там кое-кого. А потом и к
Кричку или куда там нужно...
     Самому же ему никто не был нужен, кроме той диковатой, непостижимой в
своих причудах и склонностях девушки,  которая стала для  Иваницы  как  бы
олицетворением всего Киева, должна была стать и вознаграждением ему за все
муки и страдания,  испытанные им с тех пор,  как впервые ее увидел, должна
была бы стать и могла бы, да, вишь, не стала. Привыкший к легким победам у
женщин,  он сначала разъярился,  теперь пытался вызвать в себе презрение к
девушке,  однако сердце его болело от одного лишь воспоминания о ее имени,
видел следы босых ее ног на примерзшей траве, возле Почайны, с содроганием
представлял,  как  эти,  быть  может  единственные на свете,  ноги босиком
ступают по колючему снегу,  ступают,  подпрыгивают,  бегут,  торопятся - и
куда? Не к нему, Иванице, а к Дулебу или кому-то другому, и зачем, почему?
     - Вот  уж!  -  тяжело вздохнул он  вслед  своим горьким размышлениям,
бесконечным и безнадежным.
     Сонная  стража долго  присвечивала и  рассматривала княжескую гривну,
прежде  чем  открыть тяжелые ворота,  чтобы  выпустить из  Киева  Дулеба и
Иваницу.  Выехали из Киева и въехали в Киев.  Ибо ни валы,  ни ворота,  ни
сонная стража еще не  были концом великого города,  он продолжался и  тут,
внизу,  начинался сразу  же  за  воротами,  на  крутом  взвозе,  темном  и
нетерпеливом,  с  десятками,  а  то и с сотнями возов,  которые сгрудились
перед воротами в  ожидании того часа,  когда они будут впущены на киевские
торговища.   Тут  были  богатые  купеческие  повозы,  прибывшие  издалека,
запряженные сильными  конями,  покрытыми дорогими  попонами.  Их  хозяева,
закутанные в меха,  положив рядом с собой мечи, неподвижно сидели в уютных
убежищах-шалашах,     охраняемые    вооруженными    всадниками,    которые
вытанцовывали вокруг  купеческого скарба  на  горячих  скакунах в  сбруях,
также богатых.  Купцы меньшего достатка и более низкого положения не имели
при себе охраны, сами вытанцовывали вокруг своих повозов, мечей у них тоже
не было под рукой,  потому что висели они на шее у коней,  чтобы тем самым
указывать на  готовность хозяина защитить себя и  свое добро,  когда нужно
будет.  За  купеческими повозами стояли возки простого люда  из  окрестных
сел,  каждый вез на киевские торговища, что мог, неведомо как и добирались
сюда и  спали ли  когда-нибудь эти люди,  которых с  заходом солнца стража
выгоняла за  ворота города,  а  уже на  рассвете они снова появлялись тут,
будто и не исчезали никуда; и снова их хилые повозки нагружены были всякой
живностью,  всем,  чем богата была испокон веков эта щедрая земля: птицей,
зерном,  медом,  поросятами и свиньями,  скорами, дровами, глиной, камнем,
коноплей,  полотном,  веревками, лыком, берестой, деревом и еще множеством
других вещей, которые невозможно даже перечислить.
     Тут  кони  если и  были покрыты попонами,  то  старыми и  рваными,  а
некоторые стояли и  вовсе  непокрытыми,  мерзли,  вздрагивая всей  шкурой;
некоторые похрупывали сенцо,  брошенное им прямо на снег, некоторые и того
не  имели,  покорно ждали,  когда  хозяин прикрикнет и  нужно будет тянуть
возок выше,  в  город,  туда,  где  шум,  гам  и  клекот торговища и  хоть
какое-нибудь тепло под низким зимним солнцем.
