товства. Вся переписка Екатерины с Гриммом ведена в таком
тоне. Это скорей английский юмор, нежели остроумие, - то колкое и изящное
остроумие восемнадцатого века, отцом которого был Вольтер.


III.
Образование. - Начитанность. - Выбор книг. - "Маленькая ученая с
темпераментом". - Мораль Гельвеция. - По шести томов в день. - Плохо
усвоенные познания. - Эрудиция, состоящая из массы отрывочных сведений. -
Пробелы. - Недостаточное знакомство с географией. - Познания в области
истории. - Самостоятельные научные опыты. - "Перигор" - славянское имя. -
Неправильное правописание. - Форма и содержание. - Екатерина умела выбирать
между ними. - Усвоение народного духа и воплощение национального гения
России.



Была ли она образована? Сама она любила ссылаться на то, что ничего не
знает.

"Она делает это, - писал принц де-Линь: - чтобы насмехаться над докторами,
полуучеными и людьми, выдающими себя за знатоков искусства. Я согласен с
ней, что она мало понимает в живописи и в музыке; я доказал ей даже раз, -
и, может быть, несколько вопреки ее желанию, - что и в области архитектуры
у нее очень посредственный вкус. - "Признайтесь, - сказала она, показывая
мне свой новый дворец в Москве: - что эта анфилада залы великолепна". -
"Это было бы красиво для госпиталя, - ответил я ей: - но для царской
резиденции производит жалкое впечатление". Берлинской академии наук,
избравшей ее в 1768 году своим почетным членом, Екатерина ответила скромно:

"Вся моя наука состоит в знании, что все люди братья".

А между тем, сопровождая однажды на прогулке ее величество, английский
посланник Гаррис был поражен обширностью тех знаний, которые неожиданно для
него проявила императрица, говоря о конституции и законах его страны.
Поговорив с ним об английских парках, Екатерина перешла на тему о сочинении
Блэкстона, и дипломат почувствовал, что не в силах поддерживать с ней этот
разговор. А Гаррис, получивший впоследствии известность под именем лорда
Мальмсбери, был человеком далеко не заурядным. Правда, в течение своей
посольской службы он не успел, вероятно, перечесть со вниманием громадное
сочинение английского законодательства; Екатерина же была читательницей,
для которой была создана латинская поговорка: Timeo homipem unius libri.
Она относилась к книгам - хорошим или дурным, все равно, - как к людям и к
вещам: она отдавалась им всей душой в ту минуту, пока они ее занимали. Ее
разговор с Гаррисом происходил в 1779 году, и в это время она страшно
увлеклась Блэкстоном (это видно по ее письмам к Гримму). Прежде она так же
увлекалась Монтескье, а в свое время Сенак-де-Мейланом и Мерсье. Что же
касается до выбора книг, то она руководилась в нем не только жаждой знания,
но и другими соображениями. Известный кавалер д'Эон писал графу Брольи в
1762 году:

"Императрица очень любит читать и, после брака, большую часть времени
употребляла на то, что поглощала современных французских и английских
авторов, написавших лучшие сочинения о нравственности, природе и религии.
Если какую-нибудь книгу осудят во Франции, то этого достаточно, чтобы она
нашла ее превосходной. Она не расстается с произведениями Вольтера, с
"Esprit" Гельвеция и энциклопедическими статьями Жан-Жака Руссо. Она
гордится своей смелостью, вольнодумством и философским складом ума; одним
словом, это маленькая ученая с темпераментом".

Маленькая ученая с темпераментом! Но ведь д'Эон одним росчерком пера
устанавливает здесь ту связь между интеллектуальным развитием Екатерины и
мало назидательными подробностями ее интимной жизни, на которую указывали
выше и мы. И этим соединяющим звеном между "другом философов" и
императрицей, положившей начало открытому фаворитизму, послужила,
несомненно, мораль Гельвеция.

