но смерть сама не приходила, он
мог бы найти ее лишь в битве, однако и тут получалось так, что у странного
этого князя Юрия вряд ли можно дождаться битвы.
     Вырвикишке помог  Изяслав,  перейдя Трубеж и  приблизив свои  полки к
полкам Долгорукого.  Казалось -  вот и  начнется настоящее,  ради чего они
пришли сюда из  далекого края,  шли  много месяцев,  выстаивали,  собирали
силу,  мокли под  дождями,  жарились под  солнцем,  доедали последние свои
запасы,  взятые еще из Суздаля,  шли сильные тем диким восторгом,  который
охватывает люд,  собранный вместе.  Но битвы не было. Долгорукий сдерживал
свои  полки,  Изяслав же  при  всей  своей  наглой  запальчивости тоже  не
отваживался напасть первым.
     И  вот тогда Вырвикишка на  глазах у  всех вырвался из  рядов дружины
Юрия верхом на своем вороном коне,  сам черный, как и его конь, и вельми с
виду  грозный;   он  выскочил  внезапно,  вылетел  вперед,  сбив  с  толку
дружинников, рядом с которыми смирно и терпеливо стоял столько дней, и изо
всех сил погнал коня прямо на дружину Изяслава.
     Ясное дело,  всякое могло случиться с человеком от долгого стояния на
солнце:  мог просто ошалеть,  могло опротиветь ему все на свете,  а может,
неожиданно  для  самого  себя  вознамерился перекинуться к  врагу.  Однако
последнее предположение сразу  отпало,  потому что  Вырвикишка,  проскакав
малость,  достал из  ножен меч и  неистово замахал им над головой,  словно
хотел своим оружием напугать киевскую дружину или же,  быть может, вызывал
охотника сойтись на  поединок,  как  это  заведено было среди богатырского
воинства.
     Как  бы  там  ни  было,  этот  бестолковый дружинник разбивал  мирные
намерения Юрия, поэтому Долгорукий немедля крикнул своим воинам:
     - Вернуть болвана!
     За  Вырвикишкой,  откровенно  посмеиваясь,  бросились  его  товарищи,
стража  Изяслава всполошилась,  крикнула "Рать!",  в  киевском стане  ряды
дрогнули,  сломались,  полки двинулись вперед,  и в печальном свисте стрел
несчастный  Вырвикишка легко  нашел  то,  чего  искал  и  жаждал  вот  уже
длительное время: вечный покой.
     Долгорукому тоже  пришлось выводить свои полки супротив Изяслава,  но
суздальский князь еще  и  теперь не  хотел кровопролития,  еще верил,  что
достаточно лишь показать силу, а не применять ее; дружинники, гнавшиеся за
Вырвикишкой, возвратились назад, один лежал мертвым между полками, больше,
казалось,  не было охочих умирать, и так вот снова закончился день, и Юрий
велел  отходить назад,  к  обозам,  где  держал  берладников,  остерегаясь
выпускать  это  неудержимое войско  вперед,  чтобы  оно  преждевременно не
наделало беды.
     Ничто не действует так ободряюще, как бегство противника. Тогда одним
хочется  возвратиться  на  отдых,   а   другим,   более  предприимчивым  и
неудержимым в схватке, охота погнаться за врагом, ибо каждый поворот плеча
они считают бегством. Изяслав не принадлежал к спокойным и рассудительным.
Отступать ему было некуда,  потому что позади ждали его четыре Николы, все
ненасытное боярство киевское,  а  впереди была слава и власть,  которую он
добудет еще  раз,  показав перед всеми превосходство свое  теперь уже  над
своим могущественнейшим врагом.
     И в сумерках, между кудрявыми вербами, по зеленым сочным травам повел
Изяслав  свои  полки  следом  за   Долгоруким,   так   что  тому  пришлось
возвращаться назад  и  снова останавливаться насупротив киевской силы.  Он
поставил сыновей по правую руку,  Ольговичей -  по левую, половцы блуждали
вокруг,  неуловимые, будто степные чуткие звери, берладники где-то залегли
за  обозами,  на  киевской стороне никто еще и  не  ведал о  них,  все это
наполняло покоем не только сердце князя Юрия, но и всех его воинов, потому
и дождались они рассвета, когда началась битва и падало множество убитых с
обеих сторон, и так страшно было смотреть, как на конец света. Так записал
Петр Бориславович.
