ольцо в  деле и хорошо помнил,  как тот  лихо  рубится  и  один стоит
десятка.
     --  Ладно, будешь походным атаманом, правой рукой. В случае чего так  и
меня заменишь. На каком струга войдешь: на переднем или замыкающем?
     -- Лучше впригляд последним пойду. А ты уж сам давай на переднем.

        "* * *"

     Казачьи струги  отвалили от берега  широким  изломанным  строем,  тесня
соседей,   сталкиваясь   бортами  под  бранные  выкрики  рулевых  кормщиков,
переругивание   гребцов,  поднимавших   здоровущими  веслами   кучу   брызг,
приноравливаясь   к  общему   ходу.   Но   выбравшись  на   середину,   суда
рассредоточились,  заняли  заранее  обусловленное  место,   начали  медленно
набирать  ход,  подгоняемые  мощными  взмахами весел, гнавших  струги против
течения все дальше и дальше от родных станиц.
     Кормщики  приказали  ставить  паруса,  и  слабый речной  ветерок  надул
полотнища, чуть накренив струги, повеселели казаки, радуясь попутному ветру.
     Впереди шел легкий, без груза, ертаульный струг, чтоб упреждать атамана
о встреченном  вдруг противнике, о засаде на берегу. За ним следовал большой
десятивесельный струг Ермака Тимофеевича, который  сидел на передней скамье,
подставив лицо свежему ветерку, и, незаметно для себя улыбаясь, всматривался
в пологие берега, оглядывался на  следующие за ним  казачьи струги  и ощущал
внутри небывалую, едва не выплескивающуюся наружу радость.
     Что-то  подсказывало ему, что уходит он из этих степей  навсегда, и уже
не  скакать  ему  по бескрайним просторам,  не  подкрадываться  к  ногайским
табунам, не  спорить с  горластыми  атаманами о дележе добычи. Прожив  здесь
много лет,  не чувствовал он себя вольным, ни  за что не отвечающим казаком,
которому безразлично, на чьей стороне воевать и к кому на службу наниматься.
Лишь бы  платили да кормили. Казачья вольница  была не  для  его  суровой  и
непреклонной натуры. Привыкший принимать решения единолично и доводить их до
конца, чего бы  это ему ни стоило, он не понимал разноголосого ора казачьего
круга,  расхлябанности и показной лихости разномастных станичников, наглости
малых  атаманчиков,  мнящих себя великими воеводами, а на деле  уходящими от
серьезного  кровавого  боя.  Вольница   хороша   для   человека  заурядного,
привыкшего  жить  в общей массе,  ничем  не  выделяясь и не  проявляя  себя,
подчиняющегося  окрику  старшин  и атаманов. А тот, кто желал бы выделиться,
стать независимым, был обречен на  одиночество и  непонимание,  а  то  и  на
скорую смерть в бою, будучи оставленным без поддержки и прикрытия.
     Казачье атаманство  еще  более раздражало Ермака Тимофеевича, поскольку
каждый из пробившихся  наверх должен был пользоваться силой  своего клана: и
чем громче кричали  они имя своего избранника на кругу, значит,  много  было
выпито накануне, роздано и обещано претендентом  на  роль казачьего  вожака.
Пообещай им кто-то больше -- и они отвернутся от предыдущего избранника, без
смущения  оставят его, вручат атаманскую булаву другому краснобаю,  забыв  о
недавней дружбе и товариществе.
     Послужив в  царском войске,  он еще более  убедился  в  бездарности его
устройства, кичливости и высокомерии главных  воевод,  страхе  перед царским
наказанием,  опалой.  Взявши  вдесятеро  превосходящими силами  какой-нибудь
городок,  крепостицу, они оставляли там малюсенький гарнизон, уходили дальше
или обратно  к  Москве,  докладывали  о  победе, а  через  день городок  или
крепость столь же быстро сдавались противнику, и все начиналось сначала.
     Может, потому  и тянуло Ермака в строгановские вотчины, где он не будет
зависеть ни  от  многоголосого казачьего  круга, ни  от  приказа  воеводы, а
подчинив себе небольшое войско, обратит силу его по собственному усмотрению.
А Строгановы... что могут  сделать ему Строгановы... Пусть  строят, торгуют,
покупают и  продают, владеют землями,  городками.  Они ему не указ.  Ставить
условия будет он.
