енции у новою императора, в которой ему отказывали, потому что
он не захотел первый сделать визит принцу Георгу Голштинскому. В то же
время и Чернышев грозил в Париже сложить с себя обязанности полномочного
министра, если там не признают за его государем титула императора, так как
"Петр III соизволил согласиться, чтобы его именовали так все державы мира,
хотя титул царя, без сомнения, во всех отношениях самый прекрасный из всех,
которые носили когда-либо монархи". В конце концов Бретейль получил приказ
обещать эту уступку, если ему дадут аудиенцию, не предъявляя к нему новых
требований; в противном же случае должен был представить свои отзывные
грамоты. Получив новый отказ 18 июня 1762 года, Бретейль сделал то, что ему
было предписано свыше. Но, уезжая из России, он все-таки решил
прозондировать почву вокруг Екатерины. Его встретили здесь с
неопределенными выражениями соболезнования. очевидно, не достаточно
вескими, чтобы заставить его ослушаться своего правительства. И только
накануне отъезда, 24 июня, к нему явился Одар, которого он считал темным
авантюристом Он и прежде сталкивался с ним и даже отчасти
покровительствовал ему, так как знал, что тот находился в сношениях с
лицами, близкими императрице, но никак не предполагал, чтоб Одар мог быть
лично уполномоченным ее посредником. Впоследствии сама Екатерина стала,
по-видимому, стыдиться услуг, оказанных ей этим человеком, и быстро
спровадила его прочь. Но теперь Одар объявил Бретейлю, что он послан
государыней; что, "побуждаемая самыми верными подданными своего государства
и доведенная до крайности поведением мужа, она решилась пойти на все, чтобы
положить этому конец". С этой целью она просила в долг 60.000 рублей.
Бретейль отнесся к словам Одара с недоверием. До сих пор императрица
никогда не посылала к нему пьемонтца с каким бы то ни было поручением. Он
не знал, что Одар стал с некоторых пор ее секретарем. Однако он не отказал
все-таки в деньгах, как уверяли потом. Он только принял необходимые
предосторожности. Он попросил Одара принести ему собственноручную записку
от императрицы, где были бы написаны следующие, продиктованные им, слова:
"Поручаю подателю этого письма передать вам мои прощальные приветствия и
попросить вас сделать для меня небольшие покупки". Это был своего рода
кредитив, который он хотел получить от Екатерины, и его требование не могло
показаться ей чрезмерным. Отдать такую значительную сумму в руки Одара, не
имевшего никаких письменных удостоверений своего полномочия, значило бы для
барона Бретейля рисковать и состоянием, и карьерой. Впрочем, пьемонтец и не
настаивал, чтобы ему выдали деньги немедленно. По его словам, императрица
желала только, чтобы в нужную минуту ей выдали эту сумму под простую
расписку. Бретейль отдал тогда распоряжение Беранже, которого оставлял в
Петербурге заведующим делами посольства: если бы Беранже принесли от
императрицы письмо, составленное в условленных выражениях, то он должен был
бы немедленно послать к Бретейлю курьера в Варшаву, и Бретейль решил бы
тогда, как ему поступить. Он никогда не получал из Парижа инструкций,
позволявших ему оказывать императрице денежные услуги и повторить роль
де-ла-Шетарди в 1740 году. Выгода, которую принесли Франции подвиги этого
дипломата, вряд ли могла поощрить теперь Бретейля к повторению подобных
опытов. Да и депеши герцога Шуазеля предписывали ему, напротив,
осторожность и сдержанность. Кроме того, посвященный в тайны личных
симпатий Людовика XV, Бретейль знал, что король с решительным неодобрением
отнесся бы к такому вмешательству в русские дела. Но, несмотря на все это,
не должен ли был Бретейль стать выше этих соображений? Или, по крайней
мере, хоть отложить свой отъезд? Но он не сделал этого по той простой
причине, что, даже допуская, что Одар был уполномочен самой императрицей и
что те приготовления к государственному перевороту, на которые намекал
пьемонтец, существовали в действительности, он считал их все-таки
недостаточно серьезными и притом обреченными на верный неуспех, Того же
мнения был и Беранже. Десять дней спустя после отъезда барона Бретейля Одар
опять заявил о себе, назначая Беранже свидание поздно ночью где-то в
пустынном месте. Но, вместо записки, которую требовал барон, он принес ему
другую: "Покупка, которую мы имели в виду, будет наверное вскоре сделана,
но обойдется гораздо дешевле; поэтому деньги более не нужны", - стояло там.
Итак, императрица не просила уже ни о чем больше. Беранже был этому очень
рад, тем более, что ее второе поручение, переданное через Одара, показалось
ему еще более подозрительным, во всяком случае более странным, чем первое.
Зачем, уже не нуждаясь в его помощи для дела, о котором шла речь, его
все-таки извещали о том, что оно в скором времени будет приведено в
исполнение? К чему это могло послужить? Разве только к тому, чтобы доказать
неосторожность и легкомыслие пресловутых заговорщиков? Беранже увидел
"столько тумана в голове господина Одара, столько лиц, замешанных в этой
тайне, такую бессмыслицу в их поступках и такое бессилие", что не
сомневался в полном их поражении. Имена руководителей заговора, названные
ему, еще более укрепили его в этом убеждении. Это были, по словам Одара,
княгиня Дашкова, "неосторожная до крайности, хотя и смелая", - говорит про
нее Беранже; затем гетман Разумовский, "ленивый, ограниченный и совершенно
апатичный", и граф Панин, "человек замкнутый и скромный, с мудрым и хитрым
умом, но занимающий подчиненное положение". Об Орловых Одар даже не
упомянул. Их имя ничего не могло бы сказать в то время французскому
посланнику. Какие-то поручики! Какое значение могла иметь их помощь?

