Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
гновение, когда он зажигается, в луче его
видна метель, вечная метель Мудьюга...
"Неужели я жив? Как это могло случиться?"
У Андрея кружится голова, он хватается за столик. "Вот лежит
Жемчужный... Жив ли он! Не бред ли все это?"
Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей
бросился к нему. Они плакали, что-то говорили друг другу и сами не слышали
своих слов. Первым успокоился боцман.
- Тебя, значит, тоже везут? - спросил он.
- Тоже... - ответил Андрей. - Но я рад! Я рад, Матюша... С тобой
вместе. Как мне было тяжко одному, если бы ты знал!.. А сейчас я даже рад,
ей-богу. И Егорова увижу и Базыкина...
Боцман покачал головой.
- А где доктор, Матюша?
- Умер... Неделю тому назад. Там же, в погребе. Отмучился бедняга. -
Жемчужный закрыл лицо руками.
Андрей уткнулся лицом в подушку. "Умер... умер... умер..." - стучало у
него в висках.
Ему хотелось с головой зарыться в подушку, ничего не видеть и не
слышать, но Жемчужный мягко положил ему руку на плечо и стал рассказывать
обо всем, что случилось в карцере.
- После допроса нас опять бросили в карцер. Бо сказал: "Будете сидеть
до тех пор, пока не сознаетесь и не выдадите тех, кто еще собирался
бежать..." Егоров ответил, что выдавать нам некого... "Мы сами не собирались
бежать и тем более никого не подговаривали".
Опять карцер... Опять голод, мрак, стужа. Мы разговаривали, чтобы не
заснуть и не замерзнуть. Прохватилов просил прощения, говорил, что он один
во всем виноват, что из-за него гибнут товарищи.
- А где же Григорий? - со страхом спросил Андрей.
- С ума сошел. Расстреляли его. Они помолчали.
- А Егоров все ободрял нас, - продолжал боцман. - Ночью вдруг слышу
шепот: "Где ты, Лелька, Лелечка?.. Где ты, моя золотая?.." Это он о дочке.
Часто ее вспоминал. Все беспокоился, что с ней, уцелела ли... "Надо
дожить..." - говорил. Часто повторял, что мы выйдем из карцера живыми, что
скоро в Архангельске вспыхнет восстание, подойдет Красная Армия...
Мы уже перестали понимать, когда день, когда ночь. Только ночью
холоднее. Я Маринкину говорю: "Доктор, не лежи без конца, сделай милость...
Встань хоть ненадолго, надо же размяться". А он отвечает: "Не могу, милый.
Ты двигайся... А меня не тревожь. Нет дыхания".
Потом Николай Платонович заболел. Доктор его выслушал. "Крупозная
пневмония", - говорит. Базыкнн бредит, горит весь, несмотря на холод. Стонет
иногда: "Шурочка!" Я вырвал доску из стены, стал бить ею в дверь. Прибежал
сержант. "Маляд, - кричу, - маляд у нас... Давай переводчика!" Прибежал
переводчик. Мы все кричим: "Маляд", "Доктора!", "В лазарет..." Все напрасно.
Только кипятку стали давать и котелок водяного супа принесли. Я лег рядом с
Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. На четвертый или на пятый день
Прохватилов замолчал. Он так опух, что у него из глаз текла вода.
- Засни! - сказал Андрей. - Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша.
- А раз Егоров говорит, - не слушая Андрея, продолжал Жемчужный: -
"Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый". Это
он хорошо выдумал. Иной раз и не слушаешь, только голос жужжит. А легче.
Прошло еще сколько-то дней. Егоров мне вдруг говорит: "Ну, Жемчужный... У
меня тиф". "Как ты определил?" "Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой,
передай Чеснокову, всем, кого увидишь, что я до последней минуты думал о
них... Мое завещание - бороться до победы. Дай воды". Дал я ему воду.
