более могучим Ростиславом,  он казался мельче,  незначительнее,  а уже его
покрасневшие глаза  и  вовсе  не  выдерживали  сопоставления с  ромейскими
глазами  Ростислава,  и  при  взгляде на  этих  двоих  хотелось указать на
суздальца и воскликнуть: "Се князь!"
     Однако стоял Изяслав, а кланялся Ростислав. Лишь после этого они сели
на медную лавицу и под тихий плеск весел, которыми гребцы удерживали насад
против течения, повели речь о том, что их объединило.
     - Ты,  княже,  -  говорил Ростислав,  - для всех нас, младших, словно
отец родной,  и мы должны были бы давно уже соединиться, ибо младшие лучше
понимают друг друга,  между ними должна быть сдруженность и  не должны они
остановиться даже  перед  устранением старших своих,  ежели  того  требует
земля наша и люд.  Будь нам всем отцом,  хотя ты и брат для нас,  равный с
нами.
     - Старше всех нас отец твой,  - отвечал Изяслав, - да с нами не умеет
жить.  Хочу управиться с ним миром или ратью.  Бог послал тебя,  княже,  и
святая богородица.  Не  стану  уговаривать тебя,  чтобы пошел со  мной  на
Суздаль, а дам тебе города богские, постережешь землю Русскую, покуда буду
в  Залесье,  а  идти  туда  должен,  ибо  князь Юрий чинит зло  Новгороду,
перехватывает новгородские  дани  для  Киева,  словно  тать  или  ушкуйник
волжский. Принимаешь ли, княже, сие?
     Ростислав  торжественно склонил  голову  и  держал  ее  так  столько,
сколько  нужно  было  для  того,  чтобы  сердце  Изяслава  удовлетворилось
покорностью;  тогда князья обнялись,  трижды поцеловались и стоя поплыли к
берегу, где у Изяславова шатра ждали их все знатные приспешники Изяслава.
     Отец Иоанн,  ради такого случая одетый в  стоящие торчком от золотого
шитья одеяния,  поднес князьям крест для целования и, обращаясь, видимо, к
неприсутствующему,  но вездесущему Долгорукому и  к  его союзникам малым и
великим,  произнес гневное слово пасторское,  которое, из-за простоватости
Изяславова священника,  можно было бы повернуть и так, и сяк, применяя его
как к самому Долгорукому,  так и к тем,  кто заглядывал в заросший щетиной
рот иерейский:
     - Стыдитесь же  вы,  враждующие на  братию вашу  и  одноверцев своих!
Ужаснитесь и  восплачьтесь перед  богом,  иначе утратите славу небесную за
самое лишь свое злопамятство!  Вы слова брату не можете стерпеть, за малую
обиду  поднимаете вражду смертоносную и  помощь берете у  поганых на  свою
братию.
     И  тут  Изяслав зачем-то  снова начал повторять то,  что  уже говорил
отдельно Ростиславу и  Давыдовичам.  Может,  хотел,  чтобы каждый слышал о
каждом,  надеясь,  что слово княжеское от  этого будет крепче?  Ростиславу
сказал то же самое, что перед этим говорил уже в лодье:
     - Старше всех нас отец твой,  да не умеет с нами жить. А мне дай боже
вас,  братьев своих,  и весь род свой иметь в правде,  как душу свою. Если
отец тебе волости не дал, так я тебе даю.
     На что Ростислав,  малость удивившись в  душе,  но не утрачивая своей
степенности, тоже повторил уже сказанное:
     - Пришел я сюда, поручив себя богу в твоем лице, ибо ты - старше всех
нас среди внуков Мономаховых. Хочу трудиться на Русскую землю и возле тебя
ездить.
     Тогда  настала очередь Давыдовичей,  которые до  этого  стояли словно
свидетели супротив Ростислава, а теперь имели его свидетелем против себя.