Но как бы то ни было, приучившись проводить время за чтением за
восемнадцать лет царствования Елизаветы и шесть месяцев царствования Петра,
когда ей поневоле не оставалось делать ничего другого, Екатерина и
впоследствии сохранила привычку много читать, насколько ей только позволяли
ее новые занятия. В 1789 году она обменивается литературными новинками с
графом Сегюром. По рассказу Храповицкого, она посылает французскому
дипломату 11 января того года книгу "Memoires pour servir a l'histoire de
Charles II"(?) и рекомендует ему прочесть еще другие сочинения, которые она
сама не успела просмотреть, так как политика поглощает все ее время:
мемуары Монлюка, Вильруа. А через неделю, пользуясь случайным затишьем в
делах, она читает по шести томов в день и хвалится этим:

- Будут по крайней мере говорить, что я хоть читаю, - замечает она
Храповицкому.

- Все и так давно это знают, - отвечает тот.

Императрица милостиво улыбается ловкому придворному:

- Правда, это говорят обо мне?

Среди прочих книг она читает также "Кларису" и другие романы.

Но естественно, что разобраться в тех сведениях, которые она черпала таким
образом, читая по шести томов в день, и усвоить их она не могла; ее
образование закончилось, как и началось, и напоминало ее политику: она
работала над ним тоже "только урывками". Эрудиция ее состояла из смеси
случайных знаний с громадными пробелами. Они были особенно плачевны в
области географии. В 1787 г., после путешествия в Крым, она спрашивала
Храповицкого, какие реки служат границей между Россией и Турцией. Около
того же времени она с любопытством осведомилась, сколько градусов долготы
занимает ее империя. Ей назвали число.

- Но ведь вы приводили мне ту же цифру еще до присоединения Крыма и
Белоруссии!

Она не понимала, что завоевание этих провинций не могло изменить измерение
ее громадного государства в отношении градусов долготы.

Из всех отраслей науки ближе всего ей была, по-видимому, история, и она
изучала ее с наибольшим старанием. Но и тут ее старания были только
поверхностны. Что же кажется до ее самостоятельных научных опытов,
исторических исследований в области сравнительной этнографии и лингвистики,
то они положительно смехотворны. В них так и бросается в глаза обычная для
дилетантов наивность и основной недостаток мышления Екатерины: полная ее
порабощенность какой-либо предвзятой целью или идеей. Так, доказывая
воображаемую распространенность славянской расы по всему миру и упорно
стремясь найти ее разветвления на обоих континентах, она доходит до того,
что видит славян везде, даже в Америке: она считает Перу, Мексику, Чили
славянскими колониями, и ей чудятся в их географических названиях то
славянские корни, то окончания. Она даже во Франции находит славянское имя
Перигор (Perigord): ей кажется совершенно неоспоримым, что оно состоит из
трех славянских слогов.

Цитаты ее бывали в большинстве случаев неточны, а иногда до странности
перепутаны. В письме к княгине Дашковой она приписывает г-же Дезульер
следующие стихи:

"Je suis charme d'etre ne ni Grec ni Romain,
Pour garder encore quelque chose d' humain",

возводя таким образом напраслину и на бедную Антуанетту де-Лижье и на
Корнеля, написавшего:

"Je rends graces aux dieux de n'etre pas Romain,
Pour conserver encore quelque chose d'humain".

Впрочем, надо сказать, что и начальное образование Екатерины, которое она
получила от г-жи Кардель и скучного Вагнера с его "Prufungen", было и
осталось очень неполным. Свою неправильную французскую речь она постоянно
пересыпала немецкими фразами, да и родной язык знала далеко не в
совершенстве. Она делала в нем множество ошибок, и скорее ошибок
синтаксических и грамматических, нежели ошибок правописания. Она
обыкновенно путала mir u mich. Русский язык тоже сильно у нее хромал, и она
сама сознавала это. Она сказала раз как бы себе в извинение одному из
секретарей:

"Ты не смейся над моей русской орфографией; я тебе скажу, почему я не
успела ее хорошенько узнать. По приезду моему сюда, я с большим прилежанием
начала учиться русскому языку. Тетка Елизавета Петровна, узнав об этом,
сказала моей гофмейстерине: полно ее учить, она и без того умна. Таким
образом могла я учиться русскому языку только из книг без учителя и это
самое причиною, что я плохо знаю правописание".

