честнейшему  Муслаку  Библу  на  весьма
выгодных условиях. Муслак уже  сегодня  вручил  мне  полных  восемь  сотен
золотых дариков для  тебя.  Из  того,  что  принесет  ему  продажа  твоего
имущества, он намерен оставить себе лишь каждую десятую монету.  Остальное
он передаст в течение года, и это составит лишь  чуть  меньше  тех  восьми
сотен дариков, которые он уже уплатил. Отослать ли тебе это золото? Или же
ты хочешь, чтобы я пустил его в оборот? Олово снова поступает на рынок,  и
мы могли бы неплохо заработать".
   Ио прошептала Симониду:
   - А я думала, они вообще торговлей не занимаются.
   Услышав ее шепот, регент сказал:
   - Мы и не занимаемся, дитя мое. Вот, например,  Пасикрат  уж  точно  не
занимается, да  и  прочие  спартиаты  тоже.  Но  царь  Леотихид  постоянно
занимается куплей-продажей от имени нашего города; и я  тоже  -  от  имени
царя Плейстарха. Вы теперь знаете о содержании этого письма и легко можете
догадаться сами, о каких опасностях там не упоминается. Я понимаю, как они
велики  -  ведь  в  торговле   оловом   приходится   взаимодействовать   с
финикийцами, нашими постоянными соперниками и  даже  врагами  (по  крайней
мере, по сути).
   Мы вышли из дворца,  и  по  дороге  я  спросил  Ио,  как  она  считает:
действительно ли этот торговый агент регента сотрудничает с  врагами  Фив?
Павсаний и Фемистокл шли рука об руку далеко впереди нас, так что услышать
нас они не могли.
   - Они вовсе моему городу не враги, - возразила Ио. - И я о них  не  так
уж много знаю. Зато я достаточно наслышана о Павсаний, и,  честно  говоря,
мне этих  финикийцев  очень  жаль.  -  Помолчав,  она  продолжала:  -  Да,
по-моему, он вполне способен с ними сотрудничать. Он же знает, что  именно
нужно Павсанию - золото! Как можно больше золота, каким бы способом он его
ни добыл! И он прекрасно понимает, что Павсаний не станет высказывать  ему
вслух свое одобрение даже в случае удачной сделки.
   Об этом я не подумал. И в который раз  восхитился  проницательным  умом
этой девочки, хоть и пытался ранее уговорить  ее  не  осуждать  так  пылко
покрытого боевыми шрамами регента. По-моему, именно его  внешность  прежде
всего внушает Ио такое отвращение. Я  чувствовал,  что  ей  очень  хочется
взять меня за руку, но сделал вид, что этого не  замечаю,  и  держал  руку
плотно сжатой в кулак.
   Когда мы добрались до места, где  проводятся  тренировки  (это  в  семи
стадиях от города, по словам Пасикрата), там нас ждала лишь та  колесница,
которой мне предстояло править. Я взял в руки поводья  и  немного  погонял
лошадей, не заставляя их бежать в полную силу. Они мне  показались  вполне
хорошими, прекрасно слушались, однако, на мой  взгляд,  были  недостаточно
горячи.
   Потом ко мне подошел Полос и сказал, как было чудесно слушать мой столь
подробный рассказ о гибели царя Леонида. Рядом никого не было, и никто  не
мог нас подслушать, так что я признался ему, что тот дротик на самом  деле
так никто и не метнул - человек, убивший Леонида,  стоял  с  ним  рядом  и
просто проткнул своим дротиком латы  царя,  ударив  его  в  спину.  (Я  не
понимаю, откуда мне все это известно, но абсолютно уверен, что именно  так
все и было.)
   Полос был озадачен.
   - Но разве в таком случае острие бы  не  прошло  сквозь  его  нагрудную
пластину? Ведь просто ударить легче, чем метнуть с расстояния?
   - Это верно, - сказал я, -  если  ты,  тренировки  ради,  просто  бьешь
дротиком в дерево или во что-нибудь еще в этом роде.  Однако  в  настоящем
бою дротик,  если  его  должным  образом  метнуть,  всегда  наносит  более
глубокую рану, чем если им просто ударить. А ударить достаточно  сильно  в
спину того, кого уже сбили с ног, особенно трудно.


   Перечитав все это, я взял свиток с собой, чтобы сделать  новые  записи,
когда выдастся свободная минутка. Царица на своей колеснице пока так и  не
появилась; так что я пишу. Место здесь очень  приятное  -  ровная  широкая
площадка, по краям которой растут большие деревья,  и  в  их  густой  тени
могут укрыться и отдохнуть и лошади, и люди, а рядом течет чистый холодный
ручей. Дует слабый ветерок, воздух удивительно прозрачен.
