Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
ии, то сохранил непринужденную искренность, столь характерную для людей
военных профессий. Помимо этого, он был человеком духовного звания. Правда,
в глазах Джини он был идолопоклонник, окруженный неверными и обреченный на
ношение ризы, он вел службу по английскому молитвеннику и, прежде чем
произнести проповедь, записывал ее слово в слово; он значительно уступал
Боанерджесу Стормхэвену по силе своих легких и по сути излагаемых им
доктрин, - и тем не менее Джини казалось, что он отличался самым выгодным
образом от прелата Килступа и прочих папистских богословов, известных
когда-то ее отцу, которые, облачившись в свои церковные одежды и напившись
допьяна, натравливали драгунов на странствующих камеронцев. В доме
чувствовалось какое-то волнение, но так как Джини полагала, что о ней все
же не забыли, она решила не покидать комнату, где ее оставили, пока
кто-нибудь не придет за ней.
Первая вошедшая в библиотеку особа оказалась, к великой радости Джини,
одного с ней пола: это была пожилая, добродушного вида женщина, очевидно -
экономка. Джини в нескольких словах объяснила ей свое положение и попросила
помощи.
Чувство собственного достоинства не позволяло экономке проявить
излишнее участие к женщине сомнительной, в ее глазах, репутации, которая
искала правосудия в доме ректора; но она была вежлива, хоть и сдержанна.
- С нашим молодым господином, - сказала она, - произошел несчастный
случай. Он упал с лошади, и после этого с ним часто бывают обмороки. Как
раз сейчас ему стало очень плохо, и поэтому его преподобие не может пока
прийти к тебе. Но не беспокойся: как только он освободится, он примет все
необходимые и справедливые меры по твоему делу. - После этого она
предложила Джини провести ее в комнату, где той следовало оставаться, пока
ректор освободится.
Воспользовавшись представившимся случаем, Джини спросила, где она
может умыться и переодеться.
Экономка, считавшая чистоплотность и любовь к порядку самыми
похвальными человеческими качествами, с радостью согласилась удовлетворить
столь разумное желание; и когда Джини, переодевшись в чистое платье,
которое она достала из своего узла, появилась вновь перед почтенной дамой,
перемена в ее наружности была столь велика, что та едва узнала в этой
опрятной, скромной маленькой шотландочке растрепанную и перепачканную
путешественницу, весь вид которой говорил об учиненном над нею насилии.
Приятно удивленная такой переменой в наружности Джини, миссис Далтон
отважилась пригласить ее к обеду; благовоспитанность, с которой Джини вела
себя за столом, произвела на экономку столь же благоприятное впечатление.
- Ты ведь умеешь читать эту книгу, не так ли? - спросила после обеда
почтенная дама, положив руку на большую Библию.
- Разумеется, мадам, - ответила Джини, удивленная таким вопросом. -
Как мы ни нуждались раньше, но это было первое, чему научил меня мой отец.
- Тем лучше для него, девушка. А то у нас тут всего вдоволь - и дичи и
пудингов, - но они не согласятся попоститься и трех часов, даже ради того,
чтобы их неучи дети прочитали всю Библию из конца в конец. Возьми эту
книгу, милая, и почитай немного вслух, потому что мои глаза слабы стали.
Это единственная книга, в которой никогда не встретишь ничего дурного.
Джини едва не поддалась искушению прочитать ей притчу о добром
самаритянине, но совесть подсказала ей, что это означало бы использовать
Священное писание не для просвещения своего ума, а для воздействия его на
окружающих в своих личных, корыстных целях; и, следуя этому безупречному
чувству долга, она выбрала главу о пророке Исайе, которую прочитала,
несмотря на северное произношение, с таким благоговейным вдохновением, что
миссис Далтон слушала с неослабевающим интересом.