     Силька,  испуганно метавшийся на  коне позади полков Долгорукого,  со
временем    запишет    об     этом     утре,     озаренном    августовским
неистово-пронзительным  солнцем,   которое   взошло   над   переяславскими
дубравами:  "Был там стон и крик великий, и голоса неведомые, и можно было
видеть ломание копий и слышать стук оружия,  а от сильной пыли не различая
ни конного, ни пешего, и так бились крепко..."
     Быть может,  это в первый и в последний  раз  на  долгом  своем  веку
пришлось  Долгорукому  очутиться  среди  сечи,  рубился он рядом со своими
дружинниками яростно и мужественно, бились по правую руку от него сыновья,
терзали половцы поршанские полки черных клобуков, и поршане не выдержали и
первыми побежали с поля битвы,  ибо им не за что было биться,  от Изяслава
не ждали ничего, пришли сюда, лишь гонимые озлоблением против половцев, но
победить степняков не могли здесь,  потому-то и бросились врассыпную,  ибо
позор  от  бегства  был не их,  это был позор князя,  натравившего друг на
друга два бедных народа,  которым надлежало бы жить между собой в  мире  и
согласии,  ибо пришли на эту землю из тех же самых пустынь и,  быть может,
одна и та же кровь текла в их жилах.
     Не  выстоял и  черниговский князь  Изяслав Давыдович,  которому тоже,
собственно,  не за что было биться,  и  он выжидал,  кто пересилит,  чтобы
своевременно отвернуться от побежденного.
     Переяславцы как  стояли,  так  и  остались стоять,  шум  битвы их  не
привлекал,  они не хотели ударять в спину Изяславу,  но и против Юрия идти
не  намеревались,  покрикивая гонцам Изяслава,  которые передавали веление
киевского князя  вступать в  битву:  "Юрий нам  князь свой!  Давно бы  уже
надлежало стать, под его руку!"
     У Изяслава была еще надежда на братьев,  которых он послал на дружину
Юрия,  сам выбрав для удара Ольговичей,  - во-первых,  чтобы поквитаться с
ними за отступничество от крестного целования, а главное же - в надежде на
то,  что не выдержат его натиска,  боясь недавних еще воспоминаний о  том,
как  бил их у Сейма и Десны.  И Ольговичи в самом деле не сдержали дружины
Изяслава, она прорубилась сквозь их полк, проскочила за спину суздальцам и
начала  собираться  вместе  в  неодолимый  "железный  орех",  чтобы оттуда
внезапно нанести удар  и  резко  изменить  ход  битвы  в  свою  пользу.  И
наверное,  удачливый  Изяслав и на этот раз торжествовал бы победу,  но не
успел он собрать воедино свою распыленную недавней схваткой  дружину,  как
вдруг  заметил,  что  со всех сторон его окружают какие-то странно-пестрые
воины, каких ему никогда еще и нигде не приходилось видеть. Первоначально,
пока  сам он и его дружина на полном скаку удалялись от поверженных полков
Ольговичей,  распаленные  кровавой  жатвой,  оставленной  после  себя,  им
казалось,  что  вокруг словно бы ничего и не изменилось.  Позади клокотала
битва,  где-то далеко впереди за валами должны  были  бы  прятаться  обозы
Долгорукого,  а тут были зеленые травы и купы верб,  будто зеленый дым, но
вот неожиданно что-то изменилось вокруг,  дружина еще скакала  вперед,  но
мгновенно как бы не стало ни трав, ни верб, ничего - все вокруг забурлило,
закипело,  засверкало, резануло невыносимыми, как огонь, красками, звонким
криком, дружина князя углублялась точно в гигантский рой, но не пчелиный и
не птичий,  а если так можно сказать,  дьявольский,  что ли. Сто, а может,
тысяча, а может, и десять тысяч наводящих ужас всадников, не похожих ни на
обыкновенных воинов,  ни на диких,  черных половцев,  не похожих и друг на
друга  (может,  именно  в  этом  и заключался весь ужас этого натиска),  в
какой-то  пестрой  одежде,  со  свистом,  ревом,   улюлюканьем,   хохотом,
размахивая  огромными  мечами,  выставляя  вперед невиданной длины копья и
ратовища,  мчались отовсюду на дружину Изяслава,  намереваясь сбить  ее  в
мяч,  как  ворон  сбивает  галок  или  мальчонки  - коровью шерсть.  И вот
дружина,  которая только что намеревалась собраться воедино, чтобы ударить
в спину полкам Юрия,  а теперь и тем более должна была бы сплачиваться для
отпора этим странным воинам,  бросилась  врассыпную,  потому  что  каждому
казалось, будто именно на него мчится озверелый кричащий великан, а может,
и не один, а два или же три, и единственное спасение - проскользнуть между
ними,  вырваться  на  вольный  простор  и  гнать  изо всех сил отсюда,  не
останавливаясь до самого Днепра.  Самому князю Изяславу  тоже  показалось,
будто  прямо  на  него летит невиданных размеров всадник,  весь в красном,
будто облитый кровью,  и меч,  который  он  держит  над  головой,  так  же
светится кроваво, как и его одежда, и от этого жуткого видения князь забыл
о своем намерении собрать дружину,  забыл о битве, которую хотел выиграть,
забыл обо всем,  что там, позади, погнал своего коня в сторону от красного
всадника,  бежал вместе со своей дружиной и уже не видел, как бегут за ним
все киевские полки,  как пошло врассыпную все,  хотя никто из суздальцев и
не преследует их.