     - Вот брат Святослав и племянник его не приехали сюда,  - укоризненно
промолвил Давыдовичам Изяслав,  -  а вы все клялись мне, что, кто будет на
меня зол,  на  того вам  быть вместе со  мной;  стрый мой Юрий из  Ростова
обижает мой Новгород, дани у новгородцев поотнял, по дорогам проезда им не
дает.  Хочу пойти и  управиться с ним либо миром,  либо ратью.  А вы крест
целовали, что будете вместе со мной.
     Ответил ему Владимир Давыдович то,  что Изяслав уже от них слыхал, но
теперь   хотел    услышать   еще    раз,    уже    в    присутствии   сына
загадочно-угрожающего Долгорукого:
     - То  ничего,  что брат Святослав и  племянник твой не приехали,  все
едино мы здесь, а мы все клялись, что где твои будут обиды, там нам быть с
тобой.
     - Любо мне слышать сие, - прослезился Изяслав. - Побратавшись вот так
в  божьей вере  ради земли Русской да  христиан,  как  только станут реки,
пойдем все на Юрия.  Я  через Смоленск и  Новгород,  брат мой Ростислав из
Смоленска,  вы все,  братья,  с земли вятичей,  а сойдемся на Волге, возле
устья Медведицы, откуда двинемся на Ростовские земли.
     - Негоже мне,  княже,  выступать супротив отца  родного своего,  -  с
достоинством промолвил Ростислав.  -  Готов есмь служить тебе всюду, а тут
уволь меня, отче-брате.
     Изяслав при всех обнял и  поцеловал Ростислава за такие благочестивые
слова.
     - Дам тебе города,  которые держал некогда Святослав Всеволодович,  -
перекрестился он,  - Котельницу, Межибожье и Богский. Иди в Богский Город,
побудь там,  постереги Русскую землю,  покуда я  схожу  на  отца  твоего и
помирюсь с ним или как-то иначе с ним управлюсь. Еще хочу поклониться тебе
за  то,  что великую услугу сделал мне,  высвободив из  неволи моих верных
людей и привезя их ко мне, хотя и немощных видом, но живых, хвала богу. За
это отблагодарится тебе,  княже,  еще и  на  небе.  Теперь,  лекарь,  если
пойдешь снова в Суздальскую землю,  то уже не так сгоряча и без прикрытия,
а на моей стороне и с божьей помощью.
     - Надеяться хочу,  - сказал Дулеб,  - что освободишь нас,  княже,  от
этого похода.  Больно уж тяжкие воспоминания про суздальские земли  имеем,
дабы  еще  раз  там  очутиться,  да  и немощны еще с Иваницей для далекого
похода. Посидеть бы нам в Киеве да набраться сил.
     - Ежели  так,  поедете к  моему  брату  князю  Владимиру,  будете  на
княжеском дворе.  Тем временем побудь с нами,  лекарь. Надеюсь, не станешь
сразу же отправляться в дорогу?  Торопился ведь прошлой осенью,  а куда? В
поруб? А в порубе как? Может, расскажешь князьям да дружине?
     - Сами в порубы бросаете людей,  должны бы знать, что там и к чему, -
при этих словах у Дулеба заиграли желваки.  - Наверное же у тебя, княже, в
Киеве не один сидит?
     - Про то знают мои тысяцкие да восьминники. Я же коли и знаю, так про
людей значительных.  Сидит новгородский епископ Нифонт,  а за что?  За то,
что воспротивился божьей воле, не захотел, чтобы Климент был митрополитом,
сеял  смуту  и  раздоры,  подстрекал  люд  к  непокорности,  и  откуда  же
подстрекал?  С церковного амвона!  Каждый,  кто сидит,  знает,  за что. Ты
знал, лекарь, и Нифонт знает.
     - А князь Игорь? - спросил Дулеб.
     - Это  уже  прошло.  Братья его целовали крест,  что забудут про все.
Такова была божья воля, что взбунтовались киевляне и убили нашего брата.
     - Перед тем ты бросил его в поруб, княже.