- Ах, - сказала она, - если бы все шотландские женщины были такие, как
ты! Но нам доводилось встречаться только с такими твоими землячками,
которые были сущими дьяволицами - одна хуже другой. Если тебе известна
какая-нибудь опрятная девушка вроде тебя, которая ищет работу и может
представить хорошую рекомендацию и которая не станет бегать на гулянки и
ярмарки и весь день ходить в чулках и башмаках, - что ж, думаю, что для нее
нашлось бы место в ректорском доме. Нет ли у тебя, девушка, кузины или
сестры, которую такое предложение устроило бы?
Эти слова задели больное место Джини, но появление слуги, которого она
видела раньше, избавило ее от тяжелой необходимости отвечать.
- Хозяин хочет видеть молодую женщину из Шотландии, - сказал Томас.
- Ступай поскорее к его преподобию, моя милая, и расскажи ему всю твою
историю. Его преподобие добрый человек, - сказала миссис Далтон. - Я заложу
страничку, где мы остановились, и приготовлю к твоему приходу чашку чая с
такой лепешкой, какую вряд ли умеют испечь в Шотландии.
- Хозяин ждет молодую женщину, - нетерпеливо вмешался Томас.
- Ну-ну, мистер невежа, не вмешивайся не в свое дело. И сколько раз я
тебе наказывала называть мистера Стонтона его преподобием, потому что он
уважаемый всеми священник, а не хозяином, как ты всегда это делаешь, словно
он какой-то жалкий сквайр.
Так как Джини была уже у двери, готовая следовать за Томасом, лакей
ничего не ответил, пока они не вышли в коридор; здесь он пробормотал:
- Уж больно много хозяев в этом доме! А ежели потакать во всем миссис
Далтон, то еще, пожалуй, и хозяйка прибавится.
Пройдя с Джини по переходам, еще более запутанным, чем те, по которым
она шла раньше, Томас привел ее в полутемную комнату, так как большая часть
ставен была прикрыта; здесь стояла кровать под чуть спущенным пологом.
- Я привел молодую женщину, сэр, - сказал Томас.
- Очень хорошо, - ответил с постели чей-то голос, явно не
принадлежавший его преподобию, - придешь сюда по звонку, а пока выйди из
комнаты.
- Тут какая-то ошибка, - сказала Джини, удивленная тем, что оказалась
в комнате больного. - Слуга сказал мне, что священник...
- Не беспокойся, - проговорил больной, - тут нет никакой ошибки. Я
знаю больше о твоих делах, чем мой отец, и могу поэтому скорее разобраться
в них. Выйди из комнаты, Том. - Слуга повиновался. - Мы не должны терять
время, - продолжал больной, - у нас его очень мало. Открой ставни у этого
окна.
Джини выполнила его указания, и, когда он сдвинул в сторону полог,
свет упал на бледное лицо и забинтованную голову больного, одетого в халат
и лежавшего с измученным видом на кровати.
- Посмотри на меня, Джини Динс, - сказал он, - помнишь ли ты меня?
- Нет, сэр, - ответила крайне удивленная Джини, - я никогда не была
раньше в этой стране.
- Но я мог быть в твоей. Подумай, вспомни. Мне бы так не хотелось
самому назвать имя, которое может вызвать в тебе лишь вполне заслуженные
мною отвращение и негодование. Подумай, вспомни.
Ужасное воспоминание пронеслось в голове Джини при звуках его голоса,
а последующие слова больного превратили это воспоминание в уверенность.
- Только спокойно! Вспомни Мусхетов кэрн и лунную ночь!
Заломив руки и задыхаясь от охватившего ее горького чувства, Джини
опустилась в кресло.