     Киевский князь не думал тогда ни о чем.  Уже и князем перестал  быть,
уже  и  сугубо  человеческого в нем вроде не осталось ничего,  только ныло
что-то в том месте, где должна бы быть душа, которая от страха вылетела из
князя,  и он теперь гнался за нею и не мог догнать. В этой безумной погоне
ему удалось уклониться от красного всадника,  и он уже вот-вот должен  был
бы  соединиться  со своей утраченной от испуга душой,  как вдруг откуда-то
сбоку вынырнул новый всадник,  черный,  на черном,  будто сажей измазанном
коне,  чернорожий,  с  огромным  копьем,  и,  разевая  в черном крике рот,
устремился на Изяслава. Князь рванул в сторону, попал на болотистое место,
из-под копыт у коня брызнула грязь,  черный всадник настиг князя, но и сам
засел в трясине,  а тем временем конь Изяслава выскочил на твердое  и  уже
теперь не останавливался до самого Днепра.
     Берладники  вылавливали  и   связывали  сыромятной  кожей  напуганных
дружинников Изяслава.  Затем  съехались посреди зеленой поляны,  отпустили
поводья коням,  чтобы они смогли дотянуться губами до травы, перекликались
и  перешучивались со своим князем и между собой,  хохотом встретили рябого
Кузьму Емца, который похвалялся привезти Изяслава нанизанным на копье, как
нанизывают вепря на рожон.
     - Где же князь, Кузьма?
     - Копье везешь, а князя-то нет?
     - Иль прибил его копьем к вербе?
     Кузьма попытался вытереть потное лицо, но оно все равно блестело, все
было в испарине.
     - Конь у  него княжеский,  а  у  меня лишь игуменский!  -  огрызнулся
Кузьма.
     - Почему же не швырнул в него копья?
     - А мне копья жаль.
     Изяслав  тем   временем,   собрав  едва  лишь  треть  своей  дружины,
переправился через Днепр возле Канева и  изо  всех  сил  помчался в  Киев,
опасаясь,  чтобы Долгорукий не опередил его и  не вошел в раскрытые ворота
города первым.
     А Юрий не мог уйти из-под Переяслава.  Хоронил всех, кто пал в битве,
- своих и чужих,  ибо какие же они чужие? Сняв шлем, ехал по зеленому полю
шагом в сопровождении сыновей,  воевод,  дружинников,  печально смотрел на
мертвых,  коротко кивал,  чтобы помогли раненым,  велел отпускать пленных,
которые  попадались ему  на  глаза,  ибо  грех  великий  брать  в  рабство
единокровных братьев,  да и  нельзя идти на поводу у злости,  когда хочешь
осуществить великое  дело,  -  надобно щадить  покорных,  а  укрощать лишь
наглых.  И  вот  тут  прорвалась  сквозь  конное  сопровождение  княжеское
обезумевшая от  горя  женщина,  бежала,  не  видя  перед  собою ничего,  и
остановилась перед конем Юрия, отчаянно закричала:
     - Убили! Уби-и-ли его-о!
     Князь натянул поводья,  остановился молча,  не спрашивал, кого убили,
но женщина и не требовала расспросов,  ибо разве для того догоняла князя и
прорывалась к нему?
     - Вырывца моего убили! - голосила она, и когда Долгорукий услышал имя
своего дружинника,  которого уже давно никто не  звал Вырывцем,  а  только
Вырвикишкой,  то  шевельнулся на  коне,  хотел что-то  сказать Оляндре,  о
которой слыхал,  но видеть никогда не видел,  однако сдержался,  лишь ниже
склонил голову,  будто хотел отдельно погоревать и  над Вырывцем,  который
был  хорошим  дружинником,  всегда  любил  вырываться вперед  в  стычках с
врагом,  да и  тут,  собственно,  вырвался вперед,  -  быть может,  именно
благодаря его  мужеству и  его  смерти суздальцы начали битву  и  добились
победы.