"Матвей, Павлина видишь? Вон идет..." Я понимаю, что он бредит. "Вижу", -
говорю. А он весь встрепенулся, зовет его: "Павлин, Павлин!.." А то
Чеснокова зовет или Потылихина. Кричит. "Скорее к нам, Максимыч!"
- Не надо больше, Матюша! - вскакивая с койки, умоляюще сказал Андрей.
- Не надо! Я прошу тебя. Смотри, как ты дрожишь.
- Нет, надо! - содрогнувшись всем телом, но твердо сказал боцман. -
Надо! Я могу умереть! Надо, чтоб знали!
Андрей присел к нему на койку и обнял его за плечи.
- Егоров очнулся. "Пусть, - говорит, - доктору носилки принесут и
похоронят честь честью. Это я поручаю тебе, Жемчужный... А красное знамя мы
потом принесем". И опять впал в бессознание. Тут пришла посмотреть на нас
комиссия. Американцы, англичане! С фонарями электрическими. Кто-то спросил:
"А где шенкурский председатель?" Лейтенант Бо показал. Егоров открыл глаза.
Лейтенант Бо усмехнулся и что-то сказал своим. Они посмеялись и ушли. Тогда
Базыкин сказал мне: "Знаешь, чего они смеялись? Надеются, что теперь мы
будем сговорчивее. Пардону запросим". А я ему ответил: "Нет, дудки! Не
дождутся..."
- И знаешь, какую еще пытку придумали?.. Поставили в карцер железную
печурку, натопили ее жарко. Мы обрадовались... И вдруг с оттаявшего потолка
полился дождь, отсырели стены. Одежда мгновенно вымокла. Пришлось ее снять,
выжать. Но вот печка остывает, и снова леденящий холод. Рубашка, брюки - все
превратилось в ледяной саван... от жары к холоду - это было такое мученье,
Андрюха... Даже я не выдержал и закричал: "Да когда же придет смерть! Больше
нет сил!".
Жемчужный закрыл глаза. Андрей вскочил с койки и подал ему кружку с
чаем.
- Нет, сейчас не могу, Андрюша, - прошептал боцман. - Душа не
принимает. Однако ничего! Мы с тобой еще поживем! Больше не могу говорить.
Устал...
Андрей опять присел к Жемчужному на койку. Боцман задремал. Сначала
дыхание его было прерывистым, слабым и хриплым, затем он стал дышать ровнее.
"Сколько же душевных сил должно быть в человеке, чтобы вынести все это?
- думал Андрей. - Нужно иметь крепкую, закаленную душу большевика...
Обыкновенные люди не перенесли бы таких мучений. А мы, большевики, все
вынесем. И победим... Обязательно победим!"
На занесенных снегом улицах Соломбалы было темно и пустынно. Лишь
кое-где мерцали фонари да виднелись тускло освещенные окна.
Во всем облике этого архангельского пригорода чувствовалась близость
моря. На фоне мрачного, вьюжного неба смутно вырисовывались мачты зимовавших
морских судов.
Чесноков и Дементий повернули с Адмиралтейской набережной на Никольский
проспект и, миновав длинные морские казармы с флагштоком на вышке, добрались
до судоремонтных мастерских.
Собрание уже началось. Сначала в цех вошел Чесноков, потом Дементий. В
проходах между станками и в большом пролете тесно стояли рабочие и моряки.
Под высоким потолком тускло горели огоньки нескольких электрических
лампочек.
Возле отгороженной от цеха конторки сидел за столиком Коринкин,
председатель правления кооперативной лавки, и смотрел на оратора, мямлившего
что-то о лавочных делах. Собрание возмущенно шумело, и Коринкин пытался
успокоить народ.
- Граждане! - взывал Коринкин, багровея от натуги. - Возмущение ваше
понятно... Безобразия следует пресечь беспощадно! Однако не нужно нарушать
порядок. Посылайте записки. Порядок прежде всего. Продолжайте, - говорил он,
оборачиваясь к оратору.