     - Во имя стола Киевского и божьей воли. Ради земли Русской пришел я в
Киев. - Изяслав перекрестился.
     - Мы  же  с  Иваницей  выполняли  твою волю.  Теперь дозволь нам быть
свободными.  Поедем в Киев сегодня же,  хотя и  обессилены  предельно.  За
дозволение  твое  жить  на  Мстиславовом дворе - благодарение большое.  Не
знаю,  воспользуемся  ли  твоим  дозволением  или  же  выберем  для   себя
независимость, то есть волю. Ибо хоть давно уже доказано, что все на свете
относительно, однако есть вещи, которые воспринимаются только в измерениях
конечных  и  никакому расчленению не поддаются.  Таковой является воля для
человека.  Либо ты ее имеешь, либо ее у тебя отобрали. Середина никогда не
удовлетворяет. Рано или поздно ты взбунтуешься и встанешь на тот священный
бой,  о котором поется в песне и рассказывается в легендах.  Но  какой  из
меня боец? Я лекарь.
     - Верно,   лекарь,   дорогой,   стократно  верно,   -  засмеялся  над
самоуничижением Дулеба Изяслав.  -  Но  хочу  считать и  дальше тебя своим
приближенным лекарем и найти в Киеве, после своего возвращения. Если уж не
хочешь здесь задерживаться,  то  вот тебе снова моя золотая гривна,  чтобы
растворялись перед тобой все двери и стояли открытыми все ворота, сын мой!
Не  говорю счастливого пути,  потому как  ничто не  станет преградой вам в
этой земле, над которой опочила божья благодать и мудрость.
     Так  они  снова  уехали  от  этого  князя,   который  обладал  весьма
распространенной среди  властителей  привычкой  говорить  одно,  а  делать
совсем другое,  и  сопровождал их неторопливый звон из Остерского Городка,
куда уже входила дружина князя Ростислава.
     Ехали не торопясь, пасли коней, разводили костры, наслаждались волей.
Одни  в  целом  свете!   Нигде  никого  и  ничего!   Нет  стражи,  никаких
ограничений, исчезла зависимость.
     - О чем я думаю -  угадаешь,  лекарь?  -  спросил Иваница,  когда уже
загудел под копытами коней киевский мост и  те  же  самые хитрые мостищане
смотрели им вслед,  то ли узнавая прошлогодних своих степенных гостей,  то
ли нет.  - Думаю, как было бы хорошо поехать сейчас к Кричку да дождаться,
пока придет туда Ойка.  Будет идти она по  примерзшей осенней траве своими
босыми ногами, а я буду сидеть, смотреть не шевелясь!
     - Чтоб ты да не пошевельнулся?
     - То-то и  оно.  Сидел бы да смотрел.  Страшно и  вспомнить.  А когда
сидели мы в Суздале, не в порубе сидели, а в той хижине, куда посадили нас
потом, была там девка одна. Ты не вспомнишь, потому как вряд ли и заметил,
сидя над своими пергаменами,  а  я не отрывался от щели в дверях с утра до
ночи,  все видел,  за  всем прослеживал.  Хотел тогда еще тебе сказать про
девку,  да  подумал:  зачем?  Человек так  ладно сидит над своим писанием,
пускай сидит,  а  ты,  Иваница,  смотри и  разрывай свое сердце на  куски!
Потому как  девка,  скажу  тебе,  Дулеб,  вельми похожа на  Ойку.  Я  даже
испугался поначалу,  подумал:  "Ойка!"  А  потом услышал,  зовут Оляндрой.
Прибежала шустрая,  будто коза.  И  шла то с  тем дружинником,  то с  тем.
