воей свободной, индивидуальной самодеятельности она возвышается над своею врожденною природою, наполняет свое потенциальное сознание идеальным содержанием. Чтобы осуществиться в действительности, идеал предполагает  в ней универсальные формы и свободный акт, без которого он не может быть усвоен.
     Рассматривая мировой процесс, мы видим, как трудно и медленно зарождалась   человеческая   личность,    как   туго   развивалось   ее самосознание. Несмотря на весь эгоизм человеческой природы, самое понятие личности, личных прав, личной собственности и свободы,- все эти понятия возникают и развиваются на наших глазах. И вместе с их развитием, с развитием личного самосознания пробуждается сознание внутреннего противоречия жизни, противоречия личности и рода, свободы и природы. Это противоречие обусловливает собою не одни разногласия философских школ, но глубокий коренной разлад человеческой жизни. Его корень лежит не в умствованиях философов, а в самой действительности, в   самой   природе   вещей,   ибо   вся действительность представляет нам борьбу этих начал, и в философии мы находим лишь отражение этой борьбы, лишь сознание мирового противоречия. В философии только оно не может быть разрешено, именно потому, что оно есть действительное противоречие, требующее не теоретического, но и практического решения. Простая ссылка на не достигнутый идеал, в котором противоречия от века примирены, в котором осуществлено конкретное единство конечного и бесконечного, свободы и природы, личности и вселенной, -указание такого идеала само по себе еще недостаточно: во-первых, потому что из такого отвлеченно-признанного идеала никогда не возможно вывести  или понять с достаточной полнотою действительного эмпирического порядка   вещей   со   всеми   его   противоположностями;    во-вторых, потому, что осуществление такого идеала все-таки остается задачей, которая   не подлежит     теоретическому     разрешению. Всякое умозрительное решение есть и должно быть только приблизительным, потому что это только предугадываемое, чаемое решение. И всякий раз, как философия забывает эту спекулятивную природу, отвлеченность своего идеала, она либо предполагает его осуществленным в действительности и, закрывая глаза на ее противоречия, сама впадает в них, либо же она ртчаивается в самом идеале, в его вечной действительности и осуществимости.
     Мы говорили уже об этом роковом противоречии, которое с глубокой древности тревожит умы, которое уже Аристотель сознал как безысходную задачу антологии - противоречие между родом и индивидом. В действительности один не может быть без другого; но в то же время и тот и другой претендуют на исключительную действительность, вместе ни тот ни другой не имеют истинной действительности. Индивиды преходящи, один род пребывает; но вне индивидов - это призрачная отвлеченность. Люди умирают, человечество бессмертно: "нет ничего реальнее человечества". И в то же время нет ничего "идеальнее": человечество как существо, как действительный организм не существует вовсе. Оно не составляет не только одного тела, но даже одного солидарного общества. Только отдельные люди суть реальные организмы, но эти "реальные существа" все преходящи и смертны, не обладая пребывающей действительностью.
     Как же примиримо это противоречие? Может ли человечество стать таким же реальным и солидарным организмом, как один человек, может ли оно стать одним бессмертным человеком? И могут ли отдельные индивиды, составляющие человечество, приобрести в нем бессмертие? До тех пор, очевидно, противоречие непримиримо. Очевидно также, что сам по себе человек не может его примирить и если когда-нибудь он искал такого примирения, то не иначе как на практически-религиозной почве, в том или другом церковном, богочеловеческом организме.