Чесноков знал, что в толпе шныряют десятки агентов контрразведки. Да и
меньшевик Коринкин был не лучше любого агента. Но Дементий предупредил
Чеснокова, что на собрании будет группа рабочих, которая, в случае чего, не
даст его в обиду. Действительно, как только он вошел, несколько молодых
рабочих незаметно окружили его.
"Умница Дементий! Ловко все оборудовал", - подумал Чесноков.
Все разговоры на собрании велись вокруг продовольственных вопросов.
Только при этом условии собрание
было разрешено контрразведкой. Чесноков слушал в пол-уха и больше
присматривался к людям, стараясь уловить их настроение.
Часть сгрудившихся вокруг него молодых рабочих парней, несомненно,
пришла с оружием. "Только бы не пустили его в ход, - думал Чесноков, - тогда
будет плохо. А что я сейчас скажу? Здесь нужно сильное, резкое. Люди должны
почувствовать: не погнулась наша боевая сила..."
- Седой! - крикнул, наконец, Коринкин. - Где гражданин Седой?..
- Я... - откликнулся Чесноков и почувствовал, что дружеские руки
легонько подталкивают его вперед.
- Товарищи! - громко сказал он, остановившись возле стола, за которым
сидел Коринкин, и в голосе его зазвучала бесстрашная решимость. - В декабре
англичане и американцы расстреляли ни в чем не повинных солдат
Архангелгородского полка. В январе они расстреляли на Мудьюге обезумевших от
голода, ни в чем не повинных людей. На днях с Мудьюга привезены сюда и
заключены в Архангельскую тюрьму наши товарищи: Базыкин, Егоров, Жемчужный и
другие. Требуйте их освобождения! Долой интервентов! Долой Черчилля и
Вильсона!
Молодой глазастый парень в кепке и бушлате, сидевший поодаль на
деревянном диванчике, рванулся со своего места, чтобы схватить Чеснокова, но
несколько рабочих, сделав вид, что они тоже хотят забрать смутьяна,
оттеснили парня. Парень стал протискиваться к столу Коринкина, работая
локтями.
- Безобразие! Стража! Полиция! - кричал Коринкин. Туда же ринулись
стоявшие у стен стражники. Но
толпа стихийно также подалась к столу и оттиснула их. Агенты
контрразведки яростно проталкивались вперед, на помощь парню в кепке и
бушлате. Началась общая свалка.
В то время, как одна часть толпы еще волновалась у стола, другая
устремилась к выходу. В этом круговороте нетрудно было затеряться. На
Чеснокова нажимали. Окруженный со всех сторон молодыми рабочими, он быстро
двигался к проходу, словно щепка в бурном потоке.
Вдруг электричество замигало и вовсе погасло. В темноте толпа еще
больше зашумела.
- Товарищи! - перекрывая голоса рабочих, крикнул Чесноков. - Партия
большевиков жива!.. Рабочий класс жив! Недалек час, когда к Архангельску
подойдет Красная Армия! Да здравствует советская власть! Американские и
английские контрразведчики залили нашу землю кровью... Смерть палачам,
истязающим нашу родину!..
Толпа подхватила его возгласы, где-то совсем рядом с ним пронзительно
засвистели стражники.
- Налево, товарищ Седой, - сказал ему негромкий голос, и чья-то
осторожная, но крепкая рука подтолкнула его к дверце бокового выхода.
Оказавшись на заводском дворе, Чесноков, перемахивая через бревна,
побежал вдоль длинного забора. Вслед за ним бежал и тот самый матрос,
который помог ему выбраться из цеха.
Берег Двины был занесен снегом. Впереди спокойно маячил светлый глазок
иллюминатора. На приколе во льду стоял тральщик.
- Сюда, товарищ Седой, - сказал Чеснокову его спутник. - Разрешите
познакомиться. Матрос Зотов. По поручению товарища Дементия...
Все так же осторожно, но крепко поддерживая Чеснокова под руку, Зотов
повел его по сходням на тральщик.