     - Где тело Вырывца? - спросил Юрий через плечо.
     - Повезли в собор, - послышалось в ответ.
     - Слышишь,  молодица, - сказал князь Оляндре. - Над телом мужа твоего
будет молиться сам епископ Евфимий.
     - А кто же мне его вернет? - еще сильнее заголосила Оляндра, закрывая
лицо и  сквозь пальцы сверкая на  князя такими глазами,  что  даже мертвый
поднялся бы с одра.
     Юрий  отвернул коня,  проезжая мимо Оляндры,  но  она  не  отставала,
бежала за всадниками, кричала дерзко:
     - А кто же мне моего Вырывца заменит!  Разве ты,  княже, заменишь? Ты
ведь стар!
     Вацьо пытался отогнать ее  хотя  бы  немного в  сторону,  но  она  не
уступала, набросилась на него:
     - А ты,  жеребец,  почему гонишь меня! Хочу к князю! К князю! К князю
Юрию хочу, потому как никто теперь не вернет моего Вырывца!
     В соборе  она не появилась,  куда-то пропала.  В сизом кадильном дыму
стоял Юрий со своими сыновьями,  княжна Ольга прибыла  в  собор  вместе  с
Иваном  Берладником,  который  и  тут  не снял своей красной одежды,  лишь
набросил на плечи легкое черное корзно - знак печали. Старый, сгорбившийся
епископ Евфимий,  неутешно рыдая,  произносил слова о невинно убиенных,  о
вечном  покое,  "идеже  несть  ни  печали,   ни   воздыханий,   но   жизнь
бесконечная...".
     "Не рыдай меня, мати, зрящи во гробе..."
     Три  дня справляли поминки по  убитым,  Юрий принимал у  себя простой
люд, раздавал милости, назначил в Переяславе князем своего сына Ростислава
и  только после  этого  пошел на  Киев,  но  не  стал  осаждать город,  не
готовился к приступу,  остановил свое войско внизу, возле Днепра, напротив
Выдубецкого монастыря,  на  том  самом  лугу,  где  весной Изяслав коварно
пострелял дружину Ростислава. Теперь киевляне шли туда без принуждения, не
завлекаемые княжескими угощениями,  как  это  было весной,  когда Изяславу
хотелось  показать  им,  как  беспощадно он  расправляется с  суздальцами.
Киевляне шли  встречать князя,  которого ждали  давно и  нетерпеливо,  имя
"Долгорукий" гремело вдоль  берега Днепра от  Выдубичей до  самого Подола,
доносилось,  наверное,  и до княжеской Горы.  Слыхал ли эти крики Изяслав?
Понял ли он наконец,  кого на самом деле любят киевляне?  Может, и слыхал,
может,  и  понял,  но не обратил на это внимания.  Он рассуждал как всякий
князь:  пускай меня и  ненавидят,  лишь бы только боялись.  Пускай боятся,
лишь бы только слушались. Снова, прибежав из-под Переяслава, устроил вече,
теперь уже  возле Софии,  собрал туда одних лишь знатных,  кому должен был
верить,  на  кого до  сих пор опирался,  со  слезами на  глазах,  встав на
колени,  умолял выступить всех супротив Долгорукого,  не  допустить его  в
Киев,  если же  и  пробьется,  то закрыть ворота и  отбиваться,  словно от
половца поганого.
     Но уже по всему было видно,  что не удержаться Изяславу в Киеве,  его
верные Николы только сопели испуганно,  Войтишич,  проклиная все на свете,
на  вече  не  прибыл,  заперся в  своем неприступном дворе,  даже  Петрило
куда-то пропал,  некому было поддержать Изяслава,  он должен был выслушать
от киевлян горькие, безжалостные слова:
     - Княже,  отцы,  сыновья и  братья наши погибли в  битвах за тебя или
попали в полон.  Теперь хочешь, чтобы погибли и все мы? Не хотим того. Иди
себе прочь из Киева.