- Да, вот я лежу, - продолжал больной, - словно раздавленная змея,
корчась от нетерпения и собственного бессилия, лежу здесь, тогда как я
должен быть в Эдинбурге, пытаясь спасти ту, чья жизнь дороже мне моей
собственной. Что с твоей сестрой? В каком она состоянии? Теперь она уже,
наверно, осуждена на смерть, я знаю это! И подумать только, что лошадь,
благополучно пронесшая меня через все мои глупые и бесчестные проделки,
пала подо мной именно тогда, когда я впервые за много лет мчался на доброе
и полезное дело. Но мне следует обуздать себя, я слишком слаб, чтобы
справиться с таким волнением, а мне еще столько надо сказать. Налей мне
немного того укрепляющего лекарства, что стоит на столе. Отчего ты так
дрожишь? Впрочем, у тебя есть основания для этого. Оставь лекарство, я
обойдусь и без него.
Но Джини, как ни сильно было ее отвращение, приблизилась к нему с
чашкой, в которую она налила лекарство, и, не удержавшись, сказала:
- Есть укрепляющее лекарство и для души, сэр, если только
безнравственность найдет в себе силы отвернуться от порока и обратиться к
исцелителю душ.
- Молчи! - сурово сказал он. - И все же я благодарен тебе. Но скажи
мне, и как можно быстрее, что ты делаешь в этой стране? Помни, что хотя я
причинил твоей сестре величайшее зло, я буду служить ей до последней капли
моей крови, и ради нее я готов служить тебе. И никто в этом деле не сможет
служить тебе лучше меня, потому что мне известны все обстоятельства.
Поэтому говори без боязни.
- Я не боюсь, сэр, - ответила Джини, собравшись с духом. - Я уповаю на
Бога, и, если ему будет угодно освободить мою сестру, о чем я только и
мечтаю, мне безразлично, через чье посредство это будет сделано. Но, сэр,
вы должны знать, что я не прибегну к вашему совету до тех пор, пока не буду
уверена, что он не связан с нарушением закона, который я никогда не
соглашусь преступить.
- Черт бы побрал эту пуританку! - воскликнул Джордж Стонтон (отныне мы
будем называть его этим именем). - Прошу прощения; но я вспыльчив от
природы, а ты доводишь меня просто до исступления! Ну какой вред в том, что
ты расскажешь мне о положении, в котором находится твоя сестра, и о твоих
собственных планах ее спасения? Ты еще успеешь отказаться от моих советов,
если они покажутся тебе неподходящими. Я разговариваю с тобой спокойно,
хоть это и претит моей натуре, но не искушай моего терпения, ибо тогда я не
смогу помочь Эффи.
В манерах и словах этого несчастного молодого человека чувствовались
едва сдерживаемые нетерпение и порывистость, подтачивавшие его собственные
силы, подобно тому как стремительность необузданного коня переходит в
усталость от непрерывного закусывания удил. После минутного размышления
Джини пришла к выводу, что обязана как ради сестры, так и ради себя
ознакомить его с роковыми последствиями совершенного им преступления и что
она не имеет права отвергать те его советы, которые, будучи разумны и
законны, смогли бы принести пользу. Поэтому она рассказала ему так кратко,
как могла, о суде над Эффи, о вынесенном ей приговоре и о собственном
путешествии вплоть до ее прибытия в Нью-арк. Рассказ Джини поверг его,
видимо, в отчаяние, но он всячески старался подавить страшное волнение,
которое, прорвавшись наружу в словах или жестах, могло бы остановить
рассказчицу; растянувшись на постели, подобно мексиканскому монарху на ложе
из раскаленных углей, он выдавал свои страдания лишь дрожью тела и
судорожным подергиванием щек. Многое из того, что рассказала Джини, он
выслушал, подавляя стоны, словно несчастья, о которых она говорила, лишь
подтверждали страшную правдоподобность его собственных предположений; но
когда она стала рассказывать об обстоятельствах, прервавших ее путешествие,
эти симптомы раскаяния уступили место крайнему удивлению и глубокому
вниманию. Он подробно расспросил Джини о наружности двух мужчин и о
разговоре между высоким грабителем и старухой, который она подслушала.