Г.П. Федотов
ЕССЕ НОМО. О НЕКОТОРЫХ ГОНИМЫХ
 "ИЗМАХ"t
     
     Каждая эпоха имеет свои лозунги, свои любимые словечки. Борьба идей и стилей, ведущаяся тяжелыми, регулярными армиями ученых, критиков, философов, богословов, заостряется в нескольких крылатых формулах, - употребляемых одними как оружие, другими как знамя. Легкая кавалерия публицистов пользуется почти исключительно этим оружием, которое для широких масс кристаллизует духовное содержание века. Изменчива судьба слов; некоторые из них способны навести на элегическое раздумие не хуже похвальных надписей на гробницах древних, некогда славных, но ныне угасших фамилий. Символы, которые для наших дедов были знаком совершенства, бросаются нами для выражения презрения. Мы убиваем словом, И которое некогда было увенчивающим лавром: так Локи убивает Бальдура веткой омелыu, Давно ли говорили о чувствительности, как о высоком строе души? В следующем поколении таким патентом на культурное благородство служило слово "позитивизм". Можно ли придумать что-нибудь более компрометирующее, чем эти титулы в наши дни? "Идеализм" и "реализм" по очереди, в вечной смене боевого счастья, то поднимаются, то падают на весах культуры.
     Я говорю об этом не от усталости душевной, не для того, чтобы 
вывести из этой неустойчивости оценок урок релятивизма или иронии. Я убежден, что лежащая за поверхностью словесно-литературной борьбы человеческая драма истории полна глубокого смысла, хотя и трудноуловимого. Изучение судьбы слов в которых эпоха выражает себя, дает ключ к ее глубине, невыразимой в слове. Я хотел бы предложить вниманию читателя несколько крылатых словечек нашего времени, чтобы за ними уловить дух "времени" Не только для того, чтобы узнать его, но и для того, чтобы с ним бороться.
     Почему я выбираю не положительные, а отрицательные лозунги
века? Потому, что наше время лучше находит себя в отрицании Я
старых, чем в утверждении новых ценностей. В борьбе со старым
объединяются чуть ли не все; в поисках нового начинается разброд. Конечно, можно было бы найти несколько слов, в которых новое поколение пробует утверждать свой идеал жизни: порядок, единство, собранность, дисциплина, строительство, конструктивность... Но ни одно из них не приобрело священного смысла времени, за которое борются и умирают. Умирают за революцию, за нацию, за Церковь, за вождя. Но все эти идеалы разделяют, а не соединяют. Объединяющие врагов боевые или практические добродетели еще не получили освящающих имен. Зато в общей ненависти к отходящему
веку все различия исчезают.
     История культуры не исчерпывается борьбой; в столкновении противоположностей ткется какая-то новая, общая ткань жизни, покрывающая противников. Между врагами, принадлежащими одному поколению, культурно больше общего, чем между отцами и детьми, живущими в добром согласии. Так, христианские апологеты и воинствующие материалисты XVIII в. стоят на общей почве: на почве рационализма. В век романтизма мятежная, эмоциональная стихийность объединяет католических поэтов с атеистами Байроном и Шелли. Борясь с духом времени, мы уступаем ему. Мы дышим его воздухом. Мы говорим его языком даже тогда, когда его отрицаем. До известной степени это законно и неизбежно. Но за какой-то чертой начинается измена. Есть слова, неотделимые от вещей и идей, которые они символизируют. Отказаться от них - значит предать святыню. Верующий человек не может перестать называть Бога Богом. Абсолют, Субстанция, Разум, Природа - все псевдонимы, в которых пыталось скрыться гонимое религиозное сознание, были не убежищами, а ловушками веры: для многих они стали ее могилой.
     В борьбе между старым и новым мы не можем встать всецело на сторону "родного Содома". Есть вещи, которые должны сгореть в огне катастроф. Но есть и пенаты, которые мы выносим из огня разрушенной Трои, чтобы в долгих скитаниях и битвах найти для них новые храмы на площадях грядущего Рима. Содом или Троя? Между этими двумя восприятиями прошлого мы раскалываемся. Верный ответ, конечно, и Троя, и Содом. Пусть сгорает содомское, но пусть вечно живет Палладиум священной Трои.
     Слова - идолы, иконы ложных или истинных богов. Вглядимся и некоторые из этих кумиров, чтобы решить, стоит ли защищать их или лучше им сгореть в общем пожаре. Ответ на этот вопрос зависит от того, какие - мнимые или истинные - святыни в них воплощаются.