   Мне показалось,  что  где-то  пастух  играет  на  свирели,  и  я  пошел
посмотреть; но это была всего лишь Ио, которая играла на сиринге, которую,
по ее словам, сделал для нее Аглаус. Я видел,  что  для  этого  он  срезал
зеленый тростник, набил трубочки пчелиным воском и перетянул  расщепленным
лоскутком ивовой коры. Ио сегодня утром уже называла мне его имя, и теперь
я спросил, не стыдно ли ей, что у нас такой бедный и жалкий слуга, да  еще
беззубый  -  я  знаю,  что  многим  женщинам  подобные  вещи   далеко   не
безразличны.
   Ио засмеялась и сказала, что у нас скоро будет другой слуга, потому что
у Полоса уже выпадают молочные зубы. У нее-то самой они почти все  выпали.
Потом она вдруг стала серьезной и сказала, что очень любит  Аглауса,  хотя
он, как ни странно, чем-то похож на Элату. Я Элату не  помню  и  попытался
это скрыть,  но  Ио  сразу  все  поняла  и  пояснила,  что  Элата  -  жена
прорицателя Эгесистрата.
   - Она была неплохая и  даже  нравилась  мне,  -  сказала  Ио.  -  Но  я
почему-то ее боялась.
   Ну вот, Полос что-то кричит.



37. ВЗГЛЯД МЕРТВЕЦА

   Его лицо и застывшие, вытянутые вперед руки  видятся  мне,  стоит  лишь
закрыть глаза. Он словно пытается поговорить со мной, но я не могу уловить
слов. Попробую отвлечься и заняться своим дневником, хотя сперва придется,
видно, побить хозяйского раба, чтобы заставить его  наконец  принести  мне
лампу. Буду писать, пока не усну от  усталости  прямо  на  этом  табурете,
опершись спиной о стену.
   Горго и мальчик, которого они  называют  своим  царем,  приехали  в  ее
колеснице. Возничим был раб,  довольно  мускулистый  коротышка,  по-моему,
весьма неплохо разбирающийся в лошадях. Он стал спрашивать, много  ли  мне
доводилось ездить на колеснице, и, когда я сказал, что не могу  сказать  с
уверенностью, он счел это шуткой, подмигнул мне и толкнул ладонью в плечо.
   Царица Горго говорила со мной. В мире нет  второй  такой  женщины!  Она
спросила, помню ли я нашу первую встречу в храме Ортии. Когда я  объяснил,
что все забываю, она мягко упрекнула меня:
   - Но ты же не мог забыть нашу вчерашнюю встречу в моем доме?
   - Конечно нет! - отвечал я. -  Разве  можно  забыть  встречу  со  столь
прекрасной и доброй царицей! - Из лести я соврал  и,  разумеется,  тут  же
покраснел, а потому поспешил переменить тему -  заговорил  о  ее  лошадях.
Кони у нее серые, очень ухоженные и красивые.
   - Я думаю, это самые лучшие лошади в Элладе, - сказала она. - Мы раньше
не раз соревновались с  моим  племянником,  и  моя  упряжка  всегда  легко
побеждала. Но теперь он говорит, что его  колесницу  никому  не  обогнать,
если ею  будешь  править  ты.  Надеюсь,  ты  не  собираешься  пользоваться
каким-нибудь колдовством?
   Я сказал, что понятия о колдовстве не имею.
   Она медленно покачала головой; глаза ее были печальны.
   - Ты мне напоминаешь Леонида; ты такой же простой и честный  воин,  как
он. И в тебе, по-моему, заключена та же  энергия,  что  была  в  нем.  Для
Спарты очень хорошо, когда в ней встречаются такие люди.  Но  как  же  это
тяжело для их жен и матерей!
   Пока я разговаривал с Горго, Полос внимательнейшим  образом  осматривал
ее упряжку. Он сказал мне, что этим  коням  очень  хочется  бежать  и  они
совершенно  уверены  в  своей  победе.  По  поводу  той  упряжки,  которая
предназначалась мне, он сказал:
   - Они понимают, что им не победить, и хотят одного:  поскорее  со  всем
этим покончить и вернуться на пастбище.
   - Почему они так уверены, что не победят? - спросил я. - Они что,  сами
тебе об этом сказали?
   Полос пожал плечами с таким подавленным видом, словно сам был одним  из
этих коней.