- Мы нынче двое дневалим: я да боцман. Больше никого. Так что не
тревожьтесь... Либо ночью, либо утречком я вас выведу. А то теперь кругом
все оцепят, проверка пойдет и заметут вас почем зря...
Ступив на борт тральщика, они спустились по крутому, узкому трапу, и
Чесноков очутился в помещении для команды.
Через полчаса он сидел за столом и пил горячий чай.
- Завтра мне шифровку от подпольного комитета принесут, - говорил
Зотов. - Будем передавать радиограмму в Вологду, в штаб, что Архангельск
ждет помощи... Великое дело - радиотелеграф. - Матрос помолчал. - А вы не
боялись, товарищ Седой? -неожиданно спросил он.
- Где уже там было бояться! - с улыбкой ответил Чесноков.
- А я бы боялся, - сказал Зотов. - Я и за вас боялся... Как ахнули вы
про Мудьюг, точно гроза пронеслась.
Матрос с уважением, не отрывая глаз, смотрел на Чеснокова.
- А как вы считаете, - обращаясь к Чеснокову, спросил сидевший рядом с
Зотовым боцман, - скоро ли наши придут? Не байки ли это? Вот ведь в
архангельских газетах пишут...
- А вы не верьте этой белогвардейской брехне. Может быть, сейчас, когда
мы сидим в теплой каюте и чай пьем, наши бойцы идут по горло в снегу. Придут
и спросят: а вы, товарищи, что сделали?
- Им легче, чем нам, - поникшим голосом сказал боцман. - Я бы все
отдал, только бы там быть. Подлая наша жизнь, и уж ей завидовать...
- Да не завидовать! - перебил Зотов. - Дело делать надо. Знаешь, как
туннель строят: идут навстречу друг другу... Так и нам нужно. Красная Армия
там, а мы здесь...
Боцман махнул рукой и вышел.
- Он надежный? - спросил Чесноков.
- Вполне, - уверенно сказал Зотов. Молодой матрос вдруг задумался и
потом тихо сказал:
- Есть у меня брательник двоюродный. Вместе росли. Я ведь шенкурский...
Может, и он теперь в рядах Красной Армии? Или партизанит? Слыхал я, что
появились в тех местах партизаны... И вот воюет мой Яшка Макин...
- Зотов! - раздалось с палубы. У люка стоял боцман. - Гостя придется в
трюмное помещение перевести.
- А что?
- Поверка на судах! На берегу шевеление. Боцман вставил в фонарь огарок
свечи и зажег его.
- Пойдемте, - предложил он Чеснокову. - Там сыро, зато ни один черт не
разыщет.
Кое-где на берегу горели фонари. За этой жалкой цепью света ничего не
было видно. Город притаился во тьме ночи. Выглянула луна, осветила сотни
снежных крыш. С заводского двора доносились тревожные крики.
" * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * "
"ГЛАВА ПЕРВАЯ"
Усть-Важское, за которое той же осенью шли кровопролитные бои, пришлось
отдать. Противник подтянул большое количество артиллерии. Стало ясно, что
выгоднее всего переждать и действовать, накопив резервы. Бригада Фролова
временно оставила усть-важский берег. Американские, английские и канадские
войска расположились по реке Ваге. На ее правом берегу, в городе Шенкурске,
лежащем между Вологодской железной дорогой и Северной Двиной, разместился
штаб интервентов; там же был расквартирован их главный гарнизон; в состав
его входили и некоторые белогвардейские части.
С наступлением зимы боевые действия остановились, за исключением
взаимной разведки и столкновений патрулей.
Подступы к Шенкурску, особенно в зимних условиях, казались
непреодолимыми. Интервенты же, засевшие в Шенкурске, страшились не только
суровой зимы и занесенных снегом дорог, но главным образом сильной
оборонительной линии, созданной бригадой Фролова. Они ждали подкрепления,
которое должно было прибыть весной из Америки и Англии.