Что касается других членов дипломатического корпуса, находившихся в то
время в Петербурге, то они ни о чем даже и не подозревали. Переписка Мерси,
вплоть до 10 июля, т.е. следующего после переворота дня, не заключает в
себе ни одной фразы, которая указывала бы на то, что он предвидел событие.
И это не было дипломатической сдержанностью с его стороны, потому что он
часто отзывался в своих письмах о Петре в очень резких выражениях. Он не
стесняясь говорил также или во всяком случае давал понять, что дворцовая
революция была бы благодеянием для России и в особенности для ее союзников.
Но он никого не считал способным произвести ее. Это мнение разделял и Кейт.
Фридрих, более проницательный или лучше осведомленный, волновался, посылал
предупреждения своему новому союзнику, но и он не думал об Екатерине, как о
заместительнице мужа. Он подозревал скорей заговор в пользу молодого Иоанна.

И в общем никто из лиц, наиболее заинтересованных в том, чтобы быть
готовыми к великому событию, не предполагал, что оно так близко, и не
ожидал его. Кто стал бы обращать внимание на подпольную и неумелую интригу
нескольких безумцев? По одной версии, - она принадлежит княгине Дашковой, -
сами заговорщики не были дальновиднее: "Дело уже сильно подвинулось вперед,
а ни она, ни императрица, никто другой о том и не подозревали. За три часа
до революции все считали, что находятся еще чуть ли не за три года до нее".