   -  Они  говорят,  что  тот  человек,  который  управляет  ими,   всегда
заставляет их бежать чересчур быстро, так что они  выдыхаются  задолго  до
конца состязаний.
   Я опустился перед ним на колено и заглянул в глаза:
   - Скажи им, что я не стану заставлять их лезть вон из  кожи  до  самого
последнего круга. И кричать на них тоже не буду. А если крикну  -  значит,
до финиша осталось совсем чуть-чуть. Вот тут-то они и должны показать,  на
что способны. Обещаю, что  потом  они  спокойно  отправятся  на  пастбище.
Можешь это им передать?
   - Наверное. Надеюсь, они меня поймут и запомнят эти слова.
   Мы сделали три круга по краю поля, которое, как  я  уже  говорил,  было
довольно большим. Круг начинался и кончался у огромного дуба, под  которым
мы отдыхали. Горго должна была судить. Она стояла под  дубом  и  поднимала
вверх руку с растопыренными пальцами, показывая нам количество  пройденных
кругов, в чем, собственно, не было никакой необходимости.  Когда  возничий
на ее колеснице заметил, что я вовсе не гоню своих коней, то ухмыльнулся и
поудобнее перехватил поводья. Пусть себе, подумал я, хотя все, даже регент
Павсаний, кричали мне, чтобы я ехал быстрее.
   Возможно,  не  стоит  об  этом  писать,  но  мне  доставляло   огромное
удовольствие ехать так - быстро и все же  не  понукая  лошадей.  Казалось,
колесница плывет в  прозрачном,  теплом  воздухе  утра.  С  мягкой  травы,
увлажненной росой, не взлетала еще пыль, а высокие деревья по краю поля  и
низкие каменные  стены  сухой  кладки,  казалось,  исполняли  передо  мной
какой-то веселый танец.
   Не знаю, на  самом  ли  деле  Полос  умеет  разговаривать  с  лошадьми.
По-моему, это невозможно.  Но  когда  мы  миновали  последний  поворот,  я
почувствовал, что моя четверка готова к  последнему  решающему  рывку.  Мы
сразу и намного обогнали колесницу Горго.
   Потом прошли полкруга... две  трети...  "Давай!"  -  заорал  я,  набрав
полную грудь воздуха, и кнут мой молнией взвился над головами  коней.  Они
полетели вперед точно дикие олени.
   Когда обе колесницы наконец остановились, возничий царицы был  разъярен
и долго злобно ругался - я некоторые его ругательства  вообще  никогда  не
слышал. Пришлось Пасикрату встать между нами, потому что мой соперник  все
норовил еще и кнутом меня огреть. Регент Павсаний практически  не  обратил
на него внимания и, к моему удивлению, улыбнулся Горго, которая улыбнулась
ему в ответ. Что же касается хорошенькой Ио и маленького  Полоса,  то  они
прямо-таки сияли от радости. Даже Фемистокл и Симонид цвели улыбками.
   Потом возничий Горго бросился к ее ногам и  стал  что-то  очень  быстро
говорить, все время указывая на ее упряжку. Я не  все  из  сказанного  мог
разобрать, но знаю, что он молил ее о втором заезде. А  это  всегда  очень
плохо - заставлять лошадь дважды в день выкладываться до предела. Хотя  во
время войны такое случается и куда чаще. По  правде,  лучше  всего  сейчас
было бы дать лошадям несколько дней отдохнуть после трудного забега.
   Однако  регент  с  готовностью  согласился  на  второй  заезд.  Лошадей
выводили, дали им как следует  обсохнуть,  осмотрели  им  ноги  и  наконец
разрешили немного попить. Я спросил Полоса, понимают ли наши  лошади,  что
им придется бежать снова. Он кивнул, и я попросил его объяснить  им,  если
можно, что моей вины тут нет. Я был уверен, что после первого  заезда  они
смогут вернуться на пастбище.
   Полосу было явно приятно слушать мои слова, и он сказал:
   - Они совсем не против. Они даже хотят бежать снова.
   Я бы не стал сдерживать их, даже  если  б  мог.  Впрочем,  я  их  и  не
понукал. По собственной воле мчались они, подобно вихрю, держась вровень с
колесницей царицы  Горго  до  самого  последнего  поворота.  И  тут  у  ее
колесницы вдруг отлетело колесо. Возничий упал, и четверка серых поволокла
его по земле. На мгновение мне показалось, что мы  его  затопчем,  но  мои
кони успели чуть свернуть  вправо.  Возница  лишился  чувств,  а  когда  я
увидел, как Пасикрат срезает вожжи, намотанные у него на руку,  то  решил,
что он и вовсе умер. Однако не успели мы  отъехать  немного,  как  возница
встал и пошел.