     Ни Дулеб,  ни Иваница, собственно, и не различали как следует богатых
повозов от убогих возков,  сытых коней от жалчайших кляч;  их прежде всего
поразила эта  неожиданность,  эта  живая толпа перед воротами сонного еще,
будто вымершего Киева,  мощная волна жизни подхватила их и  как бы погнала
их коней вниз быстрее и быстрее;  и чем ниже они спускались по взвозу, чем
больше углублялись в иной Киев,  тот,  который прижимался к подножью Киева
верхнего,  тем шире,  неудержимее разливалась перед ними живая волна;  оба
они  видели это  с  особой четкостью и  силой,  потому что  они только что
оставили тот,  верхний Киев,  только что ехали по его тихим улицам, и лишь
скрип снега под  копытами и  фырканье их  коней разбивали тишину.  Покинув
один город,  очутились они в городе другом, таком непохожем на тот первый,
странный, загадочный, невероятный. Тот на горе, насупленно неприступный за
высокими  валами,  сверкающий золотыми куполами церквей  и  монастырей,  с
притаившимися недоверчивыми дворцами и  дворами,  равнодушный ко  всему на
свете, еще спал, еще досматривал сны своего величия; еще храпели, сотрясая
на бездонных и безбрежных пуховиках неистовым,  громоподобным храпом своих
пышнотелых жен,  закисшие бояре;  еще лишь продирали глаза, чтобы встать к
утренней молитве,  рачительные иереи; еще дремала в теплых укрытиях ночная
обленившаяся стража,  даже псы,  всю ночь лаявшие на святыни,  богатства и
тайны  княжеского города,  утомились  и  теперь  спали  вместе  со  своими
блохами,  повизгивая в  сладком изнеможении,  -  там все казалось мертвым,
ничто не  указывало на  пробуждение,  становилось чуточку даже  страшно за
такое странное состояние этого,  казалось бы,  вечно живого и неугомонного
города.  Однако неутомимость суждена была не тому, что на горе, а нижнему,
неугомонному,  безбрежному,  который раскинулся в ярах,  над Почайной,  на
Оболони,  жил словно бы вечно,  не зная ни сна,  ни отдыха.  В этом нижнем
городе тут и там посверкивали огни,  раздавались голоса людей, видно было,
как полыхает пламя в печах, как раздуваются горны в кузницах, слышно было,
как   звенят  кузнечные  молоты,   как  весело  стучат  молотки  бондарей,
прилаживающих обручи к первым кадушкам нового дня, приближавшегося к Киеву
из-за   далеких  днепровских  пущ  и   плавней;   Дулеб  и   Иваница  ясно
представляли,  как начинают работу сапожники, как месят глину гончары, как
кожевники ставят новые чаны, как пивовары и медовары нюхают первый вкусный
дымок.
     И вот тут,  свернув в одну из узких и крученых улочек Гончаровки, они
неожиданно столкнулись с Петрилой. Не узнали бы восьминника, потому что не
привыкли видеть его верхом,  представлялся он  Дулебу и  Иванице почему-то
всегда неуклюже семенящим кривыми ногами,  будто разгребал ими снег,  -  а
тут он  ехал на черном коне,  позади него следовали два мрачных помощника;
глаз у  него,  оказывается,  был очень острым,  потому что он  сразу узнал
княжеского лекаря с  его товарищем и вельми обрадовался,  если не сказать,
что удивился.
     - Ага! - почти обрадованно закричал Петрило. - А куда?
     - К болящему, - мгновенно ответил Иваница.
     - Тебя не спрашивают! Спрашиваю лекаря! - гаркнул на него Петрило.
     - Ему надлежит знать,  куда может ездить лекарь, - спокойно промолвил
Дулеб.
     - Не мое дело угадывать.  Меня знает Киев,  я тоже должен знать в нем
все. Знать, а не догадываться. Вот так, лекарь.
     - Не твой он лекарь, а княжий, - снова не выдержал Иваница.
     - А  какого князя?  -  зловеще засмеялся Петрило.  -  Как  тот  князь
называется, лекарь? Может, скажешь тут, пока еще все спят?
     - Ведаешь вельми хорошо какого, - с прежним спокойствием сказал Дулеб
и дернул за правый повод, чтобы объехать Петрилу и его людей.
     Восьминник попытался было  поставить своего коня  поперек улочки,  но
замешкался, Дулеб уже проехал мимо, Иваница же бросился на Петрилу с такой
ненавистью,  что тот попятился то ли с  испугу,  то ли решив поквитаться с
этим человеком в другой раз.
     - Почему это он так рано?  -  спросил Дулеб Иваницу, когда тот догнал
его.
     - На сонных нападает!  - хмыкнул Иваница. - Глаза у него красные, как
у князя Изяслава. Такие люди не спят по ночам, норовят напасть на сонных.
     - Грех молвить такое про князя. У него правда больны глаза.
     - Да что мне до его глаз!  Сказал: у Петрилы такие же, как и у князя,
- вот и все.
     Сегодня все  время получалось как-то  так,  что у  Дулеба то  и  дело
возникали споры  с  Иваницей.  Кто-то  должен  уступить.  Более  мудрый  и
опытный?