     Изяслав торопливо наладил обоз,  забрал все  драгоценности,  вычистил
оба двора -  Мстислава и Ярослава, взял с собой митрополита Климента, жену
- принцессу  из  рода  германских  императоров,  детей,  брата  Владимира,
высокоученого Петра Бориславовича, остатки дружины, не добитой Долгоруким,
и  ночью бежал на  запад,  направляясь к  Владимиру.  За ним,  как побитые
волки,  потянулись четыре Николы и  их  прислужники,  но  ни Войтишич,  ни
Анания-игумен,  ни Петрило из Киева не тронулись. Петрило, как восьминник,
остался в  городе  старшим,  потому  что  все  тысяцкие и  тиуны  Изяслава
потянулись за своим князем.  Он тотчас же выпустил из поруба новгородского
епископа Нифонта,  нашел в Софийской ризнице два узла с одеяниями епископа
(они сохранились там  с  того времени,  как  епископ был брошен в  поруб),
попросил иерея  надлежащим образом  приготовиться,  чтобы  встретить князя
Юрия,  а  сам  поскакал по  Киеву,  повелевая открыть перед Долгоруким все
ворота  великого города:  Лядские,  Михайловские,  Подольские,  Софийские,
Жидовские и Золотые ворота.
     Дулеб с Иваницей спустились по Боричеву взвозу уже  после  того,  как
были открыты все ворота Киева.  Дулеб хотел позвать с собой Ойку, ведь она
тоже не меньше услужила Долгорукому,  чем оба они,  но девушка не  пришла,
осталась где-то со своим отцом, засела за частоколом Войтишичева двора, не
привыкшего к празднествам, недоверчивая и недоступно дикая для всех, как и
раньше,  так что и Дулеб начал сомневаться:  были ли те неистовые ночи под
темными деревьями в закоулках Войтишичева  двора,  или  же  все  это  лишь
приснилось!
     Оба  они  могли приветствовать Долгорукого хотя бы  и  в  тех воротах
Киева, которые он изберет для торжественного въезда в город, но, довольные
тем, что все сложилось к лучшему, не попадались на глаза князю, у которого
было множество хлопот и без них; Дулеб и Иваница затерялись среди киевлян,
нашлось множество знакомых,  и  так вместе со всеми они кричали в тот день
въезда в Киев нового князя единственное слово: "Долгорукий! Долгорукий!"
     Это был день двадцать девятый августа месяца года от  сотворения мира
шесть тысяч шестьсот пятьдесят седьмого. В пятидесятидевятилетнем возрасте
Юрий, сын Владимира Мономаха, внук Всеволода, правнук Ярослава, праправнук
великого  Владимира,   крестившего  Русь,  радостно  встреченный  огромным
множеством народа, должен был войти в Киев и сесть на стол отца своего.
     Был август, когда над Киевом неистовствует солнце, когда в деревьях и
травах замирают соки перед началом осени, и от этого будто какая-то ярость
нападает на людей, но, казалось, на этот раз все будет иначе.
     На  киевской  Горе  приветственно  звенели  зелено-золотые  колокола.
Солнечной дымкой были окутаны языческие пущи вокруг Киева.  Медленно катил
к морю воды свои неисчерпаемый,  как жизнь,  Днепр. Все было как и прежде.
Но в то же время и не так.
     Ибо новый князь въезжал в Киев.
     Он сошел с коня у начала Боричева взвоза, и все, кто его сопровождал,
тоже сошли с коней.  Тогда Юрий взглянул вверх, на золотые купола соборов,
на  зеленые валы Киева,  на вечное солнце над ним и  позвал своего верного
Вацьо:
     - Сними с меня сапоги.
     Сел  прямо  на  землю,  и  Вацьо  умело стащил с  обеих княжеских ног
сапоги,  думая,  вероятно, что Долгорукий хочет ради такого торжественного
случая обуть новые,  драгоценные,  особые, которые верный его слуга вез из
самого Суздаля,  но князь не стал ждать новой обувки, он легко поднялся на
ноги и  пошел вверх по взвозу босой,  шагая легко и  упруго и одновременно
как-то ребячливо, будто маленький мальчик. Его сыновья, князья Святослав и
молодой  Всеволодович,   тысяцкие,   дружинники,   даже  пышный  Берладник
растерялись от неожиданного поступка Юрия,  а  потом один за другим начали
садиться на  землю  возле  Вацьо,  и  княжеский растаптыватель сапог умело
снимал  с  них  обувку,  пуская  каждого босым,  следом за  Долгоруким,  и
киевляне,  тронутые таким  почтением к  их  земле,  еще  громче закричали:
"Долгорукий!  Долгорукий!"  Кто постарше,  то и  плакал от такого зрелища.
Священники,  вышедшие из  Подольских ворот во главе с  епископом Нифонтом,
затя