Когда Джини упомянула о ссылке старухи на своего молочного сына, он
прервал ее:
- Это совершенно верно, и этот источник, откуда я черпал питание в
младенческом возрасте, и заразил меня, должно быть, той пагубной и роковой
склонностью к пороку, которая была совершенно несвойственна нашей семье. Но
продолжай.
Джини лишь слегка коснулась той части своего путешествия, которую она
проделала вместе с Мэдж, так как не хотела предавать огласке откровения
последней, являвшиеся, быть может, лишь плодом безумного воображения, и
рассказ ее был на этом закончен.
Молодой Стонтон некоторое время лежал молча, погруженный в глубокое
размышление; когда он наконец заговорил, голос его звучал гораздо
спокойнее, чем до сих пор:
- Ты разумная и хорошая девушка, Джини Динс, и я расскажу тебе о своей
жизни больше, чем рассказывал кому-либо другому. Да разве это была жизнь?
Не жизнь, а сплетение глупостей, преступлений и несчастий. Но запомни: я
требую доверия за доверие; это значит, что в этом страшном деле ты
полностью подчинишься моему совету и указанию. Только тогда я стану
говорить.
- Я сделаю все, что обязана сделать сестра, дочь и христианка, -
ответила Джини, - но не рассказывайте мне о ваших тайнах: не годится, если
я последую вашим указаниям или стану поступать согласно вашей вере, которая
приводит к заблуждениям.
- Жалкая глупышка! - воскликнул молодой человек. - Посмотри на меня:
на голове нет рогов, на ногах нет копыт, а на пальцах нет когтей. Как ты
видишь, я вовсе не дьявол, а кроме него, кому еще может прийти в голову
разрушать твои верования, которыми ты утешаешь или дурачишь себя? Выслушай
меня терпеливо, и когда ты узнаешь, в чем заключается мой совет, ты
поймешь, что можешь вознестись с ним хоть на седьмое небо и подъем не
станет от этого тяжелей ни на йоту.
Постараемся передать в виде связного рассказа, рискуя, правда,
утяжелить его и лишить дословности (обычные последствия разъяснений), те
сведения, которые больной излагал то слишком подробно, то, поддавшись
волнению, чересчур отрывисто. Кое-что он прочитал по рукописи, которую
составил, очевидно, для того, чтобы родственники прочитали ее после его
смерти.
- Итак, вкратце: эта отвратительная фурия, эта Маргарет Мардоксон,
была женой любимого слуги моего отца - она-то и стала моей кормилицей. Муж
ее умер, она жила неподалеку отсюда; у нее была дочь - красивая, но
пустоватая девушка; мать старалась выдать ее замуж за богатого и уродливого
старика из здешних мест; девушка часто встречалась со мной; мы хорошо знали
друг друга, так как были знакомы с детства, и я... одним словом, я поступил
с ней подло, - это не было так ужасно, как с твоей сестрой, но тоже
достаточно мерзко; ее легкомыслие должно было бы послужить ей защитой.
Вскоре после этого меня услали за границу; следует отдать должное моему
отцу: если я и стал демоном, то не по его вине, - он всячески старался меня
исправить. Когда я вернулся, то узнал, что мать и дочь опозорили себя
окончательно и были изгнаны из этой страны. Обнаружилось, что в их
бесчестии и бедствии повинен немало и я; мой отец обрушился на меня с
гневными словами - мы поссорились. Я покинул родной дом и стал вести
беспорядочную, разгульную жизнь, решив навсегда порвать с отцом и не
возвращаться в отчий дом.
А теперь мы подходим к нашей истории. Джини, я отдаю тебе в руки не
только мою жизнь, которую, Богу известно, не стоит спасать, но и
благополучие уважаемого, пожилого человека и честь родовитой семьи. Моя
любовь к низкому обществу, как обычно называют погубившие меня свойства
характера, была, мне кажется, не совсем обычного свойства, и если бы не
развращающее влияние порока, которому я предался так рано, я мог бы найти
себе гораздо лучшее применение. Мне доставляли удовольствие не дикий
разгул, низкий интеллект и безудержная свобода тех, с кем я был связан, а
дух приключений, хладнокровие в минуты опасности и быстрая
сообразительность, проявляемые ими в их разбойных налетах на таможенные
учреждения или в других подобных проделках. Хорошо ли ты рассмотрела нашу
усадьбу? Не правда ли, это прелестный и милый уголок?