     - Так куда?  -  теперь спрашивал уже Дулеб,  зная,  что этим вопросом
ставит Иваницу над собой,  отдает себя в его распоряжение.  И парень сразу
стал  мягче,   стал  обычным  добрым  Иваницей,  верным  товарищем  своего
озабоченного старшего друга,  он уже готов был извиниться перед Дулебом за
свою неуместную вспышку сегодняшнюю,  но  не  делал этого,  -  что-то  еще
сдерживало  его,  точнее  же:  поселилось в  его  сердце  новое  ощущение,
названия которому не  мог подобрать,  не  умел даже определить как следует
этого чувства,  оно не давало ему покоя, мешало приблизиться к Дулебу так,
как это было раньше, но уже ничего не мог поделать. Знал: теперь он должен
скрывать то,  что родилось в  нем прошлой ночью;  быть может,  с  тревогой
станет наблюдать,  как  будет разрастаться это  чувство;  он  изо всех сил
будет подавлять его в себе,  прикрывать внешне улыбками, словами, добротой
и равнодушием,  однако не исчезнет оно от всего этого,  а, наоборот, будет
разрастаться и  метаться в  его сердце,  подобно дикому пардусу в каменном
мешке в Кидекше, который, чуя сквозь камень людской дух, беснуясь от этого
духа,  прорывается к  этому духу,  но не для соединения с  ним,  а для его
уничтожения!
     Не  следует думать,  будто Иваница все  уже  постиг и  увидел в  себе
сразу. Это были какие-то смутные, неясные предчувствия чего-то зловещего в
себе; он хотел быть прежним Иваницей, другом и проводником Дулеба повсюду,
его глазами,  руками,  слухом,  встрепенулся от  простого Дулебова вопроса
"так куда?"  и  сразу же  свернул коня в  ближайший двор,  словно бы хотел
показать лекарю,  что для него доступно каждое жилище и  знаком чуть ли не
каждый человек в Киеве.
     - Есть тут знакомые? - удивился Дулеб.
     - Вот уж! Всюду есть. А тут сапожники живут, братья Ребрины.
     - Когда же узнал их?
     - А когда про смерть Игоря расспрашивали здесь.
     "Расспрашивали" должно было означать "расспрашивал", потому что Дулеб
сидел тогда в монастыре и записывал в свои пергамены все, что приносил ему
из Киева Иваница. Теперь, видно, вел лекаря по старым следам.
     - А братья эти?
     - Сказал же:  сапожники.  Обшивают сапогами всю княжескую дружину.  С
деда-прадеда сапожники.  Когда же скликается вече, бросают дратву - и айда
на гору или к Туровой божнице.
     В хижине светилось, помигивал каганец, еле заметно горело в печи, это
не прибавляло света, зато дышало теплом под низкий потолок, хотя, кажется,
тепла там хватало и без того, тепло излучалось от четырех огромных мужчин,
которые сидели на  низеньких стульчиках вокруг огромного круглого котла  и
молча тянули дратву.
     Из рассказов Иваницы про братьев Ребриных Дулеб почему-то представлял
их маленькими веселыми сапожниками,  которые бодро выстукивают  послушными
молоточками  по  подошвам и каблукам,  а при первых звуках тревоги бросают
свою работу и бегут на вече, на пожар, на драку, на выпивку. Тут же сидели
чернявые великаны с разбойничьими лицами, молча тянули дратву, не смотрели
ни на свою работу,  ни друг на  друга,  уставившись  взглядами  в  круглый
котел,  стоявший  у их ног,  затем все вдруг взглянули на гостей,  узнали,
видно,  Иваницу, потому что на их лицах появились улыбки, и это еще больше
поразило  Дулеба,  поскольку  на  неприветливых  разбойничьих лицах улыбки
расцвели просто-таки ангельские.
     - Здоровы будьте,  швецы-молодцы!  -  бодро  поздоровался Иваница.  -
Ждали меня целым-невредимым аль нет?  А это мой товарищ,  лекарь княжеский
Дулеб.  Всегда мы вместе во всем,  -  в  беде и  в  радости.  Беды больше,
радости меньше,  но голову не вешаем, потому как голова не сумка, ее нужно
высоко держать! Вот так!
     Таким разговорчивым Иваницу Дулеб никогда,  кажется,  и не слыхивал и
даже не  представлял,  что тот может выпускать из себя сразу столько слов,
начисто неприсущих ему.  Но  братья,  видно,  знали именно такого Иваницу.
Старший из сапожников сказал младшему:
     - А ну, Пруня, зачерпни гостям пива.
     Тот,  кого назвали Пруней,  взял берестяной ковшик, набрал из котла и
подал Дулебу,  стоявшему первым, да и видно было по всему, что он старший.
Дулеб взял ковшик, но пить заколебался.
     - Не рано ли? - сказал он.