Но если она не научилась русскому правописанию, то зато не только изучила,
но и в совершенстве усвоила сам дух русского языка со всеми его народными
поговорками, особым складом речи, с его картинными образами. А сроднившись
с духом языка, она сроднилась и с духом самого народа. И эта первая ее
победа и помогла ей впоследствии так блестяще завоевать всю Россию: мы
говорим здесь не только о власти, вырванной ею из рук слабого, малодушного
и безумного Петра, но о том месте, которое эта немка сумела занять к концу
своей жизни, и в особенности после смерти, в жизни, истории и национальном
развитии чуждой и враждебной ей расы. Именно после своей смерти она стала
тем, чем она является для нас теперь - великим видением прошлого, грозным,
но лучезарным, величественным и милостивым, перед которым в единодушном
порыве благодарности, гордости и любви склоняются и темный мужик, и ученый,
перебирающий мемуары и предания, покрытые уже вековой пылью. Когда она
скончалась, в России не оплакивали ее смерть. Это событие прошло почти
незаметно. Тогда еще не успели понять Екатерину, а те, которые могли ее
понять, были слишком немногочисленны. Но Екатерина воплощала в себе самую
душу народную, историческую совесть России, и это воплощение не могло не
ожить во взволнованном воспоминании потомков о великих делах, совершенных
ею или при ней, - в посмертном апофеозе государыни, не знавшей себе равных
и бывшей для народа не только великой Екатериной, но и любимой матушкой,
лубочный портрет которой можно найти теперь даже и в бедной избе, где он
висит в красном углу, рядом с чтимой иконой.

И в этой способности проникаться скорее сущностью вещей, нежели их формой,
и сказался великий дух Екатерины. Пусть она ошибалась, цитируя Корнеля! Она
сумела взять у французских писателей больше, чем слова, - их идеи; и те,
которые она выбирала у них, были обыкновенно лучшими. У нее были между
прочим и собственные мысли, далеко не заслуживающие пренебрежения. Их
краткий очерк мы попытаемся дать в следующей главе.


Глава третья
Идеи и принципы

                                     I.
Ум непоследовательный и несистематический. - Эмпиризм. - Непостоянство идей
и принципов. - Несколько твердых принципов и идей. - Чувство долга. - Культ
 потомства. - Русский национализм. - Преувеличенное представление о величии
           России. - Великая идея царствования: греческий проект.



С таким характером, как у нее, Екатерина, конечно, не могла быть женщиной с
принципами, особенно принципами непреложными, и с твердо установившимися
идеями. Ее идеи принимали порою - и это случалось нередко - форму "idees
fixes", но лишь на мгновение: они были для нее не путеводными звездами, а
кометами, быстро исчезавшими с ее горизонта. И что любопытно: несмотря на
свое немецкое происхождение, Екатерина относилась с отвращением ко всякому
доктринерству и доктринерам, к систематическому уму и людям системы.

"Вольтер, мой учитель, - писала она, - запрещает отгадывать, потому что
тот, кто занимается отгадыванием, любит составлять системы, а кто любит
составлять системы, непременно хочет подогнать под них was sich passt und
nicht passt, und reimt und nicht reimt и потом самолюбие превращается у
него в любовь к системе, отчего происходит упрямство, нетерпимость,
преследования, - вещи, которых надо остерегаться, как учил мой учитель".