По крайней мере, до последней минуты никем не было составлено определенного
плана или даже точного представления о том, как действовать и какие
средства употребить, чтобы достичь намеченной цели. Каким образом низвести
Петра с престола и посадить на его место Екатерину? Никто этого не знал. По
признаниям, которыми Одар счел своим долгом отблагодарить Беранже, было
несколько попыток овладеть особой императора, но они успеха не имели.
Насколько можно судить, все действовали на авось. Княгиня Дашкова, - это
возможно, - склонила на свою сторону нескольких офицеров. Братья Орловы - и
это уже совершенно достоверно - раскинули по казармам широкую сеть
пропаганды и подкупа. В деньгах у них недостатка не было, даже до попытки
занять у барона Бретейля, сделанной в последнюю минуту. В начале марта
Григорий. Орлов получил место казначея артиллерийских войск.
Генерал-фельдцейхмейстер, злополучный любовник княгини Куракиной, только
что умер, и его преемником был назначен бывший камергер молодого двора,
когда-то удаленный от Екатерины за свою будто бы чрезмерную преданность ей,
- как находила тогда Елизавета, - француз Вильбуа. Вильбуа был сыном
бывшего пажа Петра I, произведенного впоследствии в вице-адмиралы.
Очевидно, было предначертано свыше, что француз опять сыграет выдающуюся
роль в государственном перевороте, возводившем на русский престол новую
императрицу, и что у Шетарди найдется-таки заместитель. Вполне вероятно,
что выбор для места казначея пал на Григория Орлова, благодаря личному
вмешательству новою генерал-фельдцейхмсйстера, действовавшего под внушением
самой Екатерины. Иначе нельзя было объяснить назначение молодого офицера на
этот ответственный пост. Равносильно было бы поставить войсковую кассу на
расхищение прохожим на большую дорогу. Помощник Вильбуа, генерал-лейтенант
Пурчур, обратил на это внимание, но ему сказали, что Орлову
покровительствует императрица, и он умолк. Казначей стал сейчас же
беззастенчиво распоряжаться вверенными ему деньгами. Таким образом Орловым
удалось завербовать до девяноста девяти солдат в каждом из четырех
гвардейских полков: в Измайловском (это был первый полк, перед которым
явилась Екатерина в день государственного переворота), в Семеновском, в
Преображенском и в Конно-гвардейском, где служил знаменитый Потемкин.

Екатерине приходилось в то время оказывать иногда непосредственную и личную
помощь своим приверженцам. Но в общем она держала себя, по-видимому, в этом
отношении чрезвычайно осторожно и сдержанно. Например, один из солдат,
переманенных Алексеем Орловым. гренадер Стволов, потребовал какого-нибудь
знака от императрицы, чтобы убедиться в действительности заговора. Ему
обещали, что, если он будет стоять на ее дороге во время прогулки
государыни по парку императорского дворца, то ее величество даст ему
облобызать свою руку. Екатерина охотно согласилась на этот маневр, так как
ничем при этом не рисковала. "Ведь мне все целовали руку", говорила она
впоследствии Храповицкому. Но добрый солдат был тронут до глубины души. Он
со слезами склонился над рукой императрицы и стал ее горячим сторонником.

Последним же человеком, уверовавшим в этот заговор, была, насколько можно
судить, сама Екатерина. В рассказе, сохранившемся об этой эпохе ее жизни, -
его приписывают ей самой, - она говорит, что стала обращать внимание на
предложения, которые ей делали с самой смерти Елизаветы, только с того дня,
когда, публично оскорбив ее, Петр дошел в своей дикости и злобе до того,
что хотел ее арестовать. Это случилось, как мы знаем, 21 июня, т.е. за
несколько недель до государственного переворота. Но и после этого времени,
и вплоть до того дня, когда Петр был лишен престола, ничто не указывает на
активное участие будущей самодержицы в происках ее друзей. До роковой
минуты Екатерина, по-видимому, стремилась только разыгрывать роль наружного
спокойствия и выдержки. И в этом отношении она была бесподобна. Искусство,
с которым она умела противополагать поведению мужа свое собственное и
подчеркивать все отталкивающее в его выходках тем, что во всех поступках
доводила до крайности противоположные побуждения, - ставит ее в первые ряды
политических актрис всех времен. Смерть Елизаветы и множество сложных
церемоний при ее погребении, предписываемых и обрядами православной церкви
и этикетом двора, дали новому императору первую возможность проявить всю
странность и грубость своего характера. Он не преминул воспользоваться этим
случаем и выказал себя до последней степени непристойным. Екатерина же,
напротив, вызвала всеобщее восхищение и сочувствие теми знаками почитания и
дочерней преданности к покойной, на которые не скупилась.

"Никто, - писал про нее барон Брстейль. - так не усердствует в воздаваниях
последнего долга покойной императрице, которыя, по правилам греческой веры,
очень разнообразны и полны суеверия; она (Екатерина) наверное в душе над
ними смеется, но духовенство и народ считают, что она глубоко растрогана
ими, и ставят ей это в заслугу".