   Позавтракали мы прямо под дубом. Еда была так себе, но Ио говорит,  что
в казармах куда хуже. По ее словам, мы там иногда едим. Она хочет, чтобы я
попросил царицу разрешить нам ужинать с нею вместе, хотя в таком случае  -
и я уже говорил Ио об этом - Киклос непременно обидится и будет  прав.  Ио
спросила Аглауса, где чернокожий, но он мог лишь сказать, что тот  куда-то
недавно ушел один.
   Отправляясь с  Гиппоклисом  на  репетицию,  я  случайно  проходил  мимо
комнаты, где спят чернокожий с женой, и услышал, как он отдает ей какие-то
приказания  командирским  тоном.  Вскоре  они  оба  нас  догнали,  и  жена
чернокожего спросила, задыхаясь от быстрого бега, смогу ли я  носить  свой
меч, когда стану полноправным жителем Спарты. Гиппоклис сообщил, что любое
оружие у них носить строго запрещено. Тогда она оттащила меня  в  сторонку
чуть ли не силой, а чернокожий тем временем отвлекал Гиппоклиса.
   - Сегодня ночью будут крупные неприятности, - едва слышно  шепнула  мне
жена чернокожего. - Мой муж хочет, чтобы  я  придвинула  к  двери  стол  и
никого не впускала, пока  не  услышу  его  голос.  Он  собирается  на  эту
церемонию и принесет тебе твой меч, завернув его в плащ. В случае нужды он
тебе его бросит.
   Я сказал, чтобы она взяла к себе Ио и Полоса, но она возразила:
   - Аглаус сумеет защитить их куда лучше меня, а мой муж убьет меня, если
обнаружит в моей комнате Аглауса.
   Я ничего не стану писать о репетиции; все было довольно  скучно,  я  не
могу вспомнить ничего, что стоило бы  записывать,  разве  что  скажу,  что
руководила всем царица Горго.
   После ужина мы собрались, как и накануне, ждать восхода луны. Мы стояли
в молчании, как  нас  учили  на  репетиции;  а  когда  кто-нибудь  все  же
осмеливался говорить, его сразу заставляли  умолкнуть  молодые  спартанцы.
Тот раб, что стоял рядом со мною в темноте  (жилистый,  жуликоватого  вида
коротышка), раза два дотронулся до меня, словно желая уверить  и  себя,  и
меня, что все это не сон. Я  слышал,  как  во  время  репетиции  эти  рабы
разговаривали между собой, и знал, что они лучше всех бились на поле брани
и были избраны своими соратниками.
   Наконец взошла полная луна, и ее приветствовало низкое  пение  мужского
хора. Нет на свете более прекрасного серебряного щита, чем тот, что  надет
на руку Великой богини!
   Едва смолкли мужские голоса, как послышался  рев  быков.  Они  выбежали
рысцой - один черный и один  пегий;  каждого  держали  на  цепи,  продетой
сквозь ноздри, двое сильных мужчин. Жрицы  подбросили  в  огонь  дров,  и,
когда пламя взметнулось в два раза выше человеческого роста, царь Леотихид
зарезал обоих бычков, которые, умирая, преклонили  перед  богиней  колена.
Царица Горго и Тизамен (это  прорицатель  Павсания)  осмотрели  жертвенных
животных, и Горго провозглашала каждый обнаруженный ею знак богов  громким
чистым голосом.
   После  этого  по  очереди  говорил  каждый   из   архонтов,   восхваляя
Фемистокла. А когда он выступил с ответной  речью,  громко  приветствуемый
криками всех присутствующих, я случайно столкнулся с  молодым  спартанцем,
который был помощником того жилистого раба. По-моему,  спартанец  даже  не
обратил внимания на мою невольную неловкость, но сам я  почувствовал,  что
под плащом у него спрятан кинжал, и подумал еще,  что  его,  должно  быть,
тоже предупредили заранее, как и меня.
   Леотихид и Плейстарх возложили  на  голову  Фемистокла  венок,  и  наши
ликующие голоса вознеслись к небесам. Вряд ли имеет смысл перечислять  все
дары, которые получил затем  Фемистокл,  -  их  было  слишком  много;  но,
по-моему, самый лучший подарок он получил от принца: серебряную колесницу,
украшенную драгоценными камнями и запряженную той самой  четверкой  коней,
на которых я дважды победил упряжку царицы. Это был последний из даров,  и
я увидел, как широко распахнулись глаза Фемистокла, когда он его  получил.