Доктринеры были в ее глазах шарлатаны, а люди системы - все равно что
изобретатели управляемых воздушных шаров: в "баллоны" она не верила, и
ставила поэтому графа Сен-Жермена, Монгольфьера и Калиостро на одну доску.
Она относилась с недоверием даже к специалистам и профессионалам. То, что
мы называем теперь "дипломатом с карьерой", было для нее синонимом
совершенного глупца. Она всегда возмущалась против ученых педантов, "die
perruckirte Haupter", как она их называла: "в большинстве случаев все, что
они делают и пишут, подбито ветром, пусто и темно", говорила она. Она не
хотела смотреть на присланный ей бюст Вольтера, потому что "учитель" был
изображен на нем в парике. В дипломатии, как и в политике, как и везде, она
выше всего ставила способность действовать по вдохновению. Ей казалось, что
даже для военного искусства не требуется ничего другого. Она находила
вполне естественным, что Алексей Орлов, в первый раз в жизни ступивший
ногой на корабль, в ту же минуту превратился в образцового моряка, стал
командовать адмиралами, заслужившими себе чин и репутацию в английском
флоте, и выиграл самую блестящую морскую победу в современной истории.

Она во всем придерживалась эмпиризма. Ее знаменитое изречение:

"Вся политика основана на трех словах: обстоятельства, предположения и
случайности", - доказывает это. Презирая и ненавидя врачей и медицину, она
в то же время верила простым знахаркам и часто призывала их для себя и для
других. "Доктора и хирурги со всего медицинского факультета... круглые
дураки (sont betes a manger du Coin)", - писала она. Ведь в 1783 г. из-за
них издох (sic) человек, прослуживший ей тридцать три года! Слова "болезнь"
и "доктор" стали для нее равнозначащи. Но зато "капли Бестужева" - вот
ценное и универсальное средство! "Я не знаю, из чего состоят эти капли, -
говорила Екатерина: - знаю только, что в них входит железо. Их дают вместо
хины (во французском подлиннике: "en guise de quiquina" (sic); а я их даю
во всех случаях". В 1789 г., страдая спазматическими коликами, она считала,
что вылечилась от них, исключительно благодаря петербургскому митрополиту
Петрову, обложившему ей тело подушками, набитыми ромашкой.

И в то же время она писала:

"О счастье и о несчастье, как и о многих других вещах, у меня есть свое
представление (ma cathegorie (sic) a moi): и то, и другое происходит лишь
от столкновения известного числа мер, справедливых или неправильных".

И эти слова доказывают, что и в своем презрении к системам Екатерина не
была систематична.

Вообще, несмотря на вечные колебания в области мысли и отвлеченных
суждений, у Екатерины было все-таки несколько твердых и установившихся
убеждений.

"Одно достоверно, - писала она за несколько лет до смерти, - что я никогда
ничего не предпринимала, не будучи глубоко убеждена, что то, что я делаю,
согласно с благом моею государства: это государство сделало для меня
бесконечно много; и я считала, что всех моих личных способностей,
непрестанно направленных ко благу этого государства, к его процветанию и к
его высшим интересам, едва может хватить, чтобы отблагодарить его".

Это чувство долга соединялось в ней еще с возвышенным представлением об
ответственности ее перед особым, верховным судом - единственным судом,
власть которого она над собой признавала. Это не был суд того, Кого
называют "Царем царствующих". Для этого Екатерина слишком много читала
Вольтера и недостаточно - Боссюэ.

"Одно потомство в праве судить меня, - говорила она. - Только перед ним я
отвечаю: я смело могу сказать ему, что я нашла и что после себя оставлю".

Во время своего пребывания в Петербурге Фальконэ вступил как-то с Дидро,
переписываясь с ним, в спор о том значении, которое художник должен
придавать приговору этого посмертного суда потомков. Дидро защищал его
верховную власть, а Фальконэ находил, что художник должен считаться только
со своей артистической совестью. "Согласитесь ли вы, - написал ему тогда
Дидро, - отдать решение этого спора в руки моей благодетельницы? Но
берегитесь, мой друг, эту женщину опьяняет идея бессмертия, и ручаюсь вам,
что она падает ниц перед видением потомства". Фальконэ согласился на суд
Екатерины, но прибавлял, что, каково бы ни было ее решение, он своего
мнения не изменит. "Найдите на земле власть, достаточно сильную, чтобы
отнять у меня лицо, не отняв головы, и я признаю, что я не прав", - писал
он. Мы не знаем, чем кончился этот спор.