Сохранился портрет Екатерины в траурном платье, которое она не снимала в то
время ни на один день. Притом она строго соблюдала все церковные службы,
посты и праздники, к которым Петр относился с нескрываемым и полным
презрением. На торжественной обедне в придворной церкви по случаю праздника
Троицы австрийский посланник с удивлением увидел, что император без
стеснения разгуливает по храму и громко разговаривает с придворными
кавалерами и дамами, в то время как императрица, стоя неподвижно на своем
месте, казалась погруженной в молитвы.

Петр, становившийся все более несдержанным, забывался ежеминутно до того,
что доходил до кулачной расправы с лицами своей свиты, даже с высокими
сановниками и верными своими слугами, и делал это публично, на глазах у
всего двора. Нарышкин, Мельгунов, Волков подверглись поочередно этому
оскорблению. Екатерина же была воплощением самой кротости. Все
соприкасавшиеся с нею оставались в восторге от ее приветливости, от
ровности ее нрава, от ее любезности. В противоположность грубости мужа, от
которой ей самой приходилось страдать, она держала себя с таким
достоинством, что невольно вызывала общую симпатию, не допуская в то же
время, чтобы это чувство переходило в жалость к ней и в признание ее опалы.
На знаменитом банкете, где ее называли дурой, она пролила несколько слез,
как раз столько, чтобы растрогать свидетелей этой тяжелой сцены; но потом
сейчас же, повернувшись к графу Строганову, стоявшему за ее креслом, она
попросила его рассказать ей что-нибудь веселое, что рассмешило бы ее и
отвлекло бы внимание присутствующих.

Была минута, когда она сумела замаскировать свои чувства настолько, что
казалась благосклонной и снисходительной к самому Петру. Все дипломаты
отмечают в своих письмах неожиданное сближение между августейшими
супругами. Императрица, улыбающаяся и обворожительная, стала появляться на
ужинах Петра, на его оргиях пива и табака. Она мужественно переносила запах
трубок, тяжелое дыхание перепившихся немцев и их грубые шутки. Для
Екатерины наступала критическая минута. Как мы уже говорили, она была
беременна. И ей надо было во что бы то ни стало скрыть от всех свое
положение, в особенности от императора. Говорят, что в день, когда у нее
начались роды, ее верный слуга Шкурин поджег свой дом, расположенный в
предместье города, чтобы отвлечь туда любопытных. Петр, разумеется, тоже
побежал на пожар, чтобы насладиться его зрелищем и раздавать направо и
налево бранные слова и удары палкой. За ним последовали все фавориты. И
Екатерина 23 апреля благополучно разрешилась от бремени сыном, которому
было дано имя Бобринского и который положил основание одному из знатнейших
родов в России. Мы еще встретимся с ним впоследствии. Приблизительно в это
же время, в ответе на комплимент одного из придворных, восхищавшегося
цветущим видом и красотой императрицы, блестевшей, как луч света, посреди
приближенных, у нее вырвалось такое признание:

"Если бы вы знали, чего стоит иногда быть красивой!"