Возвращалась,   хиханьки-хаханьки,   сюда-туда  -  и  снова  шла  с  новым
дружинником.  А я смотрел на все это в щель и думал про Ойку. Что, ежели и
она пойдет по  рукам?  С  Оляндрой -  там одни дружинники,  да и  то самые
младшие.  В  Киеве же  -  воеводы,  игумены,  купцы заморские!  Такая меня
кручина,  Дулеб,  взяла,  я не выдержал и начал расспрашивать про Оляндру,
почему она вот так?  А эти жеребцы смеются:  имеет мужа,  а у мужа стрелой
отсечены эти штуки. Как-то назвал ты их, лекарь, по-ученому.
     - Тестикулы.
     - Вот-вот!  Подумал я: вот живет человек, имеет такую Оляндру, что за
нее все бы отдал,  а тут пролетает стрела,  отбивает у тебя тестикулы -  и
уже  ты  не  имеешь ничего.  И так горько тогда было у меня на душе,  и не
потому,  что сидели мы в неволе,  а из-за того,  что творилось перед моими
глазами,  из-за Оляндры, потому что была она, словно смертный грех, гожая,
но для меня недоступная.  Думал я тогда:  неужели никогда?  И  князь  этот
Юрий,  так полюбил его, душой прирос к нему, а он мстил мне за Манюню? Так
я ведь оставил ее нетронутой.  Он может  к  ней  поехать,  никуда  она  из
ковчега  не  денется.  Разве лишь умрет от тоски в неволе.  Ты беседовал с
Долгоруким, лекарь, неужели он не пробовал хоть как-нибудь оправдаться?
     - Еще не  время,  Иваница.  Не раз уже говорил тебе.  Вот устроимся в
Киеве,  тогда попрошу тебя  сделать одну  и  другую услугу.  А  пока -  мы
вызволенные из  поруба,  нам нужно подкрепить свои силы,  забыть обо всем,
чего натерпелись.
     - И про Долгорукого забыть?
     - Он сам напомнит о себе. И будет это очень скоро.
     - Потому и спрашиваю.
     Они поехали к Кричку,  и старик обрадовался их возвращению, как будто
стали они ему родными за те несколько дней прошлой осени.
     - Нашли своего князя?  - закричал он им навстречу, раскрасневшийся от
огня, с огнем и жаром в каждой морщинке своего приветливого лица.
     - Своего нашли,  - весьма двусмысленно ответил Дулеб. Потом объяснил:
- Если считать,  что каждый так или иначе должен искать себе князя, так мы
с Иваницей нашли.
     - Да  еще  такого,  который продержал нас  эвон сколько в  порубе!  -
добавил Иваница. - Видишь, какие славные выскочили?
     - Вижу,  да это не беда,  лишь бы выскочили.  Говорил ведь: зачем эти
князья? Убивают один другого, ну и пусть. Простой человек простым живет.
     - Правда надобна всем, - сказал Дулеб.
     - Правда вот здесь,  в огне, - показал Кричко на доменицу. - Да еще в
этих руках одни лишь мечи да стрелы. Какая же там правда?
     - Железо делаешь для мечей?
     - Не только для мечей.  Косы, вилы, возы, ратовища бить дикого зверя.
Человек живет потребностями.  На  железе все стоит.  Не  на  мечах,  а  на
железе.  Вот и пекусь у пламени, обжигаюсь серой, словно тот иерей хитрый,
имевший харю красную от обжорства, а чтобы в церкви появляться бледноватым
для  вящей  божественности,  перед службой окуривался серой.  Да  все  это
басни. А вы с дороги. Идите в хижину, располагайтесь, а я к ужину приду.
     Тремя возами прибыли к  жилищу Кричка измазанные,  задымленные лесные
люди,  привезли древесный уголь для его доменицы.  На  головах у  них были
высокие острые шапки,  едва ли  не  из липовой коры,  вместо корзна на них
были просмоленные дерюжки,  а  на ногах -  сыромятные лычаки.  Трудно было
представить себе большую людскую нищету, нежели эта.
     - Вот уж! - вздохнул Иваница. - Не увидишь - и не поверишь!