Был еще один пункт, относительно которого Екатерина тоже никогда не меняла
мнения, - это стремление придать национальный, чисто русский характер
своему царствованию, и всей - и политической, и интеллектуальной, и
нравственной - жизни того славянского народа, судьбами которого она,
немецкая принцесса, призвана была управлять. Этим стремлением были
проникнуты не только ее законодательные акты и внутренняя политика, но и
малейшие ее поступки. Фальконэ пришлось долго доказывать ей, что невозможно
изобразить Петра I на памятнике в русском платье, которое царь с таким
ожесточением преследовал при жизни. Екатерине хотелось бы, чтобы все
позабыли об этой странице в истории великого законодателя. Ей хотелось
вообще, чтобы ее новая родина - не только в ее настоящем, но и в прошлом -
рисовалась бы людям согласно не с действительными фактами, а с тем
представлением, которое она сама составила себе об этой громадной стране с
такими необъятными горизонтами, что там было где разгуляться ее
воображению. Она дошла до того, что даже переделала по-своему всю историю
Московского государства. Когда Сенак де-Мейлан предложил ей в 1790 г.
написать историю ее великой страны, она долго колебалась. "Сумеет ли он, -
писала она, - отрешиться от предвзятого мнения, "с которым большинство
иностранцев смотрят на Россию?" Они, пожалуй, думают даже, что "до Петра
Великого в этом государстве не было ни законов, ни администрации". Но "хотя
смуты после смерти царя Ивана Васильевича и отодвинули Россию лет на сорок,
на пятьдесят назад, но до этого времени Россия ни в чем не отставала от
Европы... русские великие князья принимали самое видное участие в
европейских делах и находились в дружественных и родственных отношениях со
всеми царствующими домами нашего полушария..."

Бедный Сенак сразу понял, как трудно ему будет удержаться на высоте такой
задачи. Но Екатерина говорила вполне искренно. Она писала в то же время и
Гримму:

"Ни одна история не дает лучших и более великих людей, чем наша" (она
выражалась сознательно, называя "нашей" историю России, так тесно связанной
с ней). "Я люблю эту историю до страсти".

Она требовала, впрочем, чтобы ее собственному царствованию было отведено в
этой истории подобающее место, "потому что мы живем в такое время, когда не
только нельзя преуменьшать блеск событий и дел, но надо скорее поддерживать
его в умах". Согласится ли Сенак, чтобы ему "давали указания" в этом смысле?

В этих словах опять сказалось то преувеличенное представление Екатерины о
могуществе России, на которое мы уже указывали выше: громадное царство, так
неожиданно доставшееся ей в ее полную власть, приняло постепенно в уме
императрицы какие-то неисчислимые размеры. И эта гиперболическая идея о
величии, которую она применяла ко всем сторонам национального достояния
России, - к ее прошлому и к настоящему, к территории, населению,
материальному могуществу и нравственной ценности, к ее первенствующей роли
в славянском мире и к важности значения в Европе, - никогда не покидала
Екатерину и сильнее всех остальных идей держала ее ум в своей власти. В
этом отношении Екатерина была одержима словно каким-то безумием. Она, как
загипнотизированная, не могла отвести глаз от грандиозного видения,
созданного собственной галлюцинацией. И как ни высоко она ставила себя,
заслуги своего царствования и высокие дела, совершенные ею, и как ни
хотела, чтобы и другие ценили ее так же, но она не колеблясь унижала себя,
проводя параллель между собой и Россией,

"Все, что я сделала для России, только капля в море", - говорила она.

Россия - это было море, неизмеримо глубокий океан, с берегами, уходящими в
бесконечность. Вот почему она так легко соглашалась потопить в нем свое
прошлое и даже самое воспоминание о своей немецкой родине. Положим, в 1783
году, жалуясь на султана Абдуль-Гамида, она написала Гримму: "Das ist
unmoglich dass ich mir sollte auf die Nase spielen lassen. Вы знаете, что
никогда ни один немец этого бы не потерпел".

Но это слово "немец" просто сорвалось у нее тут с