Но что же ожидало ее дальше, в будущем? Этого она, вероятно, сама не
представляла себе ясно. Она знала, конечно, что подземная работа ее друзей
должна была когда-нибудь выйти на свет и произвести взрыв; что безумства
мужа должны вызвать кризис: тогда она могла бы начать действовать. И стала
бы действовать наверное без всякого колебания; это она знала также. Но
пока, как она говорила княгине Дашковой, она всецело полагалась на
Провидение. По мнению Фридриха, ей и не оставалось, впрочем, ничего
другого. "Она еще ничем не могла руководить, - говорил он впоследствии,
припоминая все обстоятельства государственного переворота 1762 года: - она
просто бросилась в объятия тех, кто хотел спасти ее". Да в Екатерине
никогда и не было умения вести интригу, комбинировать, не было той
осторожности и ловкости, которые необходимы, чтобы довести до конца трудное
предприятие. Сила Екатерины была в ее несокрушимой воле. Здесь она
действительно почти не знала себе равных. Но, благодаря этому складу своего
характера, она по преимуществу должна была рассчитывать, - что и делала всю
свою жизнь, - на ту высшую и таинственную силу, к которой взывала в своем
разговоре с княгиней Дашковой, и могущество которой признавал и сам
Фридрих, хотя и называл ее непочтительно: "Его священное величество
случай". И, вручая свою судьбу Орлову, как это было теперь, или Потемкину,
как это было впоследствии, Екатерина и отдавалась, собственно говоря,
именно случаю. С Орловым он принес ей счастье; с Потемкиным и счастье и,
пожалуй, гений. Когда же с Зубовым он не дал ей ни гения, ни счастья, это
было ее гибелью. Но Екатерина все-таки осталась великой. В настоящую же
минуту случай должен был даровать ей победу. Впрочем, она была обязана этой
победой не ему одному: ей помог в ее смелом предприятии тот самый человек,
против которого оно было направлено. "Он дал прогнать себя с престола, как
мальчик, которого отсылают спать", - сказал все тот же Фридрих про Петра
III.


Глава третья
Победа

                                     I.
Отъезд Петра III в Ораниенбаум. - Его воинственные замыслы. - Безопасность,
 в которой он считал себя. - Екатерина едет в Петергоф. - Петр отправляется
   за ней туда же. - Он уже не застает там императрицы. - Государственный
 переворот совершился. - Как становятся самодержицей всея России. - Орловы.
- Измайловский полк. - Попытки сопротивления. - Да здравствует императрица!
 - Панин. - Маленький Павел. - Сенат и синод. - Канцлер Воронцов. - Княгиня
                Дашкова. - Учреждение нового правительства.



Петр выехал из Петербурга в Ораниенбаум 24 июня. 22 он давал большой ужин
на пятьсот персон, после которого был сожжен великолепный фейерверк, все в
честь того же мира, заключенного с Пруссией. 23 были новые празднества, и
банкеты продолжались в Ораниенбауме в более интимному кругу. Но на этот раз
Петр должен был оставаться недолго в своей летней резиденции. Он вскоре
отправлялся к армии, в Померанию, откуда собирался произвести набег на
датчан в ожидании более широкого поля битвы, куда бы его призвал его новый
союзник, и где он мог бы прославить свое имя. Петр рассчитывал выехать из
России морем в конце июля. Флот не был, положим, вполне готов к плаванию.
Болезни сильно сократили наличный состав матросов. Но это Петра не смущало.
Он подписал указ о том, чтобы больные матросы стали немедленно здоровы.

Воинственные замыслы Петра против Дании немало тревожили ею друзей, начиная
с самого Фридриха. Уполномоченные прусского короля, барон Гольтц и граф
Шверин, не раз высказывали Петру свои опасения на этот счет. Было ли
благоразумно со стороны императора покидать столицу и страну, не успев еще
укрепить свой престол и даже не короновавшись? Фридрих особенно настаивал
на этом последнем пункте. Прежде, чем предпринимать что бы то ни было, Петр
должен был бы отправиться в Москву и возложить па свою голову царский
венец. В такой стране, как Россия, этот вопрос формы имел громадное
значение. Но Петр никого не хотел слушать. "Кто умеет уживаться с русскими,
может быть уверен в них", отвечал он. Он думал, что обладает этим умением.

Но он был убежден также и в том, что держит в руках всех внутренних врагов
и предполагаемых участников заговора. Ему уже указывали на Орловых. Один из
близких им людей, поручик Перфильев, выдал их царю и взялся выслеживать
пятерых братьев с тем, чтобы обойти их в их намерениях. Но они обошли его
самого и таким образом заставили его обмануть Петра: Орловы заподозрили в
нем изменника и в последнюю минуту над ним насмеялись.

Екатерина, которую Петр имел неосторожность оставить одну в Петербурге,
тоже должна была вскоре выехать оттуда на лето. Петр приказал ей поселиться
в Петергофе. В Ораниенбауме же царствовала Елизавета Воронцова, а Павел
оставался в Петербурге под надзором Пан