     В то же время он боялся даже самому себе признаться в многолетней мечте
о возвращении в родные земли и встрече  с тем, кто коварно изгнал его, лишил
всего -- и земли, и любви, и власти. Рано  думать об этом, но и не думать он
не мог. Запах  иртышской  воды,  шум  скользящих  вниз  глинистых  камешков,
осыпающихся  с  крутых,  заросших  полынью и шиповником  береговых  уступов,
непрерывно, каждодневно был с ним, питал своей притягательной силой, помогал
выжить и манил, звал к себе.
     Разве  мог  он  забыть  протоптанную  на  кочковатом  болоте   тропу  к
глухариному  току  с  поблескивающим  на  темно-зеленых изумрудных  полянках
брызгами   брусничных   и  клюквенных  россыпей?  Разве  не   просыпался  он
многократно в  ночи  от услышанного  им  трубного  лосиного  рева? Разве  не
провожал горящим взором шумные птичьи стаи, стремившиеся на сибирские озера?
И разве не ждут его желто-зеленые стволы осин, из чьего рода была его мать?
     Нет, только там, в Сибири, в стране своих  предков он мог обрести покой
и умиротворение, стать самим собой. И не власть нужна ему, которой он сыт по
горло и знает ее пьянящий  вкус,  а требовалось что-то необъяснимое словами,
неподвластное человеческому уму, даваемое свыше один раз и  навсегда. Он был
малой частицей того дальнего  мира  и без  него не  мог  быть  тем, кем стал
сейчас. И тот мир  лесов  и озер,  зыбучих болот, неукротимых рек  при  всей
своей   огромности,   разбросанности,  потеряв   его,   всего   лишь  одного
единственного  человека, стал  уже  иным  миром.  Так, может  быть, птица не
замечает единственного,  оброненного  ей перышка,  но  что-то  меняется в ее
полете, а потеряй она их несколько  -- и  уже не  взлетит с земли, не взмоет
над  вершинами  деревьев  и  поймет, что  обречена,  помечена  черным знаком
близкой смерти.
     Он же потерял все. И лишь  унес с  собой в  памяти  запахи и  шум реки,
крики птиц, краски леса,  вкус  таявшего  на губах  легкого снежка.  Все это
звало его обратно.

        "* * *"

     Когда казачьи струги, наконец, достигли каменистых  берегов Чусовой, то
силы гребцов почти  иссякли.  Уже не раздавались песни, привычно распеваемые
ими во  время  походов,  покрылись коркой белесой соли  рубахи и не помогали
тряпицы,  которыми  обматывались покрытые кровавыми  мозолями ладони. Каждый
взмах  давался  с  трудом, и  гребцы,  причалив к берегу, не  в  силах  были
выбраться  из  стругов, долго  сидели на отполированных  до  блеска скамьях,
отдыхая, а некоторые тут же  засыпали, прислонившись к  невысокому  борту. И
лишь  посидев  так час-другой, выползали, держась  за натруженную  спину, на
берег и, пожевав  сухарей, съев  несколько  ложек  опостылевшей каши, тут же
валились на землю и засыпали беспробудным сном до рассвета.
     Атаманам  приходилось самим  нести  охрану  громко  храпевших и  что-то
бормочущих  в  беспокойном  сне  казаков,  чтоб  потом, днем,  отоспаться на
струге. Никто в открытую  не высказывал  недовольства,  но Ермак  чувствовал
плохо скрываемое  раздражение,  когда драка или бунт  могли вспыхнуть  из-за
пустяка,  а  закончиться большой  кровью. И  здесь, на Чусовой, дал  дневку,
чтобы казаки  отоспались, набрались сил, пришли в себя после  изнурительного
перехода.
     Сам  подобрал троих казаков, выглядевших менее уставшими, и отправил их
в разведку  на  поиски какого-либо  строгановского городка.  Те вернулись  к
вечеру  сияя, как  начищенные  медяки,  сообщив  об  увиденном  ими  с  горы
укрепленном городке.
     -- Если утром затемно выйдем, то к полудню догребемся до него.
     --  Надо  было сейчас  до него  вам  дойти,  упредить  жильцов о  нашем
приходе,  -- проворчал в  ответ Ермак. -- А то нагрянем, как снег на голову,
испужаем людей, чего ж не дошли?
     --  Сил никаких  нет, батька. Да  и  ты отправлял лишь разведать, что к
чему.  Мы как увидели башни на стенах, дымки  вьются... так  и обратно бегом
кинулись.
     Казаки, узнав о  близости  городка,  словно  ожили, запереговаривались,
принялись чистить одежду, прихорашиваться.
     -- А девок там не видно? -- спрашивали у вернувшихся разведчиков.
     --  Полно  девок. На башнях стоят,  платочками машут, казаков  ждут, --
отвечали те со смехом.