ПСИХОЛОГИЗМ

     Психологизм, как бранная кличка, родился с неокантианством в 90-х годах прошлого столетия. XIX в. обожал психологию. Он пытался, правда, не очень удачно создать и науку под таким названием. Но действительная психология века создавалась писателями-художниками. Они - Стендаль, Флобер, Толстой - сделали огромный шаг вперед в познании человека - шаг за Паскаля, за христианских аскетов и мистиков. Открытия в душевном мире так привлекали их, что заслоняли иногда чисто художественные моменты творчества. Когда хотели похвалить писателя - Достоевского,- говорили: "Какой психолог"! (вместо: "Какой художник"). Как наука психология, еще не выросшая из детских пеленок, пыталась уже вытеснить философию. И здесь-то она наткнулась на первое серьезное сопротивление. Кантианство отвергло ее притязания и объявило психологизмом всякие поползновения психологии-рабыни занять место царицы-философии. Философия праздновала свое воскресение, очнувшись от сонной одури релятивизма. Первой формой ее самоутверждения было признание объективного знания мира. Важен не процесс познания, не то, как человек приходит к открытию бытия и его законов, а само это бытие, хотя и неразрывно связанное с познающим предметом. Психологизм вносит устойчивость, случайность, хаос в царство разумности. Трансцендентализм, противополагаемый ему, отдает должное его познающему разуму, но не личному, случайному разуму, а разуму вообще, неизвестно даже, человеческому ли. Мир Истины не зависит от того, есть ли человеческое сознание, его воспринимающее. Над человеком, который недавно, как Протагор, мнил себя мерой вещей, был поставлен мир идей, кристаллизованный в науке, очень плотный отвердевший мир, который придавил его своей тяжестью, как раньше давила его своим механизмом материя физической природы. Тогда-то и в России, с начала нового века, вошло в моду в философских кругах (и не только кантианских) ругаться психологизмом.
     С   тех   пор   утекло   много   философской   воды,   или   чернил. Кантианство было объявлено "преодоленным". Познание освободилось от оков   научности  и  устремилось к  завоеванию  метафизического мира. Личность была утверждена в своих правах. Но презрение к психологизму осталось. А между тем, казалось бы, с точки зрения  персонализма, личность имеет, по меньшей мере, такое же значение, как объективный мир. Процесс познания - психологический процесс -  может определять ее судьбу. То, как  человек,  эпоха, человечество воспринимают истину, быть может, важнее самой по себе отрешенной истины. Можно идти и дальше и искать места этой истины - мира идей - в подобном человеческому - Божественном сознании. Что же остается тогда от философского презрения к психологии? Но это презрение сплошь и рядом живет и там, где победа над старым позитивизмом досталась Церкви. Христиане не менее философов боятся всякого подозрения в психологической ереси. А между тем им, казалось бы, эта брезгливость к ????v совершенно не пристала.
     Конечно, можно понимать всякий "изм" как некоторое преувеличение, как раковую опухоль на ткани истины. Материализм, историзм, психологизм будут в таком случае, по самой словесной форме, еретичны. Но всякий ли "изм" пейоративен? Национализм, мессианизм, социализм, утверждая себя в своих "измах", этого не думают. Само христианство на всех европейских языках выражается с помощью этого греческого суффикса: christienismus. Борясь против
"изма",   мы  не  всегда  боремся против  злоупотребления,  но часто отрицаем самую идею, заостряемую "измом". 
     Психологизм бесповоротно осужден в своем узком смысле, как узурпация научной психологией не принадлежащего ей места.  Но разве о научной психологии и ее гипертрофии идёт теперь речь? Не  психология, a ???? сама душа человека, только что признанная в своем существовании, становится мишенью полемики. Остановимся на двух сферах борьбы с психологизмом: искусстве и религии. 