Штаб фроловской бригады помещался теперь в Красноборске. Отряды же были
разбросаны по обеим сторонам Двины и частью по Ваге.
При этих условиях был особенно необходим постоянный контроль со стороны
командования. В последних числах декабря Фролов направился в одну из
деревень, расположенных неподалеку от селения Петропавловского. Там у него
были назначены встречи с командиром конного отряда горцем Хаджи-Муратом
Дзарахоховым, о котором ему много рассказывали, но которого он еще не знал
лично. Также предстояла встреча с шенкурским партизаном Макиным, опять
перешедшим фронт, на этот раз уже не в одиночку, а с десятком своих людей.
Кроме того, Фролов хотел поговорить с местными крестьянами о предстоящей
мобилизации лошадей.
Дел было много. Комиссар выехал из Красноборска еще ночью, чтобы как
можно раньше попасть на место. Он рассчитывал покончить со всеми делами,
если будет возможно, в одни сутки.
Стояла ясная, морозная погода, снег скрипел под полозьями.
Черное небо, изрешеченное миллионами мелких, как булавочные головки,
звезд, низко нависло над дорогой. Иногда его озаряли зеленовато-желтые
дрожащие вспышки далекого северного сияния. В этих заснеженных лугах и
перелесках нельзя было не почувствовать сурового великолепия северной
природы.
Санный путь по тракту был накатан. Позванивал на дуге колокольчик.
Низенькие мохнатые лошадки были накрыты вместо попон рогожами. Фролов в шубе
поверх шинели полулежал в санях. Морозный воздух иголками впивался в лицо.
Впереди темнели согнувшиеся на облучке фигуры парня-ямщика и матроса
Соколова, после смерти командира бригады перешедшего к военкому. На ямщике
был старый армяк, а на Соколове - бараний тулуп с поднятым воротником и,
несмотря на жестокий мороз, неизменная бескозырка.
Сани ныряли в ухабах. Фролов то и дело погружался в дремоту, но мозг
его бодрствовал. Вспоминались старые боевые друзья, люди, которых сейчас уже
не было рядом. В первые недели после гибели Павлина Фролову казалось, что
командир бригады просто находится в отлучке. Вот-вот он вернется, и Фролов
услышит его, как всегда, торопливые шаги, его веселый, бодрый голос: "Ну,
что, друг? Как дела?"
Размышляя о предстоящих решительных боях, о разгроме интервентов, он
всегда спрашивал себя: "А как бы действовал в этой обстановке Павлин?"
Павлина невозможно было представить себе мертвым. Он постоянно присутствовал
в мыслях военкома и как бы продолжал участвовать в войне рядом с ним.
Мысль о Павлине сменялась воспоминанием об Андрее Латкине.
"Как жалко, что нет с нами Латкина, - думал Фролов. - Андрей, конечно,
тоже рвался бы в бой, тоже негодовал бы на это вынужденное затишье, на этот
переход к позиционной войне и случайным стычкам. Что теперь с Андреем? Убит?
Лишь бы не плен. Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать
свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах у
врага".
Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда,
когда почувствовал, что сани остановились.
Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из
предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были
вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.
- Не только мы, население вас ждет не дождется, - весело заговорил
командир, провожая Фролова в избу.
- Дзарахохов здесь? - спросил комиссар.
- Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же... Еще с вечера здесь...
Вся деревня на него дивуется.
- А Макин тоже прибыл?
- Нет еще, - ответил ротный. - Сегодня должен быть.
Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой
черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой
высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой
отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто
такое, что сразу обращало на себя внимание.
Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного
блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались и в его
взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими,
миндалевидными желто-карими глазами.
Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее
рассказать о себе.
Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил.
Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти
свободно.
Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о
крестьянине-отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и
его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя,
мерзавца-пристава и хитрого муллу.
- Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть... -
с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.
Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился
за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого
принужден был бежать на греческой шх