     -- Откуда же они знают, что казаки к ним плывут?
     -- Сорока на хвосте принесла, откуда ж еще...
     Утром вышли  пораньше, и если  бы  не  подводные камни,  из-за  которых
несколько  стругов  пришлось  разгружать,  стаскивать  с  мели,  то,  верно,
добрались до городка к полудню.  Но солнышко уже садилось за острые  макушки
елей,  когда,  наконец,  они  увидели стоявший на  высоком  скалистом берегу
городок, окрашенный  закатом  в  теплые, ласковые золотистые тона. Застывшая
каплями на рубленных стенах смола поблескивала, как драгоценные камни, делая
все вокруг сказочным, неземным.
     Ермак признал тот самый городок, из которого уходил с соляным обозом на
Москву  много  лет назад,  и сердце бешено застучало в  груди, осекся голос,
дымка набежала на глаза.
     Заметили струги  и со  смотровых  вышек городка, ударили в колокол.  На
стенах  замелькали  мохнатые  шапки охранников, в  бойницы просунулись  дула
пищалей,  потянуло  дымком  распаленного костерка.  Видать,  их и впрямь  не
ждали,  и  Ермак   велел   поднять   повыше  хоругви  с  изображением  Спаса
Нерукотворного,   Дмитрия  Солунского,  Михаила  Архангела,   что  постоянно
сопровождали в походах казачью рать.
     Но городок настороженно молчал, никто не спешил выйти на берег.
     --  Табань весла, -- крикнул Ермак на соседний струг и  оттуда передали
его команду дальше. -- К берегу не подходить, держаться середины.
     Гребцы атаманского струга осторожно подгребли к берегу и Ермак, оправив
на голове шапку, перекрестясь, ступил на выступающий из воды плоский камень,
перепрыгнул на другой и по узкой тропинке стал карабкаться вверх. Наконец он
взобрался на вершину берегового уступа  и, пройдя несколько шагов в  сторону
караульной вышки, набрав в грудь побольше воздуха, выкрикнул:
     -- Здравы будем! Как живется-служится? Воротники?
     Он  отчетливо  видел,  как две пищали гранеными  дулами перемещались за
ним,  следя  за каждым  сделанным  шагом,  а  еще  три  неподвижно  застыли,
отслеживая  сидевших  в струге  казаков. И  хоть  на нем  был  надет царский
панцирь, он знал и то, что не спасет он от пищальной пули, вздумай кто-то из
стрельцов  пальнуть   сейчас  по  нему.  Поэтому,   когда   сверху  раздался
насмешливый басовитый, чуть окающий  голос, стало  спокойнее  и он незаметно
отер вспотевшие от напряжения ладони.
     --  Чай,  заблудились  малость?  Как  вас  к нам занесло? Сроду  такого
воинства не видели, -- спрашивал плохо различимый под тенью кровли стрелец.
     --  А чего нам блудить, до вас мы. Господа Строгановы на  службу звали.
Вот мы и туточки...
     -- Неужто к нам? Все? Да куда  ж мы селить вас станем? -- спрашивал все
тот же окающий голос.
     -- То сами решайте... Сперва гостей звали, приглашали,  а как  гость на
порог, то хозяин дверь перед носом захлопывает. Негоже так, ой, негоже...
     Заскрипели  ворота  и  от туда  показался  бородатый  воин  в  зеленом,
перехваченном толстым кушаком кафтане с саблей  на боку. Следом за ним вышли
два стрельца с пищалями в руках и тлеющими фитилями. Ермак понял, что к нему
направляется сам воевода городка или, как их еще называли, осадчий крепости,
и сделал несколько шагов в его сторону.
     --  Казаки  что ль пожаловали?  --  спросил  тот,  протягивая  руку для
приветствия.  --  Говорили мне,  будто поджидают вас,  да  не думал, что так
скоро пожалуете...
     -- Тебя не Герасимом ли звать? -- вглядевшись в лицо подошедшего к нему
человека, спросил Ермак.
     --  Точно--Герасим...  --  растерянно  ответил  он   и   тоже  принялся
разглядывать Ермака, силясь припомнить что-то ускользающее и давнее.
     -- Да  не тужься, не отгадаешь, --  засмеялся тот,  --  память коротка.
Помнишь,  как  на варницы вогульцы напали? Как  выбирались  оттудова? Насона
Рябухина помнишь? Грибана? Воеводу Третьяка  Федорова? А  брат твой, кажись,
Богдан, да?