     С  наибольшей  прямолинейностью  и даже  грубостью  борьба  с психологизмом в литературе велась в Советской России. Психология в романах   считалась   чем-то   вроде   политического   преступления. Интерес к внутреннему миру человека был объявлен буржуазным. Романы, в которых этот интерес сумел пробиться сквозь цензурные рогатки,    можно    перечесть    по    пальцам.    Если бы  психология приносилась в жертву социально-революционной тенденции, это было объяснимо  политически.  Но  в  Советской  России  процветал и авантюрный роман. Интерес фабулы, в его чисто  внешнем, синематографическом волшебстве,  принимался  суровым  большевизмом как законный отдых борца. Лишь интерес к миру души признавался   разлагающим.   Этой   тенденции   не   объяснить   одной политикой.   Политике   шла   навстречу  новая   литература,   с   ее тенденциями.  Наконец,  насилие  политики само является орудием той идеи, того замысла новой культуры, которая не ограничена в своем проявлении большевизмом,  не представляет последний крик века. В Европе эта тенденция - роман без души - выражается не столь победно... Здесь она    парализуется могучим сопротивлением старого мира, который дает, быть может, накануне умирания, самые прекрасные свои цветы. Во Франции психологический роман, конечно, связан с именем Пруста, открывшим новую глубину человеческой жизни и новые, неиссякаемые темы для психологизирующего искусства. Но Пруст весь, целиком, своими корнями и даже культурными интересами - в XIX в. Его Франция, его человечество - это Франция 90-х годов. Пруст - не зачинатель, а завершитель. 
     Еще позже, как раз в самые последние годы, расцвел психологический роман в Англии. Но Англия в своем развитии чрезвычайно отстала от Европы. Ее интеллигенция переживает сейчас, с одной стороны, эпоху декаданса, с другой - нечто напоминающее русские 60-е годы и Достоевского. Я не хочу сказать, что психологизм в Англии, как и вся ее культура, обречены. Напротив, они могут оказаться источником победоносной и творческой реакции. Но, конечно, не здесь бьется сейчас пульс нового, безумного, само убийственного мира. 
     Живопись освободилась от психологизма так давно, что скоро можно, будет справлять столетний юбилей преодоления в ней человека.   Приблизительно - с   импрессионистов.   Человек - в душевности - это "литература", ужас для художника. Лицо человек и его сапоги трактуются в одном плане. Мы настолько привыкли этому, что даже не удивляемся. Гибель портрета явилась первый результатом преодоления психологизма в живописи.
     Обездушение музыки было более трудной задачей. Но на наших глазах оно осуществляется. С большим опозданием, но уже сделав роковое  открытие,   что  музыка  вовсе  не  служит  для  выражения движений души,  а занята самостоятельной игрой звуковых форм, подобно  красочным   массам   и  линиям   в   живописи.   Стравинсккий показал возможность бездушной музыки.
     Мне не важно сейчас, большие ли завоевания (или опустошения)  сделала борьба с психологией в искусстве. Важно то, что она идет, что она представляет знамение нашего времени и что она убивает человеческое содержание искусства. Поскольку эта борьба отражается в критике, она проходит, конечно, под знаком антипсихологизма.
     Что означает антипсихологизм в религии? Борьбу с переоценкой "переживания",   человеческого   сознания   в   религиозном   акте. В конечном    счете - борьбу   с    личной   субъективной   верой религиозностью...   Позвольте  пояснить  мне  это отношение  одним примером.