У человека всегда появляется особое выражение на лице, когда он  достигает
высот, о которых даже не мечтал, - вот  такое  выражение  лица  было  и  у
Фемистокла Афинского.
   Что же касается меня самого,  то  на  моей  физиономии  изумление  было
написано столь явно, что Гиппоклис даже шепнул мне:
   - Что-нибудь случилось?
   Я покачал головой и не сказал ему, что помню эту колесницу,  что  я  ее
уже где-то видел!
   Руки моей коснулся Аглаус, и, когда  я  обернулся,  он  указал  мне  на
чернокожего,  стоявшего  среди  зрителей  вместе  с  Ио  и  Полосом.  Луна
поднялась еще выше, и свет от священного очага заливал теперь всю площадь.
Я видел узел в руках чернокожего, который он всячески  оберегал,  стараясь
ни в коем случае не коснуться им кого-либо из молодых спартанцев.
   Мы омылись  в  холодных  водах  Эврота,  как  делали  это  и  во  время
репетиции, но на этот раз мы  уже  не  надели  свою  старую  одежду;  наши
помощники умастили нас благовонными  маслами  и  облачили  в  новые  белые
одежды.
   Когда с этим было покончено - а много  времени  это  не  заняло,  -  мы
построились в двойную колонну, хотя и не без замешательства  (несмотря  на
многочисленные тренировки). Мне  очень  хотелось  скомандовать,  точно  на
плацу, и я видел по лицам Гиппоклиса и других молодых спартанцев,  что  им
хотелось того же, но все же  мы  молчали,  и,  возможно,  колонна  все  же
построилась как бы сама собой и довольно  быстро  именно  потому,  что  мы
сдержались.
   Без сомнения, марш вокруг города должен был бы нас  утомить.  Не  знаю,
как остальные, но сам я почему-то не  чувствовал  ни  малейшей  усталости.
Возможно, боевой дух нам поднимали чистые голоса  поющих  женщин,  изящные
танцовщицы, все время менявшие фигуры танца, и торжественный  вид  храмов,
где в неровном свете факелов нам улыбались резные лица богов. Наши  голоса
звонко вторили голосам женщин, прославляя каждого из богов по очереди.
   Гораздо скорее, чем я ожидал, наша процессия подошла к концу. Еще  один
храм - и мы оказались на берегу Эврота. Последний храм принадлежал  богине
Ортии - круг замкнулся.  И  я  наконец  принес  в  дар  богине  серебряную
статуэтку, которую припас для меня  Гиппоклис,  и  выбросил  свой  вонючий
факел в реку. Те, кто еще не успел принести дары богам, тоже клали к ногам
богини статуэтки, но только из свинца. Моя же статуэтка изображала  богиню
крылатой; накинув на голову длинный шарф, она стояла перед своим священным
деревом. И те из ее рабов, которых я мог разглядеть, были зверями  лесными
или же крошечными воинами, вооруженными луками и пращами (*75).
   Регент Павсаний собственноручно возложил мне на голову венок из  цветов
- в точности как мне и было обещано. Он казался еще более  сердечным,  чем
утром, обнял меня и дважды приказывал  Гиппоклису  следить,  чтобы  ничего
плохого со мной не случилось во время грядущего пира. Каждый раз Гиппоклис
заверял его, что ничего дурного и не случится.  Мне  показалось  странным,
что меня, взрослого мужчину, крупнее и (как мне кажется)  сильнее  многих,
опекают, как ребенка. Я не мог оторваться от сверкавших глаз царицы Горго,
однако  в  том  и  заключалась  моя   глупость,   вызванная   чрезвычайным
возбуждением и значительностью момента,  что  лишь  когда  на  голову  мне
возложили венок, я понял, что глаза ее сверкают от слез.
   Когда начался пир, Ио, чернокожий, Полос  и  Аглаус  присоединились  ко
мне. Было очень много мяса и вина, фруктов  и  меда,  медовых  пирожков  и
всякого печенья - все, чего только может пожелать  душа.  Мы  ели  и  пили
вволю, а чернокожий  даже  прихватил  с  собой  фиги,  виноград  и  бурдюк
отличного вина для Биттусилмы. К этому времени ставшая  красной  луна  уже
склонилась низко к западному краю неба. Половина или даже больше  пирующих
успели разойтись по домам - по крайней мере, мне  так  показалось.  Я  уже
позабыл, о чем меня предупреждал чернокожий, сам он, возможно, тоже,  хотя
узелок, в котором были  с