     --  Точно, -- согласился Герасим. -- Только он теперь в другом  городке
служит.  А Насон  и Грибан живы-здоровы, тут  в  городке проживают.  Правда,
Третьяка Федорова  несколько  годков как схоронили... -- потом  хлопнул себя
ладонью по лбу и  вскрикнул, -- Василий! -- и  широко  обхватил  его за шею,
притянул к себе.
     -- Признал-таки, башка твоя пустая. А я уж думал, забыл...
     --  Где  ж тебя  признаешь... Вон каков стал.  Так тебя  что ли Ермаком
кличут?
     -- Меня, меня, угадал, наконец.
     -- А  то все  кругом  гуторят,  мол, придет Ермак с  казаками своими  и
повоюет всех. Кто ж знал, что ты и есть Ермак.
     -- Крепко теснят вогульцы?
     -- Ой, крепко. Года два тихо было, а  нынче полезли. В  плен нескольких
наших  утянули,  так  грозят, мол,  хан  Кучум сам  скоро заявится,  пожгет,
потопит  в  реке,  повешает.  Мы уж  день  и  ночь  караулим,  ждем  гостей.
Старший-то Строганов помер давно, а потом и сын его старший Яков, а следом и
Григорий преставились. Остались Семен Аникитич, два племянника его Максим да
Никита. Они и управляются теперь.
     -- Где они сейчас? В городке никого нет?
     -- К вечеру Максима Яковлевича поджидаем, должен быть.
     -- Ладно, я пока своим выгружаться велю, готовь, где разместить.

        "* * *"

     Наконец, казачьи струги причалили  к берегу, начали разгрузку, торопясь
закончить все дотемна. Ермак, собрав атаманов-есаулов, направился в городок,
ворота  которого  были  теперь  гостеприимно  распахнуты,  и  часть  жителей
высыпала на берег издали  наблюдая за  прибывшим воинством.  Проходя  сквозь
расступившуюся толпу, он  слышал  голоса женщин,  перекидывающихся меж собой
словами:
     -- Ух, орлы какие!
     -- При саблях... при пищалях...
     -- Где ж они ране были, когда нас вогульцы жгли-грабили, сильничали.
     Герасим  встретил  Ермака у  воеводской  избы  и  тут же снарядил  двух
мальчишек, чтоб провели казаков по домам, определили на постой.
     -- Я так  думаю,  что  пока у  нас всем  скопом  будете,  а  там Максим
Яковлевич с  Семеном Аникитичем  решат, кого куда  направить.  Мы  уж знаем,
откуда сибирцев в первую очередь ждать. Туда и надо вам вставать.
     Богдан Брязга тут же заворчал себе под нос:
     -- Не дали и роздыху никакого,  как сразу айда, воюй. Мы двужильные что
ли? А, атаман?
     -- Передохнешь еще, не гундось. А то  подумают, будто мы сюда заявились
жирок нагуливать, бока пролеживать.
     -- Как с кормежкой? -- поинтересовался Никита Пан.
     -- У нас припасы все закончились, чего попало жрем.
     -- Накормим, накормим, -- успокаивал его Герасим.
     -- Вот Максим Яковлевич прибудет и распорядится.
     В  избах  удалось  разместить  лишь  полторы  сотни  казаков. Остальным
пришлось ночевать опять на берегу, укрывшись армяками и холстинами.
     Уже в темноте  послышался стук копыт по бревнам мостовой на центральной
улочке, и в воеводскую избу вбежал Максим Строганов, остановившись посредине
горницы,  принялся разглядывать казачьих атаманов, поджидавших  его на лавке
возле стены. Они в свою очередь внимательно вглядывались в него, кому должны
будут  служить, рисковать  своей  жизнью, кто  будет выдавать  им  оплату  и
пропитание.
     Максим Строганов был  высок  ростом, подвижен,  с рыжеватыми кудрями на
голове,   небольшим,   чуть  вздернутым  носом   и  плотно  сжатыми  губами.
Решительность и твердость взгляда говорили о  том, что он рано узнал власть,
имел  во  всем свое мнение, привык приказывать и не терпел ослушания. Темные
глаза  его то  вспыхивали, то  равнодушно  угасали,  когда  он  рассматривал
атаманов, сидевших по лавкам вдоль стены.
     -- А мы  уж  и ждать вас перестали,  -- сказал он  наконец. --  Вовремя
подоспели, ох, вовремя. Со дня  на день ждем гостей дорогих из леса. Те, что
раньше  приходили  проведывать, грозились; будто  бы большими силами ближе к
осени навалятся.
     -- Атаман-то служил ранее у деда вашего, -- подал голос Герасим.