     - Выпить никогда не  рано,  -  сказал старший из братьев.  -  Человек
должен смочить горло, дабы слова не застревали.
     - Да  вы все едино ведь молчите целый день!  -  засмеялся Иваница.  -
Сидел рядом с вами, знаю.
     - Почему бы и не помолчать,  когда ты расскажешь,  что на свете белом
творится, - сказал старший брат. - Ищите на чем сесть, да и посидите возле
нашего каганца.
     - А тебе он зачем,  свет? - хмыкнул Иваница. - Не все ли равно, что в
нем и на нем?
     - Не все едино, потому как Пруню надобно женить.
     - Разве ты уже?
     - Я -  нет.  Да и никто из нас не женат.  Надобно младшего женить:  у
старших есть на это время.
     Дулеб отпил немного из ковша,  передал Иванице.  Видно, эти сапожники
любили пошутить, а может, они любили Иваницу, которого любили всюду и все,
потому сразу и нарушили свое молчание, хотя, правда, говорил старший брат,
трое остальных лишь посмеивались молча.  Но  иногда молчание красноречивее
слов.
     - Вот,  лекарь,  видишь братьев Ребриных,  -  сказал ему  Иваница.  -
Славные  хлопцы.  Шьют  сапоги-вытяжки,  обувают  всю  княжескую  дружину,
воевод, тысяцких, Петрилу, а кто разувать их будет?
     - Кто обувает, тот и разувает, - улыбнулся Дулеб.
     - Можно,  -  поддержал его старший брат,  - можно. Выпей еще, лекарь.
Пиво у нас славное. Есть солонина, но тебе, привыкшему к княжеским харчам,
придется не по вкусу...
     - А мы в порубе княжеском сидели,  -  похвалился Иваница.  - На хлебе
слезном да на воде.
     - Где же это? - спросил Пруня.
     - В Суздале. В Киеве и не слыхал ты про слезный хлеб, а там есть. Это
такой, что из него слезы текут. Не видал такого хлеба?
     - Видел и в Киеве, - сказал старший брат. - У нас в Киеве все есть. А
порубы тут такие - нигде не сыщешь.
     - Вот  придет к  вам  новый князь -  разметает эти порубы.  -  Дулебу
хотелось увидеть сразу  лица  всех  четырех братьев при  этих  словах,  но
сапожники словно бы спрятались от него,  что ли, один лишь Пруня посмотрел
на лекаря недоверчиво как-то и спросил не без насмешки в голосе:
     - А наделает таких,  как у себя имеет? Потому как что же это за князь
- без порубов?
     - Таких,  как они сидели в  Суздале,  -  сказал старший брат,  а  два
других молчали упрямо и  настойчиво,  будто  были  немые или  же  навсегда
отдали все слова самому старшему и самому младшему.
     - Были мы у Юрия Суздальского,  -  спокойно продолжал Дулеб,  попивая
пиво,  - видели его земли, его люд. Хочет он объединить всех, чтобы Киев и
Суздаль, Чернигов и Новгород...
     - А мы и не разъединялись, - бросил старший.
     - Князь  Юрий  ведает  про  то.  Однако  боярство  киевское да  князь
Изяслав...
     - Вот  ты,  лекарь,  говоришь:  князь  Юрий,  князь Изяслав.  И  все:
"князь",  "князь".  А  что это такое?  Князь -  это тот,  который ездит на
конязе,  а мы сидим на своих сапожничьих стульчиках, да притягиваем дратву
в дырочки, да затягиваем ее изо всех сил. Так что же нам князь или конязь?
     - Говорю про Юрия Суздальского.  Забудьте,  что он князь,  принимайте
его как человека.
     - И что же этот Юрий?
     - Хочет прийти в Киев.
     - Так пусть придет, а мы посмотрим.
     - Должен для добра всей земли прийти сюда навсегда.
     - Навсегда приходят умирать. Он же не собирается?
     Теперь Дулеб увидел как-то  сразу лица всех четверых сапожников и  не
заметил на  них  больше ангельских улыбок,  выражения их  лиц  были такими
жесткими и дерзкими, будто перед ним сидели те, которые убили князя Игоря,
а при случае убьют и всех других князей, ежели они ткнутся в Киев.
     - Так почему же тогда терпите Изяслава в Киеве?  - неожиданно спросил
он,  словно бы  продолжал свои  молчаливые переговоры с  ними еще  с  того
августовского дня, когда произошло в Киеве неотвратимое.
     - А его никто здесь не терпит. Ты же его лекарь, - стало быть, видел:
Изяслав бегает, как заяц, вдали от Киева. Тут не сидит. Да ты пей, лекарь.