     Несколько лет тому назад, на страстной неделе, я встретил Соборе на rue Deru своего знакомого, стоящего в бесконечном  хвосте дожидающихся исповеди. Я спросил его, у какого священника исповедуется. Ответ его поразил меня своею значительностью: " Не знаю. Я не психологизирую таинства исповеди". Если есть таинство, в   котором   главное   место  принадлежит   личному   субъективному моменту, то это, конечно, таинство исповеди. Как возможно покаяние без раскаяния?  И  как возможно раскаяние без самоанализа, психологического расчета с самим собой?   Объективный   момент отпущения   грехов   явно   не   имеет   смысла   без   их   осознания. Обездушить  и  обезличить  все  остальные  таинства - уже  гораздо более легкая задача. Мой знакомый был тогда евразийцемw. Его заявление чрезвычайно характерно для всей религиозной позиции этого  направления.  Но  евразийство  лишь  авангардная  группа, с большей   остротой   и,   пожалуй,   грубостью   выражающая   широко распространенные настроения - виноват, волеустремления, или интенции.
     Победить    психологизм    в    религии - значит,    свести    его    к объективным и социальным элементам. Догмат, обряд, общественный культ,   церковно-канонический  строй - вот  что   утверждается   как противовес психологической религиозности. Не только религиозность, но даже религия начинает становиться подозрительным термином. Слово религия слишком отзывается субъективизмом. Религию нельзя себе   представить   вне   отношения человека   к   Богу.   Современное богословие хочет истолковать ее как отношение Бога к человеку. Вот почему теоцентрическое богословие Барта - самого влиятельного среди протестантских теологов - поднимает гонение не только  на религиозность, но и на религию. Объективный момент, подчеркиваемый   Бартом,   есть   Откровение,- то   Слово   Божие,   которое  для старого   протестантизма    (кальвинизма)    оставалось   едва   ли   не единственным сверхсубьективным содержанием  веры.  Впрочем,  на основе откровения Барт реставрирует и догмат, столь обветшавший в его    конфессиональной    среде.    Догматизм    оживает    во    всех христианских вероисповеданиях параллельно росту церковности (даже протестантской). Влияние Барта в современном мире огромно. Оно распространяется  и  на другие христианские церкви: на англиканство и даже, в некоторой мере, на католичество.
     В православии вместо откровения ударение ставится на литургическую жизнь. В культе дан, бесспорно, самый объективный и социальный элемент религии. В православии он всегда составлял наиболее развитую и совершенную часть традиции. Отсюда почти те возрождение православной церковности направилось по линии культа. Конечно, христианский культ, особенно в его художественном обрамлении, способен пробуждать самые интимные стороны человеческой душевности. Но в дальнейшем мы увидим, как происходит психологическое обезврежение и обездушение культа. Сейчас же обратимся к другому фактору православного возрождения - к монашеству.
     Современное русское монашество обнаруживает некоторые новые черты, не укладывающиеся в традиционный стиль его. Но оно тверже, чем когда-либо, стоит на Добротолюбии, т.е. на аскетизме древней византийской церкви. Из Добротолюбия оно почерпает (гони историю в дверь, она войдет в окно!) как раз ту идею, которая созвучна духу нашего времени: идею борьбы с душевностью. По правде сказать, древняя аскетика боролась больше всего с телом; уже на втором месте - с душой. И тело, и душа должны подчиниться высшему началу в человеческом существе - духу. Трихотомия - тройственное деление человеческого существа - в христианстве идет от   апостола    Павла.    Оно    было   поддержано    трихотомически тенденциями греческой психологии (восторжествовавшими как раз Добротолюбии), но   никогда   не   могло   вытеснить   окончательно двухчленного    деления,    данного    в    Библии    и    Евангелии.    Для синоптиковx  душа есть высшее в человеке: "Какая польза человеку, если он приобретает весь мир, а душе своей повредит?" (Мф.  161 26). Еще для гениального психолога Августина душа, после Бог остается главным интересом познания: "Что я хочу знать? Бога душу? Ничего более" (Solil., 1).
     Но  апостол   Павел   уже  душевность  употребляет   пейоративно  "душевное   тело",    "душевный"   человек - это   не   духовный,    не благодатный,  но  природный,  низший  мир,  подлежащий  одухотворению.  Нельзя себе представлять,- как это часто делают теперь что  дух - это  со