     -- Да?  --  резко  повернулся  к  Ермаку  Максим.  -- Значит, воевал  с
сибирцами?
     -- Приходилось, -- кивнул тот. -- Повадки ихние знаю.
     -- То хорошо... Другие есть, кто воевал с ними?
     -- Не-е-е, -- с ленцой в голосе ответил  за всех Иван Кольцо. -- Да все
они, что крымцы, что ногаи,  что татары или  там черемисы,  одинаково воюют.
Десять  на одного  навалятся --  и  готово, одолели. Вот немцы с ляхами,  со
свеями, те иначе в бою держатся. А эти что... Тьфу!
     --  Поглядим,  поглядим,  --  окинул взглядом  его Строганов. --  Отец,
покойничек, у меня все говаривал:  не хвались на  рать едучи. Завтра  дядька
мой  Семен  подъехать  должен  -- и  расставим вас по разным  городкам, чтоб
никому обидно не было. А пока отдыхайте, силы копите...
     -- Припасов нет, боярин, --  хмыкнул  Никита Пан. --  Хоть  сапоги вари
заместо каши.
     -- Мясо  из ледника,  муку,  соль прикажу выдать. А сготовить, поди,  и
сами сможете?
     --  То  добре,  -- повеселели  казаки. -- Надобно  и  об  оплате  сразу
поговорить, чтоб потом не возвращаться.
     -- То завтра, --  отмахнулся Максим, -- не станем в одну кучу все  дела
валить. Поглядим еще, каковы вы в деле будете.
     -- Чего глядеть, -- заворчал Богдан Брязга, -- не девки. Лучше нас тебе
воинов все одно не сыскать. Казаки наши все как один ратному делу обучены.
     -- Завтра, завтра, -- и Максим прошел, не прощаясь, на другую половину.
     На  следующий  день дождались  Семена Аникитича,  который  встретился с
Ермаком как со  старым  знакомым. Опять собрали атаманов,  долго рядились  о
плате,  о  кормежке, об оружейном припасе, кто  в какой  городок направится.
Закончили опять далеко за полночь, но зато подписали  договорные бумаги, где
поставили свои подписи каждый из атаманов и сами Строгановы. И уже на третий
день рано утром, разбившись на отряды,  погрузив на подводы оружие, выданные
им припасы, казаки пешком отправились за провожатыми по разным городкам.
     Ермак же остался у Максима Яковлевича, обусловившись, что каждую неделю
будет наезжать в городки, интересоваться службой  и содержанием. Обговорили,
как в случае нападения  сибирцев будут  слать  к  нему гонцов,  чтоб  другие
отряды могли прийти на подмогу, напасть на тех с тыла, перекрыть дороги.
     Когда Герасим, проводив казаков, взобрался на дозорную вышку к  Ермаку,
откуда он  наблюдал  за уходящими в  глубь  леса  отрядами,  то тот,  тяжело
вздохнув, спросил:
     -- Как думаешь, лиха они не наделают?
     -- Казачки твои? Кто их знает... Коль вогульцы  да татары навалятся, не
до того будет. А от безделья  и бык начинает землю рыть. Ничего, воеводы  их
займут делом, работы много...
     На другой  день  Ермака разыскали  Насон  Рябухин  с Грибаном Ивановым.
Насон  стал еще  более тощ и постоянно покашливал, держась  за грудь. Грибан
же, наоборот, словно врос в землю, погрузнел, стал совсем седым. Оба они, не
скрывая восхищения, глядели на Ермака, как на некоего сказочного богатыря, о
котором распевали песни древние  старцы,  странствующие из села  в  село, из
города в город.
     --  А  мы уж понаслышаны о  тебе.  Кругом только и говорят: "Вот придет
Ермак  с  казаками  и разгонит татар  да  вогульцев, прижмет им  хвосты", --
степенно оглаживая сивую, вьющуюся кольцами бороду, сообщил Грибан Иванов.
     --  Уж  он  им накрутит  хвоста.  Знамо  дело...  --  поддакивал  Насон
Рябузоан, хихикая и выставляя редкие желтые зубы.
     -- Кто ж такие россказни про меня сказывает? -- смутился Ермак.
     -- Люди и сказывают. А мы и не ведали, что Ермак и есть Василий, Аленин
постоялец.  Так мы  тебя тут  частенько вспоминаем.  Помнишь,  как  Тугарина
отловил?
     --  А как  муравьев в штаны  ему  напустил? Помнишь? Ермак зарделся  от
давних воспоминаний и, чтоб перевести разговор, поинтересовался:
     -- Вы-