных, чем-то обязанных и  в  чем-то  покорных  ему.  Ибо
мещанство  придерживается  принципа,  противоположного принципу
великих, -- "Кто не против меня, тот за меня".
     Если рассмотреть с этой точки зрения душу Степного  волка,
то  он  предстает человеком, которому уже как индивидуальности,
как яркой личности написано на роду быть не-мещанином  --  ведь
всякая яркая индивидуальность оборачивается против собственного
"я"  и  склоняется  к  его разрушению. Мы видим, что он наделен
одинаково сильными импульсами и к тому, чтобы стать святым, и к
тому, чтобы стать развратником, но что из-за какой-то  слабости
или  косности  не  смог  махнуть в дикие просторы вселенной, не
преодолел  притяжения  тяжелой  материнской  звезды  мещанства.
Таково  его  положение  в  мироздании,  такова его скованность.
Большинство   интеллигентов,   подавляющая   часть   художников
принадлежит  к  этому  же  типу.  Лишь  самые  сильные  из  них
вырываются в космос из атмосферы мещанской земли, а все  другие
сдаются  или  идут на компромиссы, презирают мещанство и все же
принадлежат к нему, укрепляют и прославляют его, потому  что  в
конечном  счете  вынуждены  его  утверждать, чтобы как-то жить.
Трагизм этим бесчисленным людям  не  по  плечу,  по  плечу  им,
однако,   довольно-таки   злосчастная   доля,   в  аду  которой
довариваются  до  готовности  и  начинают  приносить  плоды  их
таланты.  Те  немногие,  что  вырываются,  достигают абсолюта и
достославно гибнут, они трагичны, число их мало. Другим же,  не
вырвавшимся,  чьи  таланты мещанство часто высоко чтит, открыто
третье  царство,  призрачный,  но  суверенный  мир   --   юмор.
Беспокойные  степные  волки,  эти  вечные  горькие  страдальцы,
которым  не  дано  необходимой  для  трагизма,  для  прорыва  в
звездный  простор  мощи,  которые  чувствуют себя призванными к
абсолютному, а жить в абсолютном не могут, -- у  них,  если  их
дух  закалился  и  стал гибок в страданьях, есть примирительный
выход в юмор30. Юмор всегда остается в чем-то  мещанским,  хотя
настоящий  мещанин  не  способен  его  понять. В его призрачной
сфере  осуществляется   запутанно-противоречивый   идеал   всех
степных  волков:  здесь  можно  не только одобрить и святого, и
развратника   одновременно,   сблизить   полюса,   но   еще   и
распространить   это   одобрение  на  мещанина.  Ведь  человек,
одержимый  Богом,  вполне  может  одобрить  преступника  --   и
наоборот,  но оба они, да и все люди абсолютных, безоговорочных
крайностей, не  могут  одобрить  нейтральную,  вялую  середину,
мещанство,  один только юмор, великолепное изобретение тех, чей
максимализм скован, кто почти трагичен,  кто  несчастен  и  при
этом  очень  одарен,  один  только  юмор  (самое,  может  быть,
самобытное  и  гениальное  достижение  человечества)  совершает
невозможное,  охватывая  и  объединяя  лучами  своих  призм все
области человеческого естества. Жить в мире, словно это не мир,
уважать закон и все же стоять выше его, обладать,  "как  бы  не
обладая",   отказываться,  словно  это  никакой  не  отказ,  --
выполнить все эти излюбленные и часто формулируемые  требования
высшей житейской мудрости способен один лишь юмор.
     И  если бы только Степному волку, у которого есть к тому и
способность, и склонность, удалось выпарить, удалось выгнать из
себя этот волшебный напиток, он, Степной волк, был  бы  спасен.
До такой удачи ему еще далеко. Но возможность, но надежда есть.
Кто  его  любит,  кто участлив к нему, пусть пожелает ему этого
спасения. Тогда он, правда, застыл бы в мещанской сфере, но его
страдания были бы терпимы, стали бы плодотворны. Его  отношение
к  мещанскому  миру  и  в  любви  и  в  ненависти  потеряло  бы
сентиментальность, и его связанность