     - Бывает и хуже, - сказал Дулеб. - Есть еще смолокуры, эта работа уже
и вовсе проклятая.  А прибыли от нее - еще меньше. Как видишь, мир устроен
не во всем целесообразно и совершенно. Да ты и сам имел случай убедиться в
этом.
     - Не беда:  уж ежели и здесь,  на этом лугу, на этой траве, так мне и
не надо ничего!
     - Одной травы мало.
     - Разве я сказал только о траве?  Лишь бы я был здесь да трава,  а уж
по ней походят чьи-то ноги, ноженьки!
     Ужинали  на  том  же  самом  дубовом пеньке,  на  котором прошлый раз
обедали.  По случаю возвращения своих давних знакомых и  их,  так сказать,
спасения от  гибели  Кричко  раздобыл пива  и  киевских сластей.  Иваница,
развеселенный  возвращением  и   мыслью  о   встрече  с   Ойкой,   пытался
подзадоривать хозяина:
     - Имеешь ремесло в  руках,  а  хижина дырявая.  Почто не  ставишь дом
дубовый,  теплый да светлый?  Тогда бы пожили у  тебя подольше,  а так мой
лекарь хочет вот удирать в Киев.
     - С хоромами боярскими все равно не потягаешься, а тут жить можно. Да
думаешь: зачем? Жены нет. Сына, почитай, украли.
     - Нашелся твой сын,  - спокойно сказал Дулеб, вытирая губы. - Иваница
и нашел. Правда, повел себя с ним не вельми учтиво.
     - Я  не  знал ведь.  Малость встряхнул его.  Легонько так.  Уж больно
упрямый парень,  нельзя выдавить из него ни слова.  Ну, так вот и взял его
за ворот.
     - Где  же  он?  -  Кричко пытался казаться спокойным,  но  это ему не
удавалось.   Выдавал  голос,   выдавали  своим  дрожанием  руки,  выдавало
напряжение, с которым он ждал ответа.
     - В Суздале,  -  сказал Дулеб,  - но может быть вскоре и в Киеве. Сын
твой -  человек вельми ученый.  При самом князе Андрее,  сыне Долгорукого,
летописцем.
     - Научился у монахов.  Искусили они его то ли хлебом даровым,  то ли,
может, и учением. Потому как сызмальства любопытен был ко всему.
     - Таков и ныне.
     - Да мне все равно. Он про отца забыл, забыл и я про него.
     - Не забыл,  -  успокоил Кричка Иваница.  - Когда я встряхнул его, да
спросил,  чей он сын,  да пригрозил отцом,  так испугался сразу. Ты не все
еще знаешь. Пускай тебе Дулеб скажет.
     - А что, лекарь?
     - Не хотел говорить, да уж начали, то нужно и до конца. Гнали мы след
за убийцами в Суздальскую землю, и одним из тех возможных убийц должен был
быть,  выходит,  твой сын Силька,  бывший привратник из  монастыря святого
Феодора.
     - Силька? Никогда так паскудно не звался! Был Михликом.
     - В монастыре назвали Сильвестром, а кличут Силькой. Подозрение же на
него бросил сам игумен монастырский Анания. Тогда еще не знали, когда были
у тебя, что это сын твой. Однако все наши подозрения оказались напрасными.
Ни  Силька,  ни  Кузьма Емец не  виновны в  убийстве,  спровадили нас аж в
Залесье лишь для того,  видать,  чтобы упала тень на князя Долгорукого, за
это поплатились мы  с  Иваницей,  просидев половину зимы,  весну и  лето в
порубе и счастьем вызволились оттуда.  Теперь прибыли снова в Киев, но уже
не станем искать убийц.  Знаем теперь с Иваницей, чего не хотим. Но еще не
сможем, наверное, сказать, чего же хотим в этом величайшем и счастливейшем
городе.
     - Это ты не знаешь,  лекарь! - воскликнул Иваница. - Я же знаю вельми
хорошо.