     - Мы с Иваницей уже попили. Благодарю. Погрелись, поедем дальше.
     На пороге Дулеба остановил старший брат:
     - За добрые вести, лекарь, забыли поблагодарить тебя.
     Дулеб от неожиданности остановился:
     - За какие вести?
     - Говорил ведь: новый князь идет на Киев.
     - Хочет идти. А голоса киевлян не слышит.
     - Дак пусть идет.
     И  замкнулись в  своем  молчании,  усевшись  вокруг  котла  с  пивом,
которого им хватит на целый день.
     Затем Иваница привел Дулеба к гончару Охтизу.  Этот глиняный человек,
вместо  предполагаемой неповоротливости,  отличался суетливостью,  которая
была бы к лицу сапожнику, ведь больше всего хлопот у него было не с глиной
и не с огнем,  в котором обжигал свои изделия,  а с женщинами, окружавшими
его, будто птицы небесные, и мешавшими спокойно делать свое дело.
     - Не дают поговорить с людьми,  -  жаловался гончар Дулебу и Иванице,
которых остановил прямо возле небольшого глиняного замеса, считая, что это
самое лучшее место для  гостей,  да  еще  прибывших вон  откуда:  с  самой
княжеской Горы. - Замучили женщины до смерти. Несколько дочерей у меня, да
племянниц, да жениных сестер, да золовка у меня, да еще... Одни женщины, а
мужчине -  ведь не  они в  голове,  а  глина.  Как ты ее замесишь,  и  как
вымесишь,  и какой черепок получишь. Черепок в моем деле - все. Говорите -
князь?  Князю ни  до глины,  ни до черепков нет дела.  У  князя дружина да
чистое поле,  а у меня глина и черепок.  Месишь,  месишь, хитришь-мудришь,
мешаешь так и этак, прилаживаешься отсюда и оттуда, а все это - будто жену
для  себя выбирать в  темной темноте...  Я  тут  сел в  яру,  имею хороший
черепок,  а  пересунь меня куда-нибудь с этой глины,  что я получу?  Князя
вашего? Эге-ей! Было их, да и еще будет, как собак. Да и не то сказал. Ибо
разве же  князь мне товарищ?  Или знает он  обо мне?  Или хочет ведать?  А
собака знает.  Еще когда бог слепил из  глины первого человека и  поставил
сушить,  уже тогда послал собаку,  чтобы она стерегла.  С тех пор собака -
друг человека. Про собаку и речь моя. Не про князя, нет...
     - А ты,  дядя Охтиз, не бойся, - лениво прервал его Иваница. - Мы уже
не про князя Игоря спрашиваем, это забыто. Виновных нет. А ежели они есть,
то  не  нам  за  них  приниматься.  Заехали к  тебе,  как  ты  тут живешь,
посмотреть.  Про князя же сказано тебе к слову.  Вот,  может, придет новый
князь в Киев,  справедливый,  добрый да великодушный, таких, мол, тут и не
видывал еще. Верно говорю, лекарь?
     - Может,  и не все это так,  да,  может,  и так, - улыбнулся Дулеб. -
Князь Юрий не хотел бы идти сюда,  не ведая, как посмотрят на это киевляне
и что скажут.
     - Князья далеко,  а глина - вот она, - показал гончар, - мягонькая да
теплая,  ежели поместить ее  да помять.  Говоришь,  князь Юрий,  а  ты его
прислужник?
     - Я лекарь княжеский, да не у Юрия Суздальского, а тут, у Изяслава.
     Охтиз то  ли  никак не мог взять в  толк,  то ли прикидывался забитым
человеком; он снова начал что-то говорить про глину, рассказал Дулебу, чем
и  как  разбавлять замес,  чтобы  черепок вышел крепким и  гладким;  затем
спохватился,  что перед ним лекарь, да еще и княжеский, да еще и связанный
сразу с  двумя князьями,  с  одним близким,  а с другим вон каким далеким,
хотя и  долгую руку имеет,  -  хотел было отнестись с подозрением к такому
странному и загадочному лекарю, да передумал.
     - Скажу тебе,  добрый человече,  так.  Хотя мы и в глине, а хворостей
нет.  Ежели и  нападут на кого,  то у  меня еще баба тут старая есть,  она
знает молитву от всех болячек.  К святому Юрию молитва,  ежели хошь знать.
Не к  князю твоему,  а так -  к Юрию,  да еще и к святому.  Дескать,  ехал
святой Юрий на золотом коне, с золотым шестом, с золотым крестом, выгонять
золотым шестом и золотым крестом хворости киевские