Джини, встревоженная этой внезапной переменой темы, ответила
утвердительно.
- Так вот! Я хотел бы, чтобы весь этот участок с его церковными
землями и доходами провалился в преисподнюю, и как можно глубже! Если бы не
этот проклятый приход, мне бы разрешили следовать моему призванию: я стал
бы военным, а та храбрость и находчивость, которые я проявлял среди
контрабандистов и браконьеров, обеспечили бы мне почетное звание в моем
кругу. Почему я не поехал за границу, когда оставил этот дом! Почему я
вообще его оставил! Почему... Но я дошел в моем рассказе до того момента,
когда смотреть назад - безумие, а вперед - несчастье.
Он сделал паузу и продолжал более спокойным тоном:
- Случайности бродячей жизни привели меня, к сожалению, в Шотландию,
где я запутался в еще более преступных и постыдных делах, чем те, в которых
принимал участие до тех пор. Там я познакомился с Уилсоном, человеком
незаурядным для своего общественного положения: он отличался спокойствием,
выдержкой, решительностью, хладнокровием, обладал большой физической силой
и грубоватым красноречием, которое возвышало его над товарищами. До сих пор
я был, как говорится,
Беспутный и отчаянный, но все ж
И добрых чувств проглядывали искры.
Но, к несчастью для него и для меня и невзирая на разницу в нашем
положении и образовании, я всецело поддался необычному и неотразимому для
меня влиянию этого человека, объясняющемуся, по-моему, лишь тем, что
невозмутимая решительность его натуры была гораздо сильнее моей изменчивой
порывистости. Я считал своим долгом следовать за ним везде; бесстрашие и
ловкость, проявляемые им на этом поприще, были поистине удивительны.
В то время как я принимал участие в отчаянных приключениях,
прикрываясь таким необыкновенным и опасным покровителем, я познакомился с
твоей несчастной сестрой: это произошло на одной из гулянок местной
молодежи, которые она посещала украдкой, и ее падение явилось прологом к
трагическим событиям, в которых я оказался замешан. Но вот что я хочу
сказать: злодеяние это не было совершено умышленно, и я твердо решил
искупить свою вину перед ней женитьбой, как только смогу выпутаться из
ужасной жизни, которую вел, и вновь обнять того, кто был мне несравненно
ближе по происхождению. Меня преследовали несбыточные мечты: увезти ее с
собой, подготовив к мысли о жизни в бедном пристанище, и неожиданно
поразить богатством и знатностью, о которых она и не помышляла. Я попросил
одного из моих верных друзей возобновить переговоры с отцом, которые время
от времени происходили между нами. Наконец, когда я уже не сомневался в
получении прощения от отца, он узнал откуда-то о моих бесчестных поступках,
обрисованных ему в таких преувеличенно мрачных красках, в каких, Богу
известно, и не было никакой необходимости. Он прислал мне письмо с деньгами
- не знаю, как он узнал мой адрес, - в котором уведомлял меня, что отныне
отказывается от меня навсегда. Я был в отчаянии. Мной овладело неистовство:
я без колебаний принял участие в предложенном Уилсоном опасном
грабительском налете, в котором мы потерпели неудачу, - сознательно
поддавшись его внушению считать ограбление таможенного чиновника в Файфе
почетным и справедливым делом. До сих пор я придерживался определенной
тактики в своей преступной деятельности и считал личную собственность
неприкосновенной, но теперь я испытывал дикое наслаждение оттого, что
скатывался все ниже и ниже.
Награбленная добыча меня не интересовала: она доставалась моим
товарищам, я же искал