     - Тоже не знаешь.  Тебе лишь кажется, будто знаешь. Вскоре убедишься,
что это не так. Ежели и знает кто, так это наш хозяин. Он привязан к своей
работе, в ней - вся его жизнь. А нам суждено странствовать от одной души к
другой,  от одного сердца к другому, если же задерживаемся надолго, то это
не  всегда получается к  нашей  пользе.  Однако в  Киеве  намерены пробыть
подольше.  Не  захотели мы с  Иваницей ехать на княжеский двор,  не станем
проситься и к кому-нибудь из бояр киевских, а где-нибудь на стороне поищем
пристанища.
     - Да живите у меня!  -  Кричко был все-таки рад,  что сын его, хотя и
оторванный от отца,  может, навсегда, не замешан в убийстве, ибо какому же
отцу хотелось иметь сына-убийцу?  -  Тут вам тихо и  спокойно.  Наберетесь
сил, острижете свои бороды, станете похожими на людей. А в Киев можно хоть
и каждый день. Сел на коня - и уже ты на торговище или где еще.
     - Пройдет время,  и  нам  нужно  будет поселиться в  самом городе,  -
сказал Дулеб,  -  ибо  события все равно пойдут так,  что заставят нас это
сделать.  А  пока мы  воспользуемся твоим гостеприимством.  Все тебе будет
возмещено.  Не скажу кем, ибо пока не могу этого сделать. Об этом не знает
даже Иваница.
     - Вот  уж!  Все  это для меня теперь ни  к  чему,  раз я  тут и  могу
смотреть на траву, что растет вокруг! - Иваница самодовольно потирал руки,
он возрождался и  пробуждался к прежней жизни куда быстрее и охотнее,  чем
Дулеб.
     Неделю,  а то и больше провели они в безделии, в спанье, в обжорстве.
Ездили в  Киев на  торговище,  где  Дулеб купил для обоих одежду на  зиму,
выбирая не  очень изысканную,  но  и  не  бедную,  ибо положение требовало
достоинства даже в одежде. Иногда приезжали ночью какие-то люди, привозили
Дулебу то его пергамены,  которые он заполнял еще в  Суздале,  то какие-то
грамотки,  то кожаные сумы с серебром и золотом для расходов. Иваница вряд
ли и слыхал тех гонцов.  Мог считать,  что это от князя Изяслава, не очень
задумывался над тем, какой именно князь заботится о них, потому что у него
были свои хлопоты:  Ойка. Ждал ее каждый день и каждую ночь. Несколько раз
пытался вырваться в Киев один,  но Дулеб бдительно следил за ним; когда же
вместе ездили в  город,  то и там не отпускал от себя Иваницу,  ни разу не
дал ему хотя бы проехать мимо двора Войтишича.
     По ночам Иваница не спал,  лежал с раскрытыми глазами,  молча умоляя:
"Приди!  Приди!  Почему не идешь?" Не мог взять в толк.  Как же так? Тогда
сама нашла,  никого не  спрашивая узнала,  где они,  почувствовала сердцем
своим,  прибежала ночью,  оставила следы  босых  ног  на  примерзшей траве
почайнинского луга,  оставила эти следы в его сердце,  а теперь,  когда он
так ждет ее,  когда столько месяцев в смердючей суздальской темнице бредил
ею,  надеялся на  встречу,  как на  рай небесный,  теперь она не идет,  не
чувствует его близости, не подает никакого знака. Как же так? И почему?
     Иногда  его  подмывало бежать  от  Дулеба,  покинуть  его,  исчезнуть
навсегда,  стать снова тем,  кем был,  но не делал этого, сдерживался, ибо
кем он,  в сущности, был? Никем. Нигде и никем. Угольщиком или смолокуром?
Ходить в просмоленной дерюжке,  жить в лесных дебрях, слушать вой зверей и
беззаботный щебет птиц?  А тут, рядом с Дулебом, как ни горько бывает иной
раз